Лермонтов в работе над "Героем нашего времени"

ПЕЧОРИН В ПОВЕСТИ «КНЯГИНЯ ЛИГОВСКАЯ»

«Герой нашего времени» в составе пяти повестей, образующих роман, написан Лермонтовым в 1838–1839 гг., но, как попытка повествования о Печорине, он был начат значительно ранее.
16 января 1836 г. из Тархан Лермонтов писал С.А. Раевскому: «Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве» . Это была драма «Два брата», в главном действующем лице которой – Александре Радине – можно видеть первый набросок характера, близкого Печорину: недаром одну из наиболее ярких самохарактеристик Радина Лермонтов, почти без изменения, включил в одно из самых ответственных самопризнаний Печорина в «Княжне Мери». Два других действующих лица из той же драмы – князь и княгиня Вера Лиговские – явились литературными прообразами Веры и ее мужа в той же «Княжне Мери».
Следующим прямым этапом к «Герою нашего времени» явился неоконченный роман «Княгиня Лиговская» (1836). Лермонтов попытался в нем обработать тот же сюжет, что в «Двух братьях»; основою сюжета, как и там, послужило действительное «происшествие», причинившее много горя поэту: любимая поэтом В.А. Лопухина (1814-–1851) вышла замуж за П.Ф. Бахметева (май 1835 года), но на этот раз «происшествие» было значительно осложнено другими художественными задачами. В писании романа принял какое-то участие друг Лермонтова, С.А. Раевский (1808-–1876), Работа была прервана высылкой (в связи со стихами на смерть Пушкина) Лермонтова на Кавказ, Раевского – в Петрозаводск. Возвращенный из ссылки Лермонтов писал Раевскому 8 июня 1838 г.: «Роман, который мы с тобой начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины». Роман оборвался на 9--й главе.
«Княгиня Лиговская» – пролог к «Герою нашего времени». В нем впервые появляется Григорий Александрович Печорин, и роман дает предысторию того самого Печорина, который является стержневым действующим лицом «Героя нашего времени». «Княгиня Лиговская» дает изображение его молодых петербургских лет, предшествующих высылке его на Кавказ, с которой начинается действие «Героя нашего времени». Это та пора жизни Печорина, о которой он говорит Максиму Максимычу: «В первой моей молодости, с той минуты, как я вышел из опеки родных, и стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце оставалось пусто». Среди этих «влюблений» у Печорина была и настоящая любовь – к Верочке Р--вой, вышедшей за князя Лиговского: это та самая Вера, которую во втором замужество за Г-вым мы встретим в «Княжне Мери»: чувство, к ней у Печорина конца 1830-х годов так же единственно и подлинно, как и у Печорина самого начала 1830-х годов. В «Княгине Лиговской» Печорин – молодой гвардейский офицер, с умом «резким и проницательным», с «пышным воображением», у него уже налицо все психические черты кавказского Печорина: показное «равнодушие», сквозь «холодную кору» которого «прорывалась часто настоящая природа человека» – страстная и волевая; деланная замкнутость не но «всеобщей моде», а потому, что «сжимал свои чувства и мысли из недоверчивости или из гордости»; на устах его «едкая шутка», скрывающая «собственное смущение». Наружность у него та же, что и у противника Грушницкого. Социальная среда и классовая почва у петербургского Печорина те же, что у кавказского. Факты его молодой биографии ничем не противоречат биографии второго Печорина. «Повелитель трех тысяч душ и племянник двадцати тысяч московских тетушек», он странствовал по пансионам, поступил, наконец, в университет, а больше проказничал в веселой «bande joyeuse». Из университета ему пришлось пойти в военную службу, как самому Лермонтову вступить в петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков. Но «открылись польская кампания» – и вместо школы Печорин попал на войну. После кампании он «был переведен в гвардию». Давняя любовь к Верочке окончилась катастрофой: она вышла за князя Лиговского.
Все основные точки жизни Печорина и все характерные линии портрета «героя нашего времени» уже даны в «Княгине Лиговской»: этот роман мог бы развиваться в дальнейших главах в направлении, которое вело бы прямо к кавказскому Печорину. Но Лермонтов осложнил свою задачу. Он вложил в «Княгиню Лиговскую» много сырого автобиографического материала (в том числе свою историю с Сушковой и вместе с тем пытался объективировать материал в виде реалистического повествования с двумя пересекающимися темами: социальной (история столкновения богатого гвардейца Печорина с бедным чиновником Красинским ) и психолого-романтической, в свою очередь двойной: а) любовь Печорина к Вере Лиговской и б) его «роман» с Негуровой. Лермонтов в «Княгине Лиговской» учится, на современной теме, приемам реалистического повествования, образцы которого дал Пушкин в «Повестях Белкина», но заимствует кое-что и у Гоголя из его «Петербургских повестей».
Сложность чисто художественной задачи уже сама по себе затрудняла развитие романа, а вместе с тем, с течением времени, для Лермонтова, как видно из приведенного письма к Раевскому, отпала, так сказать, злободневность того «происшествия», которое продолжало лежать в центре «Княгини Лиговской», как и в предшествующей драме. Творческое внимание поэта перекосилось с события на личность Печорина, на его психологическую трагедию. Пребывание поэта на Кавказе в первой ссылке (1837) для Печорина сделало то же, что для «Демона»: Лермонтов перенес действие романа из Петербурга на Кавказ, точно так же, как действие поэмы – из Испании в Грузию.

Примем к сведению, что В.А. Мануйлов считает отождествление между собой двух Печориных – в романе и в повести – «методологической ошибкой» С.Н. Дурылина. На наш взгляд, это не меняет самой сути и генезиса характера, создаваемого Лермонтовым, и в любом случае должно восприниматься как исследовательская версия, к которой не приложимы критерии ошибочности. – А.А.

РОМАН В ПОВЕСТЯХ

К тому же 1838 г., когда Лермонтов окончательно оставил «Княгиню Лиговскую», относится начало работы над первыми повестями из «Героя нашего времени». Для образа Печорина оказался чрезвычайно благоприятным уход от петербургского фона и окружения, который так старательно выписывался в «Княгине Лиговской»: фон этот выходил там очень похож на изображения московского и петербургского «света» в «Горе от ума», в «Евгении Онегине», в повестях В.Ф. Одоевского «Княжна Зизи» и «Княжна Мими». Рельефность образа Печорина сразу выиграла, как только фоном сделался Кавказ, а окружение стало пестрым: контрабандисты, черкесы, казаки, захолустные армейские офицеры, разношерстное общество на водах и т. д. Фигура Печорина, расплывавшаяся в петербургских сумерках светского безделья и пустоты, ярко осветилась контрастным, но правдивым светом. Уводя Печорина из Москвы и Петербурга на Кавказ и не приводя его ни на час в среднерусскую дворянскую усадьбу, Лермонтов избегал для своего героя параллелизма с его старшим братом – Онегиным.
Вместе с тем, вводя Печорина в каждой повести всякий раз в новую социальную среду, Лермонтов лишний раз обнаруживает безвыходное одиночество Печорина, его трагическую разобщенность с людьми: в какой бы жизненной среде, от светских дам до воинственных чеченцев, ни появлялся Печорин, в какие бы причудливые жизненные столкновения он ни был замешан, он нигде не пускает прочного корня в социальную почву, всегда он оказывается «лишним человеком», остающимся в полном одиночестве.
«Герой нашего времени» не собрание разнородных повестей, сброшюрованных в роман с помощью общего заголовка. Черновые рукописи «Максима Максимыча», «Княжны Мери» и «Фаталиста» (Ленинградская Публичная библиотека имени М.Е. Салтыкова-Щедрина; ныне – Российская национальная библиотека. – А.А.) уже объединены общим заглавием: «Один из героев начала века» – явный знак, что они были задуманы и писались как звенья одной цепи. Однако Лермонтов выдавал их в печать по отдельности, как самостоятельные единицы, без хронологической или композиционной связи, объединяя лишь подзаголовками: «Из записок офицера о Кавказе». В письмах Лермонтова нет никаких упоминаний о процессе работы над повестями. Утаивая этот процесс от всех, Лермонтов лишил нас каких-либо показаний мемуаристов. Творческие усилия Лермонтова, как показывают рукописи, направлены главным образом на выработку языка повестей: он добивается чеканного изящества речи, емкой сжатости, меткой точности мыслей. Контуры образов, сценировка действия, идеология, социальная основа повестей остаются неизменными: рукописный текст – за 2–3 исключениями – мало отличается от печатного. Процесс их создания и выработки остается у Лермонтова за пределами рукописи. (См. мою книгу: «Как работал Лермонтов», М. 1934, из--во «Мир».)

БЭЛА

Из отдельных повестей, составляющих роман «Герой нашего времени», первой появилась в печати «Бэла» с подзаголовком: «Из записок офицера о Кавказе». Подзаголовок точно определяет все особенности построения повести. Жанр «записок» – жизненных (путевых, военных и т.д.) и литературных – был распространен в 1810–1830--х годах, и в особенности жанр «записок офицера» (родоначальниками жанра явились С.Н. и Ф.Н. Глинки и И.И. Лажечников со своими офицерскими «письмами» и «записками» о войне 1812 года). В художественной прозе жанр «офицерских» – и в частности кавказских – записок разрабатывал декабрист А.А. Бестужев-Марлинский . Не менее популярен был жанр «кавказских» же путевых записок. Так, в 1833 г., в распространенном «Московском Телеграфе» напечатана чья-то «Поездка в Грузию», описывающая тот же перевал через Кавказский хребет, что и в «Бэле», но в обратном направлении. Классическими кавказскими путевыми записками явилось пушкинское «Путешествие в Арзрум» (первый отрывок в «Литературной Газете», 1830; полностью – в «Современнике», 1836). Лермонтов в «Бэле» и «Максиме Максимыче» пользовался популярным жанром офицерских путевых записок для яркого, психологически оправданного показа Печорина и для характеристики общества и природы, окружавших героя на Кавказе.
Картины природы даются в повести не в качестве романтико-философских эпизодов, не в виде вставных «стихотворений в прозе» и не в служебном значении яркого красочного «фона» для драмы: они занимают в повести вполне естественное и оправданное место страниц путевого дневника. Показ картин природы прерывается в повести то бытовыми подробностями переезда, то перемолвками автора с его дорожным спутником, то, наконец, рассказом Максима Максимыча про Бэлу. Яркие зарисовки кавказской природы реалистически оправданы в первой повести; Лермонтов в остальных частях романа уже не возвращается к ним (лишь в «Княжне Мери» даны два–три пейзажных наброска); однако читатель все время знает, где происходит действие.
В «Бэле» рассказана романическая история, которая могла бы уместиться в романтическую поэму с черкесами и русским офицером, наподобие поэмы «Измаил-бей» (1832), но Лермонтов дважды принял меры к тому, чтобы история прозвучала с предельной правдивостью и простотой, она извлечена из записок обыкновенного проезжего офицера, а в записки внесена со слов еще более обыкновенного армейского штабс-капитана. Пропущенная сквозь фильтр изустного бытового сказа, история любви русского офицера и черкешенки профильтрована от примеси мишуры и позолоты поэмного романтизма, для которого подобный сюжет сделался, к 1840--м годам, уже трафаретным.
Пейзаж, психологическая характеристика, бытовая сцена, повествовательный чужой «сказ» – в «Бэле» связаны в одно целое, свободно развертывающееся по двум параллелям: а) перевал двух офицеров через Крестовую гору, описанный в записках одного из них, и б) драматический эпизод из жизни героя романа, разыгравшийся в этих же горах. Такой композицией Лермонтов достиг естественной увязки всех элементов повести: положений, лиц, фабулы, пейзажа, соотношений причинных и стилистических.
Герой романа, Печорин, показан в повести сквозь призму мысли, чувства и нравственного суда человека, ему противоположного, – через «сказ» простого армейского служаки Максима Максимыча. Это опять нарочито реалистический способ показа сложного характера через восприятие его в сознании обыкновенного человека, каких тысячи. В предшествующих своих произведениях – в романтических поэмах – Лермонтов прибегал только к противоположному методу: он пытался показать своею героя – бунтаря-одиночку и лишнего человека-протестанта – с помощью его собственных самопризнаннй, «исповедей», монологов и т. д. («Исповедь», «Боярин Орша», «Демон», «Маскарад» и др.).
Во второй части романа Лермонтов показывает Печорина с помощью его дневника: внутренний мир Печорина так сложен и замкнут, что его невозможно было бы обнаружить с помощью одних лишь показаний свидетелей со стороны (Максим Максимыч, проезжий офицер). Исповедь Печорина перед самим собой – дневник – была поэтому необходимой частью романа.
При первом появлении «Бэлы» в «Отечественных Записках» Белинский уже признал в повести Лермонтова произведение, в котором должно видеть образец художественной реалистической прозы: «Простота и безыскусственность этого рассказа невыразимы, и каждое слово в нем так же на своем месте, как богато значением. Вот такие рассказы о Кавказе, о диких горцах и отношениях к ним наших войск мы готовы читать, потому что такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него. Чтение прекрасной повести Лермонтова может быть полезно еще и как противоядие повестей Марлинского». Через год после этого отзыва, говоря о «Бэле» в статье о «Герое нашего времени», Белинский требовал от читателя «обратить внимание на эту естественность рассказа, так свободно развивающегося – без всяких натяжек, так славно текущего собственною силою, без помощи автора» .

ФАТАЛИСТ

Второй повестью из числа образующих «Героя нашего времени» явился в печати «Фаталист»; написанный в первой половине 1839 г., он был напечатан в ноябре этого же года в «Отечественных Записках» с таким предисловием: «Предлагаемый здесь рассказ находится в записках Печорина, переданных мне Максим Максимычем. Не смею надеяться, чтоб все читатели «Отечественных Записок» помнили оба эти незабвенные для меня имени, и потому считаю нужным напомнить, что Максим Максимыч есть тот добрый штабс-капитан, который рассказал мне историю Бэлы, напечатанную в третьей книжке второго тома «Отечественных Записок», а Печорин – тот самый молодой человек, который похитил Бэлу. Передаю этот отрывок из записок Печорина в том виде, в каком он мне достался». Предисловие устанавливало композиционную связь между повестями, разделенными в журнале семимесячным промежутком, впервые соединяя их в какое-то целое повествование. В романе связь эта устанавливается особой повестью – «Максим Максимычем», а композиционное местонахождение этих двух, ранее всего написанных, повестей, оказалось иным: «Бэла» начинает роман, «Фаталист» ею заканчивает. Стилистически «Фаталист» объединяется с «Таманью»: обе повести – отрывки из записок Печорина, повествующие об отдельном замкнутом эпизоде его биографии, в котором центральным действователем является другое лицо. Как и в «Тамани», Печорин изображен в «Фаталисте» человеком активным и волевым, но растрачивающим впустую свои силы.

ТАМАНЬ

Третья из повестей, вошедших в «Героя нашего времени» и напечатанных до появления целого романа, повесть «Тамань», написанная в 1839 году, появилась перед самым выходом в свет всего романа, с примечанием: «Еще из записок Печорина, главного лица в повести «Бэла», напечатанной в третьей книжке «Отечественных Записок» 1839 года». В этом эпизоде из «записок», веденных после описываемого события, как спокойное его припоминание, Печорин действует в социально чуждой ему среде (черноморские контрабандисты), выказывая беспокойный интерес к сильным ощущениям и крепость самообладания. Но занят в «записках» Печорин не собой, а окружающим и происходящим: Лермонтов заставил его с пристальной внимательностью и предельной отчетливостью изображать жизнь, а не размышлять о ней.
В основе сюжета повести лежит, по мемуарному преданию , происшествие, случившееся с самим Лермонтовым во время сто квартирования в Тамани, у казачки Царицыхи . Внешняя обстановка и характеры действующих лиц изображены Лермонтовым близко к действительности; как видно из воспоминаний товарища Лермонтова, М. Цейдлера, посетившего Тамань в 1838 году . Изображая события рукой Печорина, Лермонтов передал ему всю зоркость своей реалистической наблюдательности и меткую чеканность рассказа. При драматической стремительности действия, повествование развертывается со спокойной поступательной ровностью эпоса. При крайней простоте и сжатости изложения, когда на учет берется каждое слово, повесть насыщена всем полнокровием жизни. «Тамань» остается в русской литературе непревзойденным образцом повести. Появление ее Белинский встретил восторженными словами: «Мы не решились делать выписок из этой повести, потому что она решительно не допускает их; это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта стихом; она вся в форме; если выписывать, то должно бы ее выписать всю от слова до слова; пересказывание ее содержания даст о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели».
К «Тамани» больше, чем к какой-либо другой части «Героя нашего времени», относятся отзывы другого лагеря критики – славянофильского, его правого (С.П. Шевырев) и левого (Аполлон Григорьев) флангов: «Его сила творческая легко покоряет себе образы, взятые из жизни, и дает им живую личность. На исполнении видна во всем печать строгого вкуса: нет никакой приторной изысканности, и с первого раза особенно поражают эта трезвость, эта полнота и краткость выражения, которые свойственны талантам более опытным, а в юности означают силу дара необыкновенного» (Шевырев). Аполлон Григорьев говорил о Лермонтове как о «писателе, лучше и проще которого не писал по-русски никто после Пушкина».
Великие художники русской прозы являются величайшими ценителями лермонтовской прозы, и в первую очередь – «Тамани».
В июле 1840 г. С.Т. Аксаков писал Н.В. Гоголю: «Я прочел Лермонтова «Героя нашего времени» в связи и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов прозаик будет выше Лермонтова стихотворца» . В статье «В чем же наконец существо русской поэзии» (1846) Гоголь утверждал: «Никто еще не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозою» – никто: стало быть, ни Пушкин, ни сам Гоголь. В дневнике Льва Толстого находим записи об усиленном чтении Лермонтова: » Читал Лермонтова 3--й день» (1852, XII, 26); «перечитывал «Героя нашего времени» (1854, XII, 11) и т. д. Усиленно читая в начале 1850--х годов, – в эпоху формирования собственного стиля, – прозу Лермонтова, Л.Н. Толстой явно отдавал ей преимущество перед прозой Пушкина. «Я читал «Капитанскую дочку», – записывает Толстой в кавказском дневнике 1853 года (31 ноября), – и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара не слогом, но манерой изложения. Теперь справедливо – в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий… Повести Пушкина голы как-то». В этом замечании «интерес подробностей чувства», интерес психологического анализа, составляющий самое существо «Героя нашего времени», поставлен выше «интереса самых событий». Повести Пушкина, лишенные психологического анализа, но богатые развитием сюжета, поэтому кажутся Толстому «голыми». В собственноручном списке книг, оказавших на него влияние, Толстой отмечает: «Лермонтов. Герой нашего времени. Тамань. Очень большое» . В 1909 г. на вопрос пишущего эти строки, какое из произведении русской прозы он считает совершеннейшим с точки зрения художества, Лев Николаевич, нимало не колеблясь, назвал «Тамань». Тургенев признавал, что «из Пушкина целиком выработался Лермонтов: та же сжатость, точность и простота». Указывая, что в «Княжне Мери» есть отголосок французской манеры, Тургенев восклицал: «Зато какая прелесть «Тамань»!» . Неоднократно называя «Тамань» как образец русской прозы, Чехов утверждал: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, по предложениям, по частям предложения. Так бы и учился писать" . «Тамань», в глазах Чехова, – учебная книга высшего художественного мастерства.
В письме к Я.П. Полонскому Чехов писал: «Лермонтовская «Тамань» и пушкинская «Капитанская дочка», не говоря уже о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой».

МАКСИМ МАКСИМЫЧ

Две остальные повести из числа составляющих роман «Герой нашего времени» – «Максим Максимыч» и «Княжна Мери» – Лермонтов не печатал в журнале, а обнародовал впервые в отдельном издании своего романа в 1840 г.
Повесть «Максим Максимыч», написанная в 1839 г., составляет прямое – сюжетное, хронологическое и стилистическое – продолжение первой: в черновом автографе она, как и «Бэла», носила подзаголовок: «Из записок офицера» с эпиграфом: «И они встретились». (Один сочинитель.) Но в общей системе сложного повествования о Печорине «Максим Максимыч» занимает особое место: это предпоследний этап из «беспокойств» лишнего человека: его бегство из опостылевшей России. В дальнейшем, нам остается узнать из предисловия к «Журналу Печорина» только о его смерти. В противоположность «Княжне Мери», «Максим Максимыч» имеет значение дополнения, необходимого для законченной вырисовки главного героя, -– значение звена, связующего отдельные повести в роман. В «Максиме Максимыче» Печорин показан извне: описание его наружности, необходимое для романа, не могло найти места в его собственных записках («Тамань», «Фаталист», «Княжна Мери») и не поручено такому простодушному рассказчику, как Максим Максимыч. Единственное лицо, которому это могло быть поручено без нарушения правдоподобия, был человек того же социально-культурного круга, как и сам Печорин, – офицер-путешественник. Печорин взят на ходу: он едет Персию неизвестно зачем – и именно эта эпизодичность, случайность, мгновенность встречи придает рассказу особую достоверность: Печорин здесь сфотографирован, тогда как в других повестях или он сам рисовал себя, или его рисовали. Стремясь к объективности показа своего героя, Лермонтов исчерпывающе дополнил этой повестью свой цикл повестей о нем. С другой стороны, повесть дает образ Максима Максимыча в прямом соотношении с образом Печорина; от этого контрастного сопоставления выигрывают в правдивости обе фигуры: разочарованного гвардейца-аристократа и крепкого «бытового человека» – старого служаки. На путях Лермонтова к реализму «Максим Максимыч» – последний этап: в повести нет ни одного романтического штриха. Именно на опыте «Максима Максимыча» Гоголь мог утверждать, что в Лермонтове «готовился будущий великий живописец русского быта». Многие новые вариации Максима Максимыча появились в военных повестях Льва Толстого.

КНЯЖНА МЕРИ

Самая крупная из повестей, входящих в состав «Героя нашего времени», «Княжна Мери», написана в 1839 г. и, как указано, появилась только в отдельном издании романа (1840). В композиции романа ей принадлежит центральное место: это повесть Печорина о самом себе. Поэтому ей придана форма дневника, – прямых, своевременных откликов на жизнь, непосредственных «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», – в противоположность «Тамани» и «Фаталисту», являющимися отрывками из записок Печорина о событиях, ранее пережитых, в которых участие его было случайным. Поскольку «Герой нашего времени» есть первый русский психологический роман, «Княжна Мери» является его сердцевиной: именно в ней высказана «история души человеческой» (см. предисловие к «Журналу Печорина»). Печорин показан здесь в автохарактеристике, но связь его с людьми, сношения любовные, дружеские, враждебные, соприкосновения с разными кругами «водного общества» вносят в эту автохарактеристику важные дополнения: таким путем вводятся более объективные коррективы в субъективные страницы дневника. Конец повести опять дает не дневник, а записки, писанные после событий, что более объективирует изложение важнейшего события (дуэль), развязывающего повесть: Печорин ведет эти записки в крепости Максима Максимыча, где отбывает наказание за дуэль с Грушницким. Вставленное в эту запись Печорина письмо Веры вводит читателя в новый опыт понимания личности Печорина: силуэт его рисуется рукой любящей женщины. В свою повесть Лермонтов вводит, глубоко их изменяя, тех, кого пробовал ввести в центр неоконченной «Княгини Лиговской»: Вера – это княгиня, муж ее – князь. Эти лица, мелодраматически показанные еще в пьесе «Два брата» (1836), в повести становятся на втором плане (особенно князь – муж Веры), но зато приобретают действительную жизненность. Лермонтов понял, что ошибался доселе в размерах и пропорциях изображения: в рисунке второго плана оказалось жизненно то, что было неудачно намечено в пятиактной мелодраме, и оказалось ярким и четким то, что расплывалось на страницах неоконченного обширного романа. Прозвище «Лиговские» и княжеский титул присвоены теперь Мери и ее матери.
Записи дневника Печорина строятся по нескольким типам: афористических заметок, моментальных психологических фотоснимков с самого себя, диалогов с Вернером и Грушницким, широких зарисовок с натуры (водное общество, бал в ресторации), торопливых, коротких памяток о случившемся (например, запись от 14 июня). Эта пестрота записей, уничтожая обычную монотонность дневниковых повествований, придает повести сложность и живость, позволяя провести через записи живую вереницу действующих лиц разного калибра и окраски. Из их числа Грушницкий играет в «Княжне Мери» роль, композиционно близкую той, что играл Максим Максимыч в «Бэле»: армейский юнкер контрастирует с Печориным, как армейский штабс-капитан, но с той существенной разницей, что контрастирование сгущено здесь до пародирования. Грушницкий часто оказывается Печориным, показанным в кривом зеркале. С другой стороны, в лице доктора Вернера Печорин сопоставлен в романе с человеком интеллигентной профессии, вероятно, разночинцем по происхождению (на дворянство Вернера в романе нет ни намека) и материалистом по мировоззрению. Вернер – единственное лицо в романе, которое умственно близко и интеллектуально равно Печорину.
«Княжна Мери» – единственная из пяти повестей, где Печорин появляется на фойе родной ему социальной среды высшего столичного светского общества, но эта среда скупо урезана до одной гостиной княгини Лиговской. Остальное окружение Печорина – кавказское офицерство и провинциальное дворянство.
В хронологической последовательности сквозного повествования, события, рассказанные в «Княжне Мери», предшествуют тому, о чем рассказывается в «Бэле», «Фаталисте», «Максим Максимыче» – и следуют, с некоторым перерывом во времени, за тем, что рассказано в «Тамани». Хранящийся в Ленинградской Публичной библиотеке автограф «Княжны Мери» позволяет проследить приемы работы Лермонтова над прозой (см. комментарий к этой повести).

ПРЕДИСЛОВИЕ К ЖУРНАЛУ ПЕЧОРИНА

Проведя три повести в «Отечественных Записках» , Лермонтов, не печатая в журнале остальных двух повестей, объединил пять повестей в отдельном издании не в виде собрания повестей, как было оповещено при печатании «Фаталиста» , а в виде романа в двух частях.
Первую часть составляют «Бэла», «Максим Максимыч» и «Тамань». Вторая часть состоит из «Княжны Мери» и «Фаталиста».
Три последние повести расположены одна за другой, как отрывки особого «Журнала Печорина», – единственного действующего лица романа, которое проходит через все пять повестей.
«Журнал Печорина», составляющий ровно две трети всего романа, дает самоизображение Печорина, в противоположность первой трети романа («Бэла» и «Максим Максимыч»), где Печорин изображается со стороны. Лермонтов не мог ограничиться этим объективным изображением своего героя со стороны, так как основной считал для себя психологическую задачу, а она лучше всего разрешалась в форме исповеди . Форма дневников и записок сама собой исключала возможность сатирического показа героя.
Недовольный этим, С.П. Шевырев упрекал Лермонтова: «Такие люди, как Печорин, но ведут и не могут вести своих записок, – и вот главная ошибка в отношении к исполнению. Гораздо лучше было бы, если бы автор рассказал все эти событии от своего имени: так искуснее бы он сделал и в отношении к возможности вымысла и в художественном» .
Предисловие офицера-издателя – в первом издании (1840) единственное предисловие, бывшее в романе, – устанавливает ту точку зрения, с которой читатель должен относиться к признаниям Печорина, находящимся в его «журнале»: издатель «убедился в искренности» Печорина и исповедь его определяет как «беспощадную» к его «слабостям и порокам».
Чтобы еще сильнее подчеркнуть искренность исповеди Печорина, «издатель» противопоставляет ей знаменитейшую из автобиографий – «Исповедь» Жан Жака Руссо (1712-–1778). «Недостаток» ее, по суду Лермонтова, не только в том, что автор «читал ее друзьям», но в неискренности и сочиненности; сравнивая «Новую Элоизу» Руссо с «Вертером» Гете, Лермонтов писал в «Заметках» 1831 г.: «Вертер лучше. Там человек – более человек. У Жан Жака даже пороки не таковы, как они есть. У него герои насильно хотят уверить человека в своем великодушии».
И автобиографию, и роман Руссо Лермонтов определяет как «историю души человеческой» и утверждает: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа" . Лермонтов был хорошо знаком с классическими «историями души» XVIII-–XIX веков, каковы «Вертер» Гете, поэмы Байрона, «Рене» Шатобриана, «Адольф» Б. Констана, «Исповедь сына века» Мюссе, «Оберманн» Сенанкура и др. Каждая поэма Лермонтова, в той или иной степени, есть «история души человеческой», изложенная в форме исповеди .
«Герой нашего времени» – первый опыт психологического романа в русской литературе. Своим романом Лермонтов положил прочную основу нашему психологическому роману, – указывал еще проф. Н.И. Стороженко. Хотя Тургенев и Достоевский считали себя учениками Пушкина, но по психологическому характеру творчества их романы и повести теснее примыкают к «Герою нашего времени», чем к «Капитанской дочке» и повестям Пушкина. Особенно близка здесь связь с Лермонтовым у Л.Н. Толстого: его «история души человеческой» в трех фазах ее развития: детство, отрочество, юность, была бы невозможна в русской литературе до появления лермонтовского психологического романа.

(Вопрос об искренности дневника и отсутствии в нем сатиры может иметь иные решения. См. нашу статью в Приложении. Указания в предисловии принадлежат не собственно автору, а именно герою-повествователю, это его доверчивое суждение и, возможно, психологическая игра автора. – А.А.)

КОМПОЗИЦИОННЫЙ ПЛАН РОМАНА

Если б держаться последовательности событий, развертывающихся в пяти повестях, образующих «Героя нашего времени», они должны были бы быть расположены в таком порядке:
1) Высланный из Петербурга Печорин задерживается на пути в действующую армию в Тамани, где происходит случай с контрабандистами («Тамань»). 2) После какой-то военной экспедиции, в которой участвовал Печорин, ему разрешено пребывание на водах в Пятигорске и Кисловодске, где происходит история с Мери и дуэль с Грушницким («Княжна Мери»). 3) Сосланный за эту дуэль в глухую крепость, под начальство Максима Максимыча, Печорин переживает там роман с Бэлой («Бэла»). 4) Во время пребывания в крепости Печорин на две недели отлучается в казачью станицу, где держит роковое пари с Вуличем («Фаталист») (Скорее всего, этот эпизод следует рассматривать как событие, предшествующее истории с Бэлой. В Приложении мы предлагаем принципиально иное решение вопроса о всей композиции романа. – А.А.) 5) Переведенный после смерти Бэлы из крепости в Грузию и возвращенный в Петербург, Печорин вновь появляется на Кавказе и по дороге в Персию встречается во Владикавказе с Максимом Максимычем и с проезжим офицером («Максим Максимыч»). 6) На обратном пути из Персии Печорин умирает (Предисловие к «Журналу Печорина»).
Компонируя повести в роман, Лермонтов заменил хронологическую последовательность событий жизни героя последовательностью знакомства проезжего офицера с личностью Печорина. Роман начинается поэтому «Бэлой», продолжается «Максим Максимычем», оставаясь в пределах дорожных записок офицера, а затем переключается в записки и дневник самого Печорина, расположенные в хронологической последовательности событий, в них описываемых: 1) «Тамань», 2) «Княжна Мери», 3) «Фаталист». Таким образом, сперва мы узнаем о Печорине в порядке объективном (от других лиц): а) Максима Максимыча и б) офицера, а потом – в порядке субъективном – от него самого.
Личность Печорина объединила повести в звенья одной цепи. Заглавие – «Герой нашего времени» – скрепило и замкнуло эту цепь в роман.

ЗАГЛАВИЕ РОМАНА

Заглавие у редкой книги обладает таким значением, как у романа Лермонтова. От того или иного понимания его заглавия зависит понимание смысла самого романа. Этому причиной признание, заканчивающее предисловие к журналу Печорина: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мнение о характере Печорина. Мой ответ – заглавие книги. – «Да это злая ирония!» скажут они. «Не знаю». Это «не знаю» представляет читателю решение основного вопроса: кто такой Печорин?
Решение вопроса тем существеннее, что заглавию Лермонтов дал большую роль в композиции всего произведения: заглавие объединяет пять отдельных повестей в цельный и стройный роман, подчеркивая и выдвигая значительность того единственного действующего лица, которое является связующим для всех пяти повестей.
Вокруг того или иного понимания заглавия, а следовательно, и замысла романа, возгорелась борьба уже при первом появлении произведения в 1840 г. Критики резко разделились на два лагеря. Правый лагерь высказался устами С.П. Шевырева: «Итак, по мнению автора, Печорин есть герой нашего времени. В этом выражается и взгляд его на жизнь, нам современную, и основная мысль произведения. Если это так, стало быть, век наш тяжко болен...» Этот «недуг века» по мнению Шевырева заключается в «гордости духа» и в «низости пресыщенного тела». Признаки этого недуга Шевырев усматривал на Западе, объявляя болезнью все, что было в Европе 1830 – 1840-x годов прогрессивного: и «гордую философию, которая духом человеческим думает постигнуть все тайны мира», и «суетную промышленность, которая угождает наперерыв всем прихотям истощенного наслаждениями тела». Основной признак болезни, которою болен Запад, – это, по Шевыреву, -– «гордость человеческого духа», которая «видна в... злоупотреблениях личной свободы воли и разума, какие заметны во Франции и Германии». Поскольку и в Печорине живет это стремление к «личной свободе воли», конечно, требующей и свободы политической, поскольку Печорин – сторонник «разума», а не слепой веры, Шевырев, желая устранить самую возможность появления таких людей в русской жизни, заявил, что Печорин – лицо выдуманное. «Все содержание повестей г--на Лермонтова, кроме Печорина, принадлежит нашей существенной русской жизни; но сам Печорин, за исключением его апатии, которая была только началом его нравственной болезни, принадлежит миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада. Это призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность» .
Левый лагерь, устами В.Г. Белинского, занял противоположную позицию. Он с решительностью признавал: «Этот роман совсем не злая ирония, хотя и очень легко может быть принят за иронию; это один из тех романов,

В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой;
Мечтанью преданный безмерно
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом».

После анализа характера Печорина, Белинский делал такой заключительный вывод: Печорин – «это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою. Иногда, в самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть, и невидимая самим поэтом» . Через год в рецензии на 2--е издание «Героя нашего времени» Белинский повторил свой отзыв: «Этот роман был книгою, вполне оправдывающей свое название. В ней автор является решителем важных современных вопросов» . В частной переписке Белинский еще усиливал свой отзыв, высказанный в печати: «Нет, не тебя, а целое поколение обвиняю я в твоем лице,– писал великий критик В.П. Боткину (13 июня 1840 г.) в год выхода «Героя нашего времени». – Отчего же европеец в страдании бросается и общественную деятельность и находит в ней выход из самого отчаяния? О, горе, горе нам –

И ненавидим мы, и любим мы случайно.
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови...

Жалкое поколение!.. Я не согласен с твоим мнением о натянутости и изысканности (местами) Печорина, они разумно необходимы. Герой нашего времени должен быть таков. Его характер – или решительное бездействие, или пустая деятельность. В самой его силе и величии должны проглядывать ходули, натянутость и изысканность. Лермонтов – великий поэт: он объективировал современное общество и его представителей».
В приведенном отрывке из письма к В. Боткину, одному из видных представителей поколения, к которому принадлежал сам Белинский, великий критик настаивает на том, что Лермонтов изобразил в Печорине человека этого поколения.
Некоторыми своими сторонами (каковы: рационализм, скепсис, осознание прав личности на жизненное и творческое самоопределение, критическое неприятие окружающей действительности и т. д.) Печорин, действительно, имеет черты сходства и некоторой родственности с людьми конца 1830 – начала 1840-х годов, но сходство это ограничивается весьма определенными рамками.
Сближаясь с Печориным общностью разочарования в действительности, критическим рационализмом и острогою сознания своей личности и ее прав, Белинский, Герцен, Огарев и другие люди 1830–1840-х годов резко отличались от Печорина стройным общественно-политическим миросозерцанием и все растущим порывом к прогрессивной общественной деятельности. В этом смысле не Печорин, а люди, подобные Белинскому, Герцену, Огареву и др., могут быть названы «героями» своего «времени».
На заглавие «Герой нашего времени» Лермонтова могли натолкнуть предыдущие заглавия: автобиографической повести Н.М. Карамзина «Рыцарь нашего времени», романа Альфреда Мюссе «Исповедь сына века» (с которым Лермонтов познакомился и 1838 г.) и др.
Заглавие романа сделалось прототипом заглавий многих литературных произведений (например, «Героям нашего времени» Ап. Григорьева, «Герои времени», 2-я часть поэмы Н. Некрасова «Современники» (1875) и др.) и живет доныне, как «крылатое слово», метко обозначающее человека, созвучного своей эпохе по своему психическому и умственному строю.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Предисловие – те первые страницы, которыми открывается роман «Герой нашего времени», – написано Лермонтовым позже всего. Оно появилось во 2--ом издании романа (1841), где помещено в начале второй части, открывающейся «Княжной Мери» . Предисловие вызвано житейскими и журнальными толками, порожденными «Героем нашего времени»: оно истолковало общественный и психологический смысл романа, каким он представлялся самому автору.

(Имеет основания версия, что предисловие является и ответом на оценку романа, высказанную императором Николаем I (см. Приложение). – А.А.)

В черновой рукописи Лермонтов резче обозначал повод к написанию предисловия: «Мы жалуемся только на недоразуменье публики, не на журналы: они, почти все, были более чем благосклонны к нашей книге, все, кроме одного, который как бы нарочно в своей критике смешивал имя сочинителя с именем героя его повести, вероятно, надеясь, что его читать никто не будет. Но хотя ничтожность этого журнала и служит ему достаточной защитой, однако, все-таки прочитав пустую и неприличную брань, на душе остается неприятное чувство, как после встречи с пьяным на улице». Лермонтов в печатной редакции это место сократил в одну фразу: «другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых».
Лермонтов имел здесь в виду статьи реакционного писателя С.О. Бурачка в его журнале , выносившего обвинительный приговор роману: «Весь роман – эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что философии, религиозности, русской народности и следов нет. Всего этого слишком достаточно, чтобы угодить вкусу «героев нашего времени»... От души жалеешь, зачем Печорин, настоящий автор этой книги, так во зло употребил прекрасные свои дарования, единственно из-за грошовой подачки – похвалы людей, зевающих от пустоты головной, душевной и сердечной... Короче, эта книга – идеал легкого чтения. Она должна иметь огромный успех! Все действующие лица, кроме Максима Максимыча с его отливом ridicule'я (смешного. – С.Д.), на подбор удивительные герои; и при оптическом разнообразии все отлиты в одну форму – самого автора Печорина, генерал-героя, и замаскированы, кто в мундир, кто в юбку, кто в шинель, присмотритесь: все на одно лицо и все – казарменные прапорщики, не перебесившиеся. Добрый пучок розог – и все рукой бы сняло!» «Оппозиция застоя недаром накинулась на Лермонтова с неистовым озлоблением, – писал Ап. Григорьев по поводу отзыва Бурачка. – Она поняла сразу великую отрицательную силу в Лермонтове; но обаянию, производимому его созданием, могла противопоставить только голые ругательства» .
Сливая личность автора с личностью Печорина и утверждая, что в романе, создании их обоих, «нет следов религиозности и русской народности», Бурачок превращал свой отзыв в политический донос на Лермонтова – писателя и человека. Для поэта, только что отправившегося во вторую ссылку, было важно опровергнуть обвинение Бурачка. Поэтому Лермонтов с особой силой отражает в предисловии обвинение в том, что его герой – «портрет одного человека», и всячески предостерегает читателя от отождествления автора с героем его произведения.
Лермонтов видел в своем романе не личную «исповедь» наподобие своих прежних романтических поэм, облекавших переживания самого Лермонтова в байронические образы, – Лермонтов видел в «Герое нашего времени» опыт реалистического романа, а в образе Печорина создавал синтетический образ, сложившийся из наблюдений над жизнью и мыслью целого поколения. Став на точку зрения Бурачка, нужно было бы отрицать всякое общественное значение за романом Лермонтова: если Печорин – не общественно-сложившийся тип, а всего только отлично выписанный частный портрет, его историческая показательность, его социальная иллюстративность равны нулю.
Своим отпором Бурачку Лермонтов утверждал за своим романом достоверность правдивого свидетельства о широком и важном общественном явлении .
Лермонтов отвергает в предисловии и другое обвинение – в писательской безнравственности, расценивая эти обвинения так же, как расценивал их Байрон:

Меня язвят со злобой лицемеры,
Их злая брань несется как поток,
По-ихнему я – враг заклятый веры
И чествую в своих стихах порок.
Нападки наглецов не знают меры...
…………………………………………
Желая наложить на мысль оковы,
Орава злая нравственных калек
Кричит, что потрясаю я основы...

Лермонтов утверждает, что Печорин есть типовой портрет «нашего поколения»; если находить его «дурным» и отрицать «возможность» его «существования», то он не менее вероятен, чем все «трагические и романтические» герои. В черновике Лермонтов подробнее и резче развивал свою мысль: «Герой нашего времени, М(илостивые) Г(осудари) мои, точно портрет, но не одного человека: это тип. Вы знаете, что такое тип? Я вас поздравляю. Вы мне скажете, что человек не может быть так дурен, – а я вам скажу, что вы все почти таковы, иные немного лучше, многие гораздо хуже. Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других – отчего же вы не верите в действительность Печорина?»

(Исследователи справедливо отмечают и еще ряд литературных параллелей в лермонтовских предисловиях: с Мюссе, де Сталь, Жорж Санд; см. у Мануйлова, сс. 197, 265. – А.А.)

Реальность Печорина Лермонтов противопоставляет вымышленным героям «ужасных романов» раннего романтизма – в их числи «Вампиру», автором которого считали Байрона, и «Мельмоту-Скитальцу» Роберта Матюрена (1782-–1824). Сверхъестественное существо, Мельмот, служит злу, переживая мрачные и таинственные приключения в разных веках. Петербургский свет, заметив вернувшегося из странствий Онегина, задавался вопросом:

Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом?..

Требуя для писателя и защищая право на беспощадную правду, Лермонтов выражал требование демократии, предъявляемое к искусству: «Наш век гнушается лицемерством и громко говорит о своих грехах, но не гордится ими; обнажает свои кровавые раны, а не прячет их под нищенскими лохмотьями притворства. Он знает, что действительно страдание лучше мнимой радости. Для него польза и нравственность только в одной истине, а истина в сущем, е. в том, что есть задача нашего искусства – не представлять события в повести, романе или драме, сообразно предположенною заранее целью, но развить их сообразно школами разумной необходимости. И в таком случае, каково бы ни было содержание поэтического произведения, его впечатление на душу читателя будет благодатью и, следовательно, нравственная цель достигается сама собою».
Совпадение взглядов Белинского на отношение искусства к действительности (впоследствии развитых Н.Г. Чернышевским в его «Эстетических отношениях искусства к действительности») со взглядами Лермонтова заставило критика высоко оценить «Предисловие» в рецензии на 2-е издание романа: «Лермонтов в высшей степени обладает тем, что называется «слогом». Под «слогом» мы разумеем... умение писателя употреблять слова в их настоящем значении, выражаясь сжато, высказывать много, быть кратким в многослойна и плодовитым в краткости, тесно сливать идею с формою, на все налагать оригинальную самобытную печать своей личности, своего духа. Предисловие Лермонтова может служить лучшим примером того, что значит «иметь слог». Выписав все предисловие, великий критик-демократ восклицает: «Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая эти строки, читаешь и между строками; понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь стать многоречивым». Белинский давал понять, что предисловие Лермонтова написано применительно к цензуре, и что читатель должен вычитать «между строками» основную мысль Лермонтова (и самого Белинского): что если «герой нашего времени» – слаб и ничтожен, то это оттого, что ничтожно то «время», в которое он живет, ничтожно то общество, в котором он вырос. Сам же он, при всем ничтожестве следа, оставленного им в жизни, стоит головой выше своей общественной среды. Он – жертва этой среды, но он – и ее обвинитель, своей глубокой иронией и своим озлобленным умом разоблачающий ее лицемерие и тупость.
19 февраля 1840 г. последовало цензурное разрешение «Героя нашего времени», а 3 мая роман поступил в продажу. В 1841 г., еще при жизни Лермонтова, появилось 2--е издание. В 1843 г. последовало третье. В рецензии на третье, посмертное, издание В.Г. Белинский писал: «Мы не будем хвалить этой книжки: похвалы для нее так же бесполезны, как бесполезна брань. Никто и ничего не помешает ее ходу и расходу – пока не разойдется она до последнего экземпляра: тогда она выйдет четвертым изданием, и так будет продолжаться до тех пор, пока русские будут говорить русским языком».