Сверстники и потомки Печорина

«Герой нашего времени» имел огромный успех у читателя и писателя 1840-х годов. Те или иные стороны Печорина, положительные или отрицательные: гордая независимость и властность личности, глубокая разочарованность и умный скепсис по отношению к консервативным формам мысли и жизни, неотразимая привлекательность для женщин, дерзкая смелость поступков, острота суждении, блеск языка, – будили сочувственный (вплоть до подражания) отклик в различных группах читателей, воспринимавших Печорина с той стороны его личности и бытия, которая была близка самим воспринимавшим. Успех Печорина, так верно предсказанный Белинским (см. вступит, статью), был столь велик, что консервативный критик барон Е.Ф. Розен не устыдился публично порадоваться, что Лермонтов умер и не напишет уже второго Печорина: «Произведения Лермонтова, вероятно, понравятся еще молодым людям будущего поколения, в тот период жизни, когда дикое и отрицательное производит на людей какое-то прельстительное впечатление; и никто из нас, блюстителей русского Парнаса, не должен сожалеть о том, что пресеклось столь нехудожественное, столь горькое направление поэзии» .
Обсуждая в 1862 г. литературную судьбу Печорина, разночинец Аполлон Григорьев, видевший в нем совершенное воплощение «хищного типа» русской жизни, признавал, однако, от лица всего своего поколения: «Печорин влек нас всех неотразимо и до сих пор еще может увлекать, и, вероятно, всегда будет увлекать – брожением необъятных сил, с одной стороны, и соединением с этим вместе северной сдержанности через присутствие в себе почти демонского холода самообладания. Ведь, может быть, этот, как женщина нервный, господин способен был бы умирать с холодным спокойствием Стеньки Разина в ужаснейших муках. Отвратительные и смешные стороны Печорина в нем нечто напускное, нечто миражное, основы же его характера трагичны, пожалуй, страшны, но никак уже не смешны... Вот этими-то своими сторонами Печорин не только был героем своего времени, но едва ли не один из наших органических типов героического» .
Роман Лермонтова был воспринят читателем как повесть о гибели высоко одаренного человека в тисках убогой действительности. Такой же отзвук пробудил роман Лермонтова и в писателях. «В Лермонтове и его направлении дошел до крайних степеней своих протест развитой личности против неразвитого быта. За Лермонтовым явилась отрицательная литература 30--х годов, потянулся длинный ряд повестей, кончавшихся прямо ли высказанным или подразумевающимся припевом: «И вот что может сделаться из человека». Припев этот по форме был заимствован у Гоголя, но он пелся на лермонтовский лад. В повестях этих, по воле и прихоти их авторов, совершались самые удивительные превращения с героями и героинями, задыхавшимися в грязной, бедной ощущениями и тупоумной действительности. Все это были более или менее поэмы о «необъятных», гибнущих даром силах…»
Печорин стал родоначальником множества литературных потомков – различной жизненной достоверности и еще более различной художественной ценности.
В том же году и в том же журнале, где печатался «Герой нашего времени», появилась повесть гр. В.А. Сологуба (1814 – 1882) – «Большой свет», в которой на фоне великосветского Петербурга, вместе с Мишей Леониным, этой пародией на самого Лермонтова, показан умный дэнди поневоле, Щетинин, отравленный разочарованием на образец Печорина и, как он, наделенный высокими задатками, лишенными роста в светской среде. Он с отвращением озирался вокруг себя. «Нередко находила на него хандра неописанная... Тогда голова его склонялась от пустоты и усталости. Тогда хватался он за грудь и чувствовал, что в ней билось сердце, созданное не для шума и блеска, а для жизни иной, для высшего таинства, и тяжело было ему тогда, и хандра налагала на него свои острые когти. Но он, стыдясь ее, с сердцем, ноющим от скуки и горя неразгаданного, продолжал вести с товарищами жизнь разгульную и молодецкую, а в свете любезничать с дамами и щеголять напропалую». Между прочим, Щетинин, рисуясь своим разочарованием, предлагает кузине, с которой играет в любовь: «Хотите я буду играть в вист с вашей глухой тетушкой, а потом поеду слушать стихи Лермонтова и повести Сологуба?» . Повесть Сологуба была известна Лермонтову.
Еще при жизни Лермонтова попытался написать своего Печорина поэт пушкинской школы, Н.М. Языков (1803–1846): в драматической сцене «Странный случай» (1841) он заставляет некоего москвича Скачкова приносить приятелю такую исповедь:

Живя и наслаждаясь наобум,
Я чрезвычайно скоро пресыщаюсь
Всем вообще и потому скитаюсь
Из края в край; мой беспокойный ум
Всегда чего-то ищет; мне с ним мука .
Всегда и всюду, так уже давно,
Так и теперь... зачем? куда я? Скука,
Одно и то же, то же и одно
Томит меня, гнетет и гонит чудно
Домой, зачем? Скучать о тех землях,
Где я скучал недавно.

Скачков – это Печорин, не нашедший удовлетворения и в странствиях. Он томим раскаяньем в том, что «безрассудно в пошлых явных пустяках теряет дни и месяцы, и годы». Славянофильствуя наподобие Шевырева, Языков заставляет своего маленького Печорина указать на причину своею жизненного банкротства: «не дано мне ровно никакою направленья первоначально, и в душе моей нет ничему приюта, утвержденья достойного». Если б «первоначально направление», т. е. воспитание, Скачкову было дано в духе православия, самодержавия, народности», думает Языков, из него не вышло бы Печорина.
В своем дневнике А.И. Герцен писал 11 сентября 1842 г.: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания – почка, из которой разовьется их счастье. Поймут ли они, отчего мы – лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино и пр.?.. Отчего руки не подымаются на большой труд? Отчего в минуту восторга не забываем тоски? О, пусть они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем… мы заслужили их грусть».
В этих признаниях, выражающих самоощущение целого поколения, лежит объяснение, почему в представителях западничества роман Лермонтова нашел глубокий творческий отклик; какими своими сторонами Печорин был близок к людям 40--х годов, видно из приведенного признания Герцена.
Друг и соратник Герцена, Н.П.Огарев (1813–1877), был пламенным почитателем поэзии Лермонтова . В стихотворении «Характер» Огарев рисует Печорина:

Провел он буйно юные года:
Его везде пустым повесой звали,
Но жажды дел они в нем не узнали,
Да воли сильной, в мире никогда
Простора не имевшей... Дни бежали,
Жизнь тратилась без цели, без труда;
Кипела кровь бесплодно... Он был молод,
А в душу стал закрадываться холод.
………………………………………
Влюблен он был, и разлюбил; потом
Любил, бросал, но – слабых душ мученья –
Не знал раскаянья и сожаленья.
Он рано поседел. В лице худом
Явилась бледность. Дерзкое презренье
Одно осталось в взоре огневом,
И речь его, сквозь уст едва раскрытых,
Была полна насмешек ядовитых.

В поэме «Юмор» (около 1841 г.), как и в позднейшей «Деревне» (1848), у Огарева звучат многие мотивы печоринского «безочарования» и тоски. Огарев («Юмор», ч. 3, гл. VI), правда, хочет бороться с печоринской печной грустью и безысходностью, он пытается даже уверить себя:

Я сам отстал
От этих барственных начал,
Нельзя идти, стремясь к добру,
На труд общественного дела,
Поэтизируя хандру
И усталь сердца, усталь тела.

Тем не менее, он не властен преодолеть и в 1840-х годах настроений, родственных именно печоринскому самоанализу и его мыслительной и жизненной безнадежности. Печорину нет выхода в живую общественность:

Не вступит праздною стопой
Отсев шляхетских поколений
В движенье жизни трудовой,
Ее страданий и стремлений,
Чтоб стать с народом – как должно –
В едином строе заодно.

Печорины умрут Печориными и –

Новый кряж взойдет у нас
С стремленьем чистым, мыслью зрелой.

Член кружка Станкевича, поэт В.И. Красов (1810–1855) так живо воспринял образ Печорина, героя своего времени, что откликнулся на него «Романсом Печорина» . Красовский Печорин ко всему равнодушен и ждет смерти.

Как блудящая комета
Меж светил ничтожных света
Проношуся я.
Их блаженства не ценил я;
Что любил, все загубил я.
Знать, так создан я.
Годы бурей пролетели.
Я не понял верно цели.
И была ль она?
Я желал успокоенья
Сила гладкого забвенья
Сердцу не дана.
Пусть же рок меня встречает,
Жизнь казнит иль обольщает,
Все уж мне равно –
Будь то яд или зараза,
Или бой в горах Кавказа –
Я готов давно.

Аполлон Григорьев (1822-–1864), в 1840--х годах действовавший как поэт-романтик, испытал сильнейшее влияние Лермонтова (см. его приведенные выше признания) и варьировал образ Печорина в целом ряде своих поэм. «Отрывок из сказаний об одной темной жизни» представляет собою стихотворный вариант лермонтовского «сказания» с собственным эпилогом:

Веря одному уму,
Привык он чувство рассекать
Анатомическим ножом
И с тайным ужасом читать
Лишь эгоизм сокрытый в нем,
И знать, что в чувство ни в одно
Ему поверить не дано.
……………………………..
Высокое чело
Носило резкую печать
Высоких дум... Но угадать
Вам было б нечего на нем...
Да взгляд его сиял огнем...
Как бездна темен и глубок,
Тот взгляд одно лишь выражал:
Высокий помысл иль упрек...
На нем так ясно почивал
Судьбы таинственный призыв.
К чему, – Бог весть! Не совершив
Из дум любимых ни одной,
В деревне, при смерти больной,
Он смерти верить не хотел –
И умер. И его удел
Могилой темною сокрыт...

Второй, наиболее обработанный, вариант Печорина дает повесть в стихах «Олимпий Радин» . В нем есть все, что полагается иметь «второму «я». Печорина: скептический ум («дерзко отвергал он много истин»), строгий анализ («в душе ль своей, в душе ль чужой неумолимо подводить любил он под итог простой все мысли, речи и дела»), смелость острота речи («был смел и зол его язык»), разочарование во всем при крепкой жизненной силе («и здрав, и горд, и невредим» – «ни даже на волос любви к прошедшим снам»), внутренняя сила страсти и воли («еще просили страсти те не жизни старческой в мечте, а новой пищи, новых мук») наконец, в нем была «сила зла: она одна его речам... давала власть». Словом, Радин это второй Печорин по крови и по мысли, но Григорьев заставляет его уйти еще дальше в равнодушии к социальным исканиям своего времени. Печорин не говорит о них ни слова. Радин резко враждебен им:

С насмешкой злобною потом
Распространялся он о том,
Как в целом мире все равны,
Как все спокойны будут в нем,
Как будут каждому даны
Все средства страсти развивать
Не умерщвляя, и к тому ж
Свободно их употреблять
На обрабатывание груш.

Это – злобный памфлет на социальное учение Ш. Фурье (1772–1837), которым в 1840-х годах увлекались «петрашевцы», Герцен, Салтыков, позднее – Чернышевский: по словам Герцена, фурьеризм для его поколения «всех глубже раскрыл вопрос о социализме».
Минуя бледную печоринскую вариацию в поэме «Видения» , отметим «Предсмертную исповедь» . В ней перед нами одинокий скептик: лечась от тоски странствиями, он попал туда, куда собирался Печорин – в Аравию, в Индию, «где он целенье думал обрести» –

И где под сенью пальм густых
Набобов видел он одних
Да утесненных и рабов,
Да жадных к прибыли купцов.

Ставка на Восток бита. Восток не дал новых впечатлений, отличных от тех, которые давала русская жизнь, и скиталец Григорьев вернулся из Индии таким же скучающим, как Печорин из Персии. Григорьевский Печорин четвертого варианта умирает с сознанием, скопированным из «Княжны Мери»: «по природе я к иным размерам бытия земного предназначен был», – умирает, посылая, с печоринской последовательностью, «благословение уму за то, что он благословлять до смерти жизнь нам запретил». В пятом варианте в «рассказе в стихах» – «Встреча» Григорьев заставляет Сергея Морового, Печорина арбенинского толка – «героя и властелина Москвы» – встретиться на балу с одной из жертв его донжуанского внимания, отверженной обществом: «молча, руку он подал ей, не на разлуку, на путь свободно-роковой».
Обилие печоринских вариантов и устойчивость образа, воплощаемого в них, свидетельствуют о том сильнейшем впечатлении, которое оказал на Aп. Григорьева лермонтовский Печорин. С этим впечатлением Ап. Григорьев долго боролся впоследствии в своих статьях, посвященных ниспровержению хищного типа в русской литературе и жизни. В «Петербургском Сборнике» Н.А. Некрасова (СПБ, 1846) и «были в стихах» «Две судьбы» А.Н. Майков (1821–1897) дал своеобразную проекцию одного из Печориных – в герое поэмы Владимире, стоящем как бы на перепутье между идеями Белинского и началами славянофильства. Позднее А.Н. Майков вспоминал, что ему хотелось «написать итальянскую поэму... героя взять из современных представителей (в «Двух судьбах») передовых людей, вроде Печорина, только университетского и начитавшегося творений Белинского, – хотя такого героя, как там взят Владимир, я и не видывал и в себе не чувствовал. От этого этот Владимир такой двойственный: в нем и русские чувства из «Москвитянина», они же и мои истинные, и Белинского западничество» . В отличие от Печорина и в близость с героями Огарева, Владимир был не чужд туманных мечтаний о своем общественном призвании и деле: «для общества людей я посвящал все чувства лучшие, мечты святые, на благо им, я думал, я рожден – и мог бы быть... Гражданской доблестью кипел я рано». Однако эти мечты он скоро назвал «смешным и глупым сном». Дальше следовали обычные опыты Печорина: «Он овладел заманчивым искусством играть, шутить, и управлять чувством» женщин; Владимир пробовал предаться наукам и книгам, но «бросил их, назвавши их смешными»; ему «действовать хотелось». Как Печорин, Владимир порешил: «В воинственном разгуле есть больше жизни» и отправился на Кавказ. Война, как и Печорину, скоро опротивела ему: «вот факт простой: в каком-нибудь разграбленном ауле, в ущелии, стоишь на карауле. Где больше прозы?» Тоска забросила его в Италию, но и «вид блаженных южных стран» «рождал в нем грусть». В Риме влюбилась в Владимира одна итальянка Нина, – это Бэла майковского Печорина. Но он, видно, читавший повесть Лермонтова, знал, что выходит из любви «дикарок» и «Печориных», и отвечал своей Бэле: «Ко всему презренье питаю я... Тебя поймать в расставленную сеть легко; упиться ласками твоими и после к ним остыть, охолодеть и после бросить». История кончается тем, что Нину убивает влюбленный и нее Карлино, а Владимир облекается в обломовский халат в своем именье:

За ужином я гуся буду есть
Да сыр. В еде спасенье только есть.

Если у Языкова, Огарева, Красова и особенно у Ап. Григорьева все их «Печорины» кончают драматически или, во всяком случае, повествование о них останавливается на драматическом моменте, то у Майкова полупечоринец Владимир кончает комедией. Дальнейшие концы «Печориных» идут почти все к этому комическому исходу.
Комический исход ожидал, по-видимому, и того печоринца, которого Константин Аксаков (1817–1860) пытался вывести в неоконченной комедии «Отвлеченные люди». Юрий Стременев приходит в отчаяние от печоринской страсти к самоанализу, мешающей ему любить: «Одна мысль о любви обдает меня холодом. Безумство, к чему оно? – А почему же бы не так? Но нет, нет! Как могу я влюбиться, когда я вижу в себе каждое движение в его зародыше, когда я не могу забыться ни на минуту, когда постоянный взор сознания устремлен в глубину души. Нет! Но мне невыносимо тяжело. Я не могу увлечься, не могу сделать ни одного искреннего движения; постоянный анализ встречает всякое чувство, и оно каменеет при своем появлении. Боже мой! Нет во мне простоты; нет цельности ощущения. Ходит во мне постоянно одно, одно: мысль». К. Аксаков, со славянофильскою прямолинейностью, заставляет Стременева сознавать причину своих мыслительных недугов: «Так, я понимаю, от чего зарождаются они. Праздность, праздность, губящая многих. Крестьяне работают, а я нет... Какой бы ни был труд, но труд, действительный труд, необходим человеку. – Но где же найти труд?» – кончает Стременев свое размышление печоринским вопросом, столь понятным Герцену, Огареву и другим отщепенцам, вышедшим из круга дворянско-классового «дела» и еще не нашедшим себе никакого другого дела в истории . Другой набросок полупечоринца на славянофильский лад К. Аксаков попытался сделать в также неоконченных «Сценах из современной жизни» .
«Герой нашего времени» произвел сильное впечатление на молодого И.С. Тургенева. Мемуаристы отмечают в молодом Тургеневе некий налет поверхностного «печоринства». П.В. Анненков вспоминает: «Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в то время то состояние, когда человек походит на других. Он спасался от этой страшной участи, навязывая себе невозможные качества и особенности, даже пороки, лишь бы только они способствовали и его отличию от окружающих. Он усваивал своей физиономии черты, не вязавшиеся с ее добродушным, почти нежным выражением. Конечно, он никого не обманывал надолго, да и сам позабывал скоро черты, которые себе приписывал» . И.А. Гончаров из встречи с Тургеневым 1847 г. вынес такое впечатление: «Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта вроде Онегиных, Печориных и т. д., копируя их стать и обычай. Он сам, в откровенные минуты, признавался потом, что он с жадностью и завистью смотрел на тогдашних львов большого света, Столыпина (прозванного Монго) и поэта Лермонтова, когда ему случалось их встречать» .
А.П. Чехов верно приметил про одну из лучших комедий Тургенева: «Где тонко, там и рвется» написано в те времена (1846. – С. Д.), когда на лучших писателях было еще сильно заметно влияние Байрона и Лермонтова с его Печориным; Горский ведь тот же Печорин. Жидковатый и пошловатый, и все же Печорин» . «Чуткий и тонкий художник, Тургенев, анализируя печоринский тип, раздвоил его. В своих героях со схожими фамилиями: Лучинов («Три портрета», 1845) и Лучков («Бреттер», 1846) – он постарался дать, в первом – героическую, а во втором пошлую сторону этого типа. Оба они офицеры, оба жестоки и безнравственны, оба держат в страхе окружающих; оба, не любя, добиваются любви понравившейся им девушки (Лучков, впрочем, только вначале удачно); оба убивают на дуэлях своих соперников, простых, честных и добрых малых. Но Лучинов умен, дьявольски находчив, решителен и смел, умеет безгранично подчинять себе и из всех затруднений всегда выходит победителем. Лучков же – неумный, необразованный, некрасивый офицер – решился оставаться загадкой и презирать то, в чем судьба ему отказала. Тургенев, сам одно время увлекавшийся печоринством, разложил этот тип: если Лучков жалок, то Лучинов при всей своей безнравственности – обаятелен» .
В несомненном родстве с Печориным состоит тургеневский «Рудин» (1855). В письме к Наташе находим признания, родственные тем, что занесены на страницы печоринского дневника: «Мне природа дала много – я это знаю, но я умру, не оставив за собою никакого благотворительного следа. Все мое богатство пропадает даром; я не увижу плодов от семян своих. Мне недостает... я сам не могу сказать, чего именно недостает мне»... Он договаривает: у него нет способности «отдаться»: «я отдаюсь весь с жадностью вполне – и не могу отдаться»... «Подобно своим предшественникам, Онегину и Печорину, Рудин – вечный странник. Но он выгодно отличается от них тем, что он – горемыка, между тем как они баловни. Барское баловство и пресыщенность жизнью и впечатлениями идет, уменьшаясь: в Печорине уже немного меньше этого «добра», чем в Онегине, в Рудине уже совсем мало. Параллельно этому идет, увеличиваясь, душевная содержательность: Рудин при всех своих недостатках, несомненно, богаче душевным содержанием не только Онегина, но и Печорина... Он увлекается идеями философскими, поэтическими, общественными, как не умели увлекаться Онегины и Печорины» .
Лермонтов был одним из любимейших писателей молодого Л.Н. Толстого (1828–1910) (см. отзыв Толстого о «Тамани»). В «Записках о Кавказе» (1852) Толстой пишет: «В детстве или в первой юности я читал Марлинского, и разумеется с восторгом, читал тоже с неменьшим наслаждением кавказские сочинения Лермонтова» . В «Набеге» Толстой выводит поручика Розенкранца – «одного из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму «героев нашего времени», Мулла-Нуров и т. п. и во всех действиях руководятся не собственными наклонностями, а примером этих образцов». Розенкранц невольно копирует Грушницкого. Толстой разоблачает это копирование. «Часто ходя с двумя–тремя мирными татарами по ночам в горы засаживаться на дороге, чтобы подкарауливать и убивать немирных проезжих татар; хотя сердце не раз говорило ему, что ничего тут удалого нет, он считал себя обязанным заставлять страдать людей, в которых он (поручик Розенкранц) будто разочарован за что-то и которых он будто бы презирал и ненавидел... Он был убежден, что чувства ненависти, мести, презрения к роду человеческому были самые высокие поэтические чувства. Но любовница его, черкешенка, разумеется, говорила, что он был самый добрый и кроткий человек». Розенкранцу, печоринствующему по-Грушницкому, в «Набеге» противопоставлен второй Максим Максимыч – капитан Хлопов с его спокойной храбростью и мужественной простотою.
Печорина в «Набеге» нет; у него есть параллель в Оленине, выведенном в «Казаках» (1852–1862). Образ Оленина у Толстого независим от «Героя нашего времени», но на жизненный след этого лица Толстого навел, несомненно, Лермонтов. У Оленина – общие с Печориным класс, экономика, культура, психический склад: он такой же крайний индивидуалист; в нем так же богато волевое начало; он так же стремится «условий света свергнуть бремя» на диком Кавказе; он так же ищет любви дикарки: в мечтах – черкешенки («она меж гор представляется воображению в виде черкешенки-рабыни»), в жизни – казачки (вся фабула повести построена на искании Олениным любви Марьянки); он так же страстно любит природу (с теми же философскими, психологическими и социологическими предпосылками этой любви); он такой же страстный охотник... – и в нем, наконец, та же внутренняя неудовлетворенность собой и жизнью. Оленин – не Печорин, но в нем та же кровная близость к нему, как у Толстого близость к Лермонтову, которую Толстой сознавал так отчетливо, говоря: «Тургенев – литератор. Пушкин был тоже им... Гончаров – еще больше литератор, чем Тургенев. Лермонтов и я не литераторы» .
Опуская бледную фигуру Мерича в комедии А.Н. Островского «Бедная невеста» (1852), в которой кое-какие черты Печорина отражены через кривое зеркало – Грушницкого, переходим к двум повестям А.Ф. Писемского (1820–1881) – «Тюфяк» (1850) и «Господин Батманов» (1852).
В «Тюфяке» на амплуа провинциального Печорина выступает Бахтиаров: все это амплуа для него исчерпывается поверхностным дэндизмом и дерзким сердцеедством сначала в среднем, а потом в большом свете столицы; финансовое оскудение приводит петербургского дэнди к женитьбе на богатой купчихе. Как большая редкость в разновидностях Печорина, Бахтиаров пробует заняться сельским хозяйством. После неудачи он окончательно примиряется с комическим жребием бессменного дэнди провинциальных гостиных.
Гораздо ярче печоринская вариация в «Батманове». Писемский с грузным комизмом, с полнокровной жизненностью дает пародию на Печорина – в Батманове, на Грушницкого в Капринском и если не пародию, то какие-то комические параллели к Вере и Мери намечает в Науновой и Бетси. Батманов, подобно Печорину, был сослан на Кавказ, выказал отчаянную храбрость, «первый зажег осажденный аул, отбился в одиночку от нескольких черкесов», вышел из-за какого-то любовного происшествия в отставку в Москве, «имел две-–три истории в Английском клубе и, наконец, спустился и в О-е общество». Ссора Батманова с Капринским (его подражателем наподобие Грушницкого) едва не кончается дуэлью; после скандала Батманову приходится покинуть и О-е общество. Пародическая окраска фигуры Батманова особенно ясна из отдельных эпизодов и деталей повести. Батманов «бредит Байроном и воображает себя Чайльд-Гарольдом». Науновой, исполняющей роль Веры, он предлагает повторить беседы Печорина с Вернером: «Мы будем превосходные собеседники, т. е. целые дни можем молчать в силу лермонтовского закона, что умным людям не следует говорить много между собой». Отказ свой от женитьбы он формулирует прямо по Печорину: «Я ни на вас, ни на ком в свете не могу жениться, потому что буду иметь несчастье возненавидеть всякую женщину, которая назовется моей женой». Он пишет стихи под Лермонтова и т. д. После сообщения о конце Батманова: «он управляет делами одной очень пожилой и богатой вдовы-купчихи, живет у нее в доме, ходит весь залитый в брильянтах» – повесть заканчивается фразой: «Чем, подумаешь, не разрешалось русское разочарование!»
Роман М.В. Авдеева «Тамарин» (1852), – в намерении автора, – ставил задачей показать одного из Печориных, порожденных в обществе романом Лермонтова: «люди с умом сильным, с душой, жаждущей деятельности, увлеклись печоринством: оно успокаиваю их неугомонное самолюбие, давало пищу их бессильной энергии. Оно помогало им обманывать самих себя». В действительности Авдеев написал подражание Лермонтову, копируя его героя и его роман. Самая фамилия героя ведет свое происхождение от героини «Демона». Как и произведение Лермонтова, роман Авдеева состоит из отдельных повестей: первая из них «Варенька. Рассказ Ивана Васильевича» соответствует «Бэле» с ее рассказом Максима Максимыча, вторая – «Тетрадь из записок Тамарина» напоминает дневник Печорина. Все важнейшие персонажи Лермонтова нашли прилежных исполнителей-копиистов у Авдеева: роль Веры играет баронесса, вышедшая за старика и давно близкая с Тамариным, роль княжны Мери исполняет Варенька, Вернера – Федор Федорович, Максим Максимыча – Иван Васильевич. Рисуя внешность Тамарина, Авдеев переписал портрет Печорина вплоть до его глаз: Тамарин «был среднего роста, тонок и чрезвычайно строен; ноги и руки крошечные, но мускулистые; черты лица правильные, умные и чрезвычайно спокойные; волосы светлые, мягкие, шелковистые; глаза большие, карие, прекрасные глаза, но странные. Обыкновенно они, как и все лицо его, были очень холодны и покойны; но казалось, в глубине их таилась какая-то особенная сила».
О сходстве сценировки отдельных важнейших эпизодов «Тамарина» с «Героем нашего времени» можно судить, сопоставив сцену отъезда Веры из «Княжны Мери» со сценой отъезда баронессы (тот и другой отъезд сообщается в «письмах» к герою): «Мои предчувствия сбылись! любовь этой девочки принесла мне несчастие. Я погибла, Тамарин, погибла, потому что расстаюсь с тобой, быть может, навсегда! Муж мой узнал все; он везет меня. Вокруг меня увязывают вещи, готовят экипаж; люди не понимают причины отъезда и ходят, как растерянные; барон бранит их. Но какое мне до них дело!»
Авдеев в сущности дал пародию на лермонтовский роман. По остроумному замечанию Чернышевского, Тамарин – это Грушницкий, явившийся Авдееву в образе Печорина. Чернышевский приводит ряд фраз Тамарина совершенно в духе Грушницкого. «Не верится заявлению Авдеева, что в своем романе он исходил из наблюдений над жизнью: почти в каждой строке видишь знакомство автора с лермонтовским произведением» .
В знаменитой статье «Что такое обломовщина?» (1859) Н.А. Добролюбов причислил Печорина к виду «обломовцев», лишних людей лишнего класса, ликвидация которого была поставлена на очередь историей. «Типы, созданные сильным талантом, долговечны: и ныне живут люди, представляющие будто сколок с Онегина, Печорина, Рудина и пр., и не в том виде, как они могли бы развиться при других обстоятельствах, а именно в том, в каком они представлены Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым. Только в общественном сознании все они более и более превращаются в Обломова» .
Вульгаризируя линию Добролюбова, М.П. Розенгейм в «Последней элегии» (1858-–1868) ставил знак равенства между Печориным и Тамариным:

Где же люди веры? где же люди силы,
Люди убеждений неподкупно твердых,
Под грозою крепких, пред подачкой гордых?
………………………….
Вот они, взгляните, смех и жалость вчуже –
Солнечного диска отраженье в луже,
Русские подделки мрачного Гамлета,
Но могучий образ вечного поэта
Так же по плечу нам, как холопу барин;
Наш Гамлет – Печорин, наш Гамлет – Тамарин –
Люди отрицания мелкого и злого,
Люди эгоизма, фатовства пустого.
Под плащом Гамлета наглое бретерство,
Желчная бездарность, пошлое фразерство .

Перестав нести какую-либо прогрессивную общественную функцию, какую он нес в 1840-х и начале 1850-х годов, образ Печорина еще не осознанный исторически, снизился в сознании передового демократического читателя эпохи 1860-х годов до пародии, до комического персонажа. В «Истории моего современника» В.Г. Короленко находим такую аттестацию Печорину и его предкам, даваемую радикальным учителем-шестидесятником: «С Печориными дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы в инвалидную команду, и теперь разве гарнизонные офицеры прельщают уездных барышень печоринским «разочарованием» . Классическое выражение этой точки зрения находим в статье В. Зайцева , утверждавшего, что «вся разница между «разочарованными» писарями из любой канцелярии и Печориными состоит в том, что последние говорят лучше их по-французски и носят сюртуки модного покроя, как и они, но сшитые не из солдатского, а из тонкого сукна» .
В 1890-х годах Печорин еще раз появился на свете в драме А.И. Сумбатова «Старый закал» (1895), под псевдонимом гр. Белоборского. Действие пьесы начинается в Петербурге, а продолжается и оканчивается на Кавказе, в начале 1850-х годов. Внешность графа автор описывает по Печорину. Белоборского, как Печорина, за «дуэли» и другие истории переводят из гвардии на Кавказ. Там, в жене пожилого полковника Олтина, старого кавказца, Максима Максимыча по доблести и благородству, Белоборский узнает Веру, которую любил в Петербурге и женитьбы на которой испугался, как все Печорины большие и малые.
В Вере мы находим это сочетание лермонтовской Веры с княжной Мери. Холодный, злобно-остроумный Белоборский, всколыхнув старое чувство, влюбляется в Веру, как Онегин в Татьяну. Вера отвергает его любовь. Женатый Максим Максимыч, полковник Олтин, случайно узнав о любви Веры и Белоборского, устраняет себя с их пути, ища и найдя смерть в сражении. В «Старом закале» не обошлось и без Грушницкого: роль, в сокращенном виде, исполняет поручик Корнев, предмет насмешек Белоборского. Дело не доходит у них до дуэли только потому, что батальон выступает в поход. «Старый закал» – своеобразная поздняя инсценировка на мотивы «Героя нашего времени» с прологом из «Княгини Лиговской». Должно быть, поэтому пьеса с успехом лет двадцать держалась на сцене.
Едва ли не последним приметным отзвуком «Героя нашего времени» является правдивая фигура офицера Соленого в драме А.П. Чехова «Три сестры» (1901). Самонадеянно заявляющий про себя: «у меня характер Лермонтова», Соленый собственную ограниченность, озлобленность и обидчивую замкнутость драпирует в изношенную бурку какого-то из провинциальных копиистов Печорина. Ближе всего он к Лучкову из тургеневского «Бреттера». Подобно ему, он ни за что ни про что убивает на дуэли Тузенбаха, имевшего несчастье пользоваться вниманием девушки, отвергшей Соленого. В застое русской жизни 1890-х годов Соленые воскрешали худшие стороны армейского «печоринства» 1840–1850-х годов.
Октябрьская социалистическая революция навсегда ликвидировала класс, к которому принадлежал Печорин. С этой ликвидацией пресеклось навсегда и литературное потомство Печорина .

К числу реминисценций на темы «Героя нашего времени» относится и еще ряд произведений, иногда бегло упомянутых Дурылиным, в том числе: С.О. Бурачок «Герои нашего времени» (1845), Е. Хамар-Дабанов «Проделки на Кавказе» (1842; 1844), А.П. Чехов «Дуэль» (1889). – А.А.