|
Бэла
Повесть «Бэла» не имеет у автора никаких делений, но она естественно разделяется на четыре части: 1) Встреча офицера, автора «записок», с Максимом Максимычем; 2) Рассказ Максима Максимыча про Печорина и Бэлу, обрывающийся по условиям «перевала» через горы – смертью отца Бэлы; 3) Подъем и спуск с Крестовой горы и – 4) Окончание рассказа Максима Максимыча во время вынужденного привала в сакле осетин, не доезжая Коби. Сообразно с этим делением будем рассматривать материал повести.
I
«Я ехал на перекладных из Тифлиса...»
Повествователь-офицер и его спутник – штабс-капитан Максим Максимыч едут по Военно-Грузинской дороге, в направлении из Грузии к Владикавказу (ныне Орджоникидзе; с 1990--х гг. – снова Владикавказ. – А.А.). В «Бэле» описывается перевал через самую трудную и высокую часть пути между станциями Пассанаур (831/2 версты от Тифлиса) – Койшаур (в 19 верстах от Пассанаура) и Коби (в 16 верстах от Койшаура и в 581/2 верстах от Владикавказа) .
Роль повествователя в романе велика, но есть сомнения, что он офицер. Это определение Дурылин повторяет с учетом первой публикации в журнале «Отечественные Записки», где значилось «Из записок офицера на Кавказе». Но все же роман как законченное произведение появился без этого указания, а в характере рассказчика и его беседах с Максимом Максимычем нет ничего, что указывало бы на офицера. Скорее даже, наоборот, многое изобличает штатского. Даже слова Максима Максимыча офицер, дай на водку не относятся напрямую к сцене, когда «осетины шумно обступили меня и требовали на водку»: штабс-капитан здесь говорит о своем опыте, да и обращение офицер могло быть общеупотребительным среди кавказцев в отношении к русским, вроде обращения к любому «Эй, командир!» в Москве 21 века… – А.А.
Военно-Грузинская дорога, пересекающая центральную часть Кавказского хребта по долинам Терека, текущего на север с ледников Казбека, и Арагвы, текущей оттуда же на юг, была важнейшим и единственно-удобным путем, соединявшим Закавказские колониальные владения России (Грузия, Мингрелия, Имеретия, Армения), присоединенные к империи в 1801 1803, 1810, 1828 гг., с исконной Россией. Дорога служила целям военного внедрения в Кавказ и экономического освоения края. Начинаясь от г. Екатеринодара (см. «Максим Максимыч»), Военно-Грузинская дорога шла на Владикавказ и через Дарьяльское ущелье и долину реки Арагвы достигала Тифлиса, где было сосредоточено русское военное управлении краем. Еще до присоединения Грузии, в 1799 г. русское правительство открыло постоянное сообщение между Тифлисом и Владикавказом, обеспечивая его воинской силой. В 1804 г. восстание осетин прервало постройку дороги. Восстание было подавлено, и постройка была доведена до конца.
Максим Максимыч и офицер-повествователь едут на «перекладных», т. е. на казенных почтовых лошадях, которых перепрягают на почтовых станциях. Пассажир, ехавший на почтовых, должен был иметь «подорожную», в которой указывались маршрут, должность и фамилия пассажира и обозначалось, по казенной или по своей надобности он едет, каких лошадей следовало запрягать ему на станциях – «почтовых» или «курьерских» и число лошадей. «Прогоны», т. е. плата за каждую лошадь и версту, взимались в зависимости от тракта. Число лошадей, которое имел право требовать проезжий, обусловливалось его чином и званием. Максим Максимыч как штабс-капитан (9 класс. – Повторим: это чин 10 класса во времена Лермонтова. – А.А.) имел право на три лошади. Кроме казенных «почтовых станций», на дороге расположены были и частные «духаны», харчевни, где ютились на ночлег грузины и горцы, т. е. черкесы, чеченцы, осетины и пр. Лермонтов заставляет офицера-повествователя приметить возле духана и «караван верблюдов». Захват русским правительством Закавказья в 1802-–1829 гг. открыл возможность прямой караванной торговли России с Персией и Турцией.
Описание перевала через Крестовую Лермонтов предваряет контрастным описанием одной из «роскошной Грузии долин». Этот контраст сурового горного перевала и цветущей долины отметил и Пушкин в «Путешествии в Арзрум».
Военно-Грузинская дорога, описанная Лермонтовым в прозе и в стихах («Демон»), привлекала его и как живописца. По словам П.А. Висковатова, «у А.А. Краевского находилась картина масляными красками, изображающая место действия «Мцыри» на берегу Арагвы. Эта картина была снята Лермонтовым с натуры. У меня хранится подобный же снимок, сделанный поэтом с Крестовой и Гуд-горы и подаренный им по возвращении с Кавказа в 1838 г. княгине Одоевской» .
…а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглой ущелья, тянется серебряной нитью… – описание повествователя созвучно стилистике лермонтовской лирики, что подчеркивает близость лирического героя и персонажей романа: рассказчика, Печорина, Максима Максимыча. Ср. в «Мцыри» (1839): Там, где сливаяся шумят, // Обнявшись, будто две сестры, // Струи Арагвы и Куры. Выражение полные мглою есть в записи Печорина от 10 (18) июня: ущелья, полные мглою и молчанием) и в стихотворении «Из Гете» (1840): Тихие долины // Полны свежей мглой. – А.А.
Подъем в гору «тележки» на быках, нанимаемых у осетин, описывает и Пушкин: «Услышали мы шум, крики и увидели зрелище необыкновенное: осьмнадцать пар тощих малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих осетинцев насилу тащили легкую венскую коляску приятеля моего О.» («Путешествие в Арзрум»). Пушкин дает простую передачу факта, не ставя большое число быков (36) ни в какую связь с «плутовством» осетин, их хозяев.
У Лермонтова Максим Максимыч, – при подобных тяжелых условиях подъема, – меньшее число быков, требуемых для подъема коляски, объясняет «плутовством» осетин-погонщиков: черта, характерная для военного служаки, находящегося всегда настороже в завоеванном краю и видящего в туземцах или врагов, или плутов.
«– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, – отвечал он приосанившись»...
«Алексей Петрович» – генерал Ермолов, начальник русских войск на Кавказе в 1816-–1827 гг. (См. о нем в очерке «Кавказ и кавказцы».)
Ермолов был неопровержимым авторитетом в глазах кавказского офицерства, которое как особая каста было выковано именно в ермоловское время. В личных свойствах Ермолова были черты – твердость характера, независимость суждения, заботливость о материальных нуждах офицеров-армейцев, – которые не могли не привлекать к нему симпатии офицерских масс. Николай I подозревал Ермолова в сношениях с декабристами, в кругу которых Ермолов был столь популярен. Рылеев и Кюхельбекер посвящали ему стихи. Эту популярность Ермолова поддержала и утвердила «немилостивая» отставка, данная ему Николаем I в 1827 г. Заменивший его на Кавказе надменный и бездарный карьерист Паскевич был не любим в кавказских военных кругах. По всем вероятиям, Ермолова имел в виду Лермонтов, рисуя в «Споре» (1841) картину похода для завоевания Кавказа:
И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой.
Рассказывают еще, что по пути на роковой поединок Лермонтов передавал Глебову, что задумал два романа, «из которых один из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой в Тегеране, в которой погиб Грибоедов».
Образ А.П. Ермолова у Лермонтова не совпадает с той трактовкой, которая преобладает в комментарии С.Н. Дурылина, отмеченном антиимперскими оценками, когда речь идет о политике России на Кавказе. Есть основания считать, что стихотворение «Великий муж! Здесь нет награды…» (1836) обращено к Ермолову:
Великий муж! здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Ее на небе сыщут взгляды,
И не найдут среди людей.
Возможно, Лермонтов знал легендарного генерала и лично, встречая в его в домах общих знакомых еще в своем детстве, а также выполняя поручение передать письмо Ермолову от командующего русскими войсками на Кавказе генерала П.Х. Граббе в 1841 г.
Следует иметь в виду и всегда приводящиеся в воспоминаниях о Лермонтове яркие слова Ермолова в связи с гибелью поэта: «Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный; таких завтра будет много, а этих людей (подобных Лермонтову. – А.А.) не скоро дождешься!» («М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников». М., 1964. С. 427). – А.А.
«До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом».
Рисуемые здесь и далее Лермонтовым картины природы Кавказа были преодолением утрированно-романтических зарисовок Кавказа, ставших избитыми к концу 1830--х годов. Лермонтов ни в чем не повторяет описаний Марлинского и своих собственных в ранних поэмах; он сознательно их избегает, что тогда же отметил Шевырев: «Марлинский приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа... Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски со своей палитры гуртом, как ни попало, и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом... Потому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности... Автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически. Он предпочитает людей и торопится мимо ущелий кавказских к живому человеку, к его страстям, к его радостям и горю, к его быту образованному и кочевому» .
«Были ль обвалы на Крестовой?»
Ледники, спускающиеся с вершины Казбека, который обходит с востока Военно-Грузинская дорога, и с других вершин: Крестовой, Гуд-горы и пр., служат причиною обвалов, заваливающих дорогу массами снега, льда и камней. Особенно грозный обвал на Военно-Грузинской дороге был в 1832 г., когда на протяжении двух верст было засыпано ущелье Терека, прервавшего свое теченье . Обвалы на Крестовой принадлежали к числу опаснейших на дороге, так как дорога проходит здесь под отвесными скалами.
II
Рассказ Максима Максимыча про Бэлу составляет второй раздел повести. Он выдержан в чистой форме изустного сказа, прерываемого лишь немногословными вопросами и замечаниями автора записок. Элемент описания ни в одном месте не нарушает сказа. Рассказ происходит во время чаепития в сакле возле почтовой станции Койшаур: этим оправдана его продолжительность и непрерывность. Словоохотливость рассказчика подготовлена предыдущим указанием автора заметок на то, что «старые кавказцы любят поговорить, порассказать», так как долгое пребывание в захолустных крепостях дает им возможность только официальных сношений с «нижними чинами», с которыми не может быть вольной беседы.
Стилистически рассказ штабс-капитана близок к запискам встречного офицера: он отличен от них лишь речевыми интонациями.
«Да пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч и пожалуйста – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке».
По самым условиям горной войны в отдаленном, бездорожном крае, военная служба на Кавказе лишена была одуряющего однообразия российской казарменной муштры и мелочной формалистики. Начальство на Кавказе не могло быть так требовательно по части формы, шагистики и чинопочитания, как в самой России. Даже сам Николай I принужден был считаться с неизбежностью этих служебных вольностей на Кавказе. Когда он в 1837 г. производил в Геленджике смотр войскам (в их числе был и Нижегородский драгунский полк, в котором служил Лермонтов), «ему, привыкшему к педантической точности на каждом шагу, бросались в глаза отступления от принятых форм и правил... «Хорошо, – говорил он, – что я не взял с собою брата Михаила Павловича: он бы этого не вынес». К царю «офицеры явились по-домашнему. Сам бригадный командир генерал Ливен был в сюртуке, из-под которого на целую четверть виднелся бешмет из пестрой турецкой материи. В таких же фантастических костюмах были и другие... Форменных полусабель не было не было ни одной – у всех черкесские шашки» .
Якши тхе, чек якши (с тюрк.) – хороша, очень хороша.
Карагач – Ulmus pumila, красный берест, вид ильмы, дерево.
Валлах! (с араб.) – Аллах, Бог.
Йок (с тюрк.) – нет.
Джигит (с тюрк.) – наездник, равносильно: храбрец, удалец.
«Мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, – а шашка его настоящая гурда»...
Азамат, сын «старого князя», признавшего под присягой власть русских, стремится из предгорий Чечни в горы, в Дагестан, где в эту пору, под водительством имама Шамиля, происходило объединение горских племен для борьбы с русскими. В приобретении коня-друга Азамат видел единственный путь к осуществлению своей мечты об абречестве и потому не жалел ничего, чтобы залучить себе Карагеза, – не жалел и драгоценной шашки гурда, о которой мечтал каждый черкес и русский кавказец. «Рассказывают, что один из туземных мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями до выделки чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера... Произошла ссора, и первый, желая доказать, преимущество своего железа, с криком «гурда» (смотри) одним ударом перерубил пополам и клинок, и самого соперника. Имя этого мастера «гурда» изгладилось из народной памяти, но его восклицание так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это – ассель (старая гурда), гурда-мажар и гурда-эль-мурза, отличающиеся друг от друга различными клеймами» .
«Послушай! – сказал твердым голосом Азамат: – видишь, я на все решаюсь, хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! Как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкою падишаха»...
Азамат предлагает Казбичу мену вещи на вещь, коня на женщину, и выхваляет достоинства своей меновой вещи: ее красоту, способность к танцам, мастерство в рукоделии и т. д. Мужчина на мусульманском востоке считался собственником женщины. На ней лежал весь труд хозяйства. «Черкесский дворянин проводит жизнь на лошади, в набегах, в делах с неприятелем или в разъездах по гостям. Дома у себя он проводит весь день, лежа в кунацкой, открытой для каждою прохожего, чистит оружие, исправляет конскую сбрую, а чаще всего ничего не делает... Днем он видится очень редко со своим семейством и идет к жене только вечером. На ней лежит обязанность смотреть за хозяйством; она ткет с помощью женской прислуги сукно, холст и одевает детей и мужа с ног до головы» . Искусство в пляске считалось на Кавказе высоким достоинством женщины. (Пляска Тамары – один из самых ярких эпизодов «Демона» Лермонтова.) «Черкешенки отличаются замечательным искусством в женских работах; скорее изорвется материя, чем шов, сделанный их рукой; серебряный галун их работы неподражаем... Умение хорошо работать считается, после красоты, первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов» .
«Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса: «Много красавиц в аулах у нас...»
Окончательный отказ от предложения Азамата сменять коня на девушку Казбич выражает удалой абрецкой песней, мотив которой встречается в кавказских поэмах Лермонтова. В «Измаиле-бее» есть «Черкесская песня»:
Много дев у нас в горах;
Ночь и звезды в их очах;
С ними жить завидна доля,
– Но еще милее воля!
Не женися, молодец,
Слушайся меня:
На те деньги, молодец,
Ты купи коня.
Последние четыре стиха повторяются и под следующими двумя куплетами:
Кто жениться захотел
Тот худой избрал удел;
С русским в бой он не поскачет:
Отчего? – жена заплачет!
Не изменит добрый конь,
С ним и в воду и в огонь.
Он как вихрь в степи широкой
С ним – все близко, что далеко.
«Клянусь ты будешь владеть конем; только за него должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.
Азамат молчал».
Казбич – магометанин и единоплеменник; Печорин – «гяур», т.е. неверный и враг; поэтому Азамат, сам вызывавшийся Казбичу променять сестру на коня, молчит в ответ на подобное же предложение Печорина.
Калым – выкуп, вносимый женихом за невесту ее родным (отцу, брату и т. д.).
(Ср. комментарий этого фрагмента в нашей статье из Приложения. – А.А.)
«...Приехал Казбич... Я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки он был моим кунаком!»
Несмотря на заведомую, с точки зрения русских властей неблагонадежность Казбича, начальник гарнизона крепости ведет с ним знакомство, предпочитая числить его в поставщиках продовольствия, чем в открытых абреках.
«Нет! Урус яман, яман!» (с тюрк.) – русский злой, злой.
...так пролежал до поздней ночи и целую ночь... – В.А. Мануйлов предлагает сравнить этот эпизод с описанием страданий горца Гасуба в поэме Пушкина «Тазит» (ж. «Современник», 1837, т. 7, под названием «Галуб»), которую Лермонтов наверняка знал:
Сказал и наземь лег – и очи
Закрыл. И так лежал до ночи,
Когда же приподнялся он,
Уже на синий небосклон
Луна, блистая, восходила
И скал вершины серебрила. – А.А.
«Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему».
Похищение Печориным, русским офицером, Бэлы, дочери чеченского «князя», встревожило Максима Максимыча как начальника гарнизона крепости, потому что могло испортить отношения с «мирной» верхушкой окружающего горского населения, в «мирности» которой была особенно заинтересована русская власть в крае, строившая план завоевания именно на «ладах» с туземной аристократией, переходившей на русскую сторону. Насколько несерьезно было наказание похитителя Бэлы домашним арестом «для вида» видно из презрительного тона, с каким отнесся к нему Печорин, понимавший, однако, и его разумность с точки зрения русских интересов в Чечне («оставьте ее (Бэлу) у меня, а у себя мою шпагу»).
«Ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст».
Одним из обычных мнимых оправданий русской завоевательной политики на Кавказе было указание на борьбу с рабством и с продажей женщин и детей в гаремы Турции и Персии. Защитники завоевательской политики пишут: «Смешно и странно слышать определение, что посредством распространения в горах торговли всего вернее укротить неистовства горцев. Для такой благой цели г--м филантропам не угодно ли будет завести торговую компанию? Любопытно было бы видеть ее успехи там, где осуждается на презрение всякий, занимающийся торговлею, тогда как, напротив, приобретения грабежом, убийством, воровством получают завидное соревнование и через них стяжается полное унижение и слава известности. У дикарей обычаи заменяют законы; один только торг не был предосудителен у черкесов: это продажа пленников и красивых детей обоего пола» . «Дочь для чеченца – рабочая сила, а когда она вырастает – товар» .
«Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться».
Лермонтов наделяет Печорина той же чертой властности подчиняющей людей, какою наделены многие герои его юношеских поэм и их литературные предшественники – герои Байрона, властные несчастливцы, люди «рока». Печорин, как Измаил-бей, принадлежал к числу тех, кто
...пособий от рабов не просят,
Хотят их превзойти в добре и зле,
И власти знак на гордом их челе.
И.Н. Розанов делает меткое сопоставление Печорина с царицей Тамарой («Тамара», 1841): «В лермонтовской Тамаре внешняя ее красота не играет никакой роли, хотя царица и была «прекрасна, как ангел небесный». К ней в замок шли случайно проходившие мимо, шли, как загипнотизированные, «на голос невидимой пери», потому что в голосе этом
были всесильные чары,
Была непонятная власть.
(Мы отмечаем оттенок иронии, сопровождающий «властность» Печорина, сравнивая его – с Хлестаковым. См. в Приложении и в комментарии к записи 11 июня в «Княжне Мери». – А.А.)
«– Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно».
Чтобы видеть хоть издали родные горы, горец, юноша Мцыри бежит из монастыря и с восторгом вспоминает перед смертью:
Вдали я видел сквозь туман
В снегах, горящих как алмаз,
Седой, незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Умирая, он просит перенести его в сад:
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет.
(«Мцыри», 1840.)
«Послушай, моя пери, – говорил он».
Пери (по-персидски: крылатый) – по религиозным воззрениям древних персов одно из прекрасных и добрых существ, находящихся в непрестанной войне с духами зла – дивами (дэвами). Английский поэт Томас Мур (1779-–1852) озаглавил «Рай и Пери» вторую часть своей поэмы «Лалла Рук», переведенную в 1821 г. Жуковским под названием «Пери и ангел». Лермонтов часто употребляет имя «Пери» для обозначения женской красоты: Зара в «Измаиле-бее» «нежна, как пери молодая, создание земли и рая»; «Как пери спящая мила, она (Тамара) в гробу своем лежала» («Демон»); «На голос невидимой пери шел воин, купец и пастух» («Тамара») и др. Как и у Лермонтова, на устах у Печорина имя «Пери» явилось из двух источников: из кавказских преданий и из английских поэтов.
…ударил себя в лоб кулаком – повторяющееся у Лермонтова описание чувств: так же ведут себя Грушницкий (запись 5 июня) и Вадим в одноименной повести (1833): «Он ударил себя в лоб рукой, как обыкновенно делают, когда является неожиданная мысль» (гл. 14). Это литературный штамп (ср.: «Вдруг Пеппе ударил себя рукою по лбу и убежал»; «Рим» Н.В. Гоголя, печ. 1842). – А.А.
«На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками».
Кизляр – уездный город бывшей Ставропольской губернии, расположенный на левом берегу Терека, экономический и торговый центр края, куда товары свозились из России, из Закавказья и Персии.
«Уздени его отстали».
Уздени существовали у черкесов. В их сложном феодальном строе первое место занимали пши – князья; за ними следовали дворяне – вуорки, или уздени, – трех степеней: а) тлехотль – подчинявшиеся князьям, но считавшиеся владетельными наравне с ними, б) беслен-вуорк, причисленные к княжеским или дворянским аулам и в) вуорк-шаотляхуса. На третьем месте в строе черкесского общества были уздени-пшехао, «которых можно назвать княжьими отроками или конвойными князя». «Узденями-пшехао» Лермонтов и окружает «старого князя», возвращающегося с вооруженных поисков дочери. Но, если не разуметь под «узденями»,-– что было бы неправильно, – простых слуг, Лермонтов делает здесь ошибку, перенося на чеченцев феодальный строй черкесов: «Все чеченцы... составляют общий класс узденей, без всякого подразделения на сословия. – Мы все уздени, говорят чеченцы, понимая под этим словом людей, зависящих только от себя (слово уздень на чеченском языке произносится ёзюдан и происходит от слов: езю – от и дан – себя)» .
«Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтобы вызвать мнение моего собеседника. – Конечно, по-ихнему,- ,– сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав».
Старый кавказец Максим Максимыч отлично осведомлен о законе кровавой мести, безраздельно господствовавшем среди горцев; Казбич, умертвив старого князя, выполнил веление этого закона. У северокавказских горцев «едва младенец начинает понимать, как мать, отец, аталык (воспитатель. – С.Д.) и все родные твердят ему одно и то же, что он должен ненавидеть своего врага и мстить кровью за кровь, обиды и оскорбления» . Лермонтов написал ряд поэм на тему о кровавой мести: «Каллы» (1831), «Хаджи-абрек» (1833-–1834), «Беглец» (1839). Герои двух первых поэм верные последователи и исполнители народного закона; от «беглеца» же, уклонившегося от долга кровавой мести, отрекаются мать, друг, любимая девушка; отверженный всеми, он кончает самоубийством.
III
Небольшая третья часть «Бэлы» («Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу» и т. д.) возвращает читателя к перевалу, совершаемому Максимом Максимычем и автором записок. Для повести о Бэле и Печорине наступает необходимый роздых, оправданный тем, что история водворения Бэлы у Печорина закончена, а эпизод их «счастья», бедный событиями и богатый лирикой, исчерпан в передаче холостого штабс-капитана, чуждого словесности, простой фразой: «да, они были счастливы». С другой стороны, окончено и дорожное чаепитие, во время которого рассказывал Максим Максимыч. Две сплетенные фабулы – переезд через горы двух офицеров и история Бэлы – реалистически правдиво увязаны Лермонтовым в крепкий узел повествования.
Третий раздел «Бэлы» изобилует описаниями природы. Лермонтов остался непревзойденным певцом природы Кавказа. Декабрист А.Е. Розен, служивший на Кавказе, находил, что «верное изображение» Кавказа «не удалось ни вольному путешественнику поэту Пушкину, ни Грибоедову, ни невольным странникам – Бестужеву и Одоевскому. Всего лучше отрывками нарисован Кавказ поэтом Лермонтовым, который волею и неволею несколько раз скитался по различным направлениям чудной страны и чудной природы» . В ранних поэмах Лермонтова, писанных в духе романтизма, описания природы представляются наиболее реалистическими местами. В «Герое нашего времени» Лермонтов в описаниях природы умеет сочетать глубокий и искренний лиризм с меткой наблюдательностью и географической точностью реалиста.
«Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору».
«Гуд-гора в главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге, между станциями Коби и Койшауром, в 12,5 км от Коби и в 7,5 от Койшауры, на левом берегу Арагвы выходящей из Гудовского ущелья. Гуд-гора с северной стороны отделяется небольшою долиною, известною под именем Чертовой, от горы Крестовой... Абсолютная высота Гуда 2447,41 м. Дорога пролегает по западной окраине горы, над самою пропастью, в которой стремится Арагва. Часть Военно-Грузинской дороги, пролегающей по Гуд-горе, есть самая опасная в зимнее время от нависших масс снега, иногда в несколько сажен толщиною. Эти массы нередко падают через дорогу обвалами в пропасть, унося с собою все, что попадается на пути» .
«Воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».
Эти признания автора путевых записок – признания самого Лермонтова. Великолепно знакомый с описываемой горной страной, он переживал здесь те же чувства и отдавался таким же размышлениям. Осенью 1837 г. он писал С.A. Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь». Исключительное «чувство гор» Лермонтов вынес еще из первой, детской поездки на Кавказ и переживал его всю жизнь, отразив с яркостью и силой в лирике и поэмах. Многие обращения Лермонтова к горам носят характер таких же личных признаний, как то, что выражено в письме к Раевскому. «Синие горы Кавказа! Приветствую вас!» – пишет он шестнадцатилетним юношей. – «Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небе».
Устранив посвящение «Демона» любимой женщине, Лермонтов перепосвящает поэму, плод всей его жизни, Кавказу, соединяя с горным миром весь мир своей мысли и жизни:
Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный:
Как сына ты его благослови
И осени вершиной белоснежной...
Любовью к горам Лермонтов наделяет и двух героев наиболее зрелых своих произведений, Мцыри и Печорина.
Особенно существенно признание: «Приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми» и т. д. Академик М.Н. Розанов, утверждая, что «подобно Руссо, Лермонтов глубоко верит в облагораживающую и целительную силу природы при сближении с нею», говорит по поводу приведенного места «Бэлы»: «Нельзя выразить яснее солидарность со взглядом Руссо о благости природы, выраженном хотя бы общеизвестном афоризме: «Tout est bien, sortant des mains de 1'auteur des choses; tout dégénère entre les mains de 1'homme» («Все прекрасно, выходя из рук творца вещей; все портится в руках человека») .
С признанием: «она (душа) делается вновь такою, какой была некогда, и верно будет когда-нибудь опять», – следует сопоставить знаменитое стихотворение «Ангел» (1831). «Руссоизм» Лермонтова – одних социальных корней с страстным «руссоизмом» Льва Толстого: пресыщение и презрение к праздной пустоте и к утомительной искусственности светской жизни приводит их, отщепенцев своего класса, к философско-социальной тяге к природе, среди которой им представляется возможным исцеление от недугов культуры; под этими «недугами» они разумеют в действительности культурно-социальное загнивание собственного класса, ставшего историческою ненужностью .
«Я говорил вам, – воскликнул он, – что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой».
«Крестовая гора в Главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге (место это теперь обойдено обходом), между Койшауром и Коби; отделяется от Гуд-горы Чертовою долиною. Абсолютная высота ее 2590,06 м, перевал же 2425,18 м. На вершине горы водружен крест, давший имя самой горе» .
«Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, – а наш беспечный русак даже не слез с облучка».
Все подробности переезда переданы Лермонтовым с фактической точностью. Указано то же число лошадей под повозку – 5, что в «Поездке в Грузию», где указана и плата 60 коп., взимавшаяся за каждого провожатого .
Уносные – первая пара лошадей при запряжке четверкою (от «уносы» – постромки при запряжке).
«Переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства. Итак мы спускались с Гуд-горы в Чертову Долину».
Гамба (Jaques François Gamba, 1763–1833), коммерсант по происхождению, приобрел известность своими путешествиями на Восток, имевшими целью изучение путей и рынков для французской промышленности. Пользуясь покровительством русских властей, он совершил в 1817 г. путешествие по южной России, посетив порты Черного моря и западный берег Каспия. Во время второго путешествия, в 1819 г., он посетил Кавказ – Дагестан, Грузию, Ширван и побывал в Москве и Петербурге. Благодаря его настояниям было учреждено французское консульство в Тифлисе, и он был назначен консулом, в звании которого и умер. В 1824 г. он выпустил в Париже: «Voyage dans la Russie méridionale et particulièrement dans les provinces situées au-delà du Caucase», 2 тома с атласом и картами. Ошибку Гамбы, переименовавшего «Крестовую гору» в «гору св. Христофора», раньше Лермонтова отметил проезжий сотрудник «Московского Телеграфа». Его рассказ о перевале интересно сравнить с поэтическим описанием Лермонтова: «Глубокий снег. Яркое ослепительное солнце восходило перед нами и, рассыпая лучи свои по белым вершинам гор, поражало зрение, хотя товарищи натерли себе порохом большие круги около глаз. Меня предохранили очки мои и зеленый зонтик. Холод был нестерпимый. Солдаты, ехавшие форейторами на припряженных впереди лошадях, беспрестанно переменялись. Термометр мой показывал 7° холода; но ветер дул жестокими порывами и вихрем вздымал метель так, что мы принуждены бывали останавливаться, не видя ничего перед собою. Через минуту – все пропадало, и солнце ярко блестело на ново-упавшем снеге» .
Лермонтов заставляет своего «офицера, автора записок» прозаически толковать читателю название «Чертова долина» и подсмеиваться над читательской склонностью к романтическим названиям: «Вы уж видите гнездо злого духа между неприступными утесами – не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «черт». Однако сам Лермонтов, ознакомившись впервые с этими местами в 1837 г., до того проникся романтизмом их пейзажа и преданий, что перенес в эти места действие своего «Демона» (очерк 1837 г.), ранее «пролетавшего» не над «Казбеком», а над Испанией. Биограф поэта, проехавший по старой Военно-Грузинской дороге, пишет: «Окрестности полны сказаний о горном и злом духе, полюбившем девушку грузинку. Так, вблизи находится «Чертова долина» и в ней груда камней. Слышанные мною предания об этих камнях сходятся в том, что горный дух полюбил молодую девушку, в свою очередь любившую молодого человека. В минуту ревности дух завалил хижину молодых людей грудой страшных камней. На правом берегу Арагвы находятся развалины монастыря, о коем окрестные жители рассказывают, что дух, рассердившись на инокинь, разрушил монастырь громовой стрелой. Близ перевала над Койшаурской долиной осетины показывают пещеру, где прикован горный дух. Об этом-то вспоминает Лермонтов, когда говорит, что плачущей Тамары
...тяжелое дыханье
Тревожит путника вниманье,
И мыслит он: то горный дух,
Прикованный в пещере, стонет .
Таким образом, своеобразным преодолением романтизма – или страхом пред романтическим шаблоном – является это отрицание в «Бэле» романтических горных преданий, только что перенесенных в любимое создание поэта.
«Всеобщее предание» о кресте Петра I приведено путешественником в «Московском Телеграфе». Текст лермонтовского возражения дает повод думать, что ему было известно это сообщение «Московского Телеграфа»: «На самой высокой точке переправы через Кавказское ущелье – на вершине Крестовой горы – императором Петром Великим поставлен крест в ознаменование перехода им сими местами с войском своим. Отсюда начало названия горы Крестовой» .
Возражение Лермонтова исторически точно: Петр I не был на Дарьяле: в 1722 г. он посетил лишь западный берег Каспия с прилегающими частями Дагестана.
В.А.Мануйлов приводит сведения, уточняющие историю водруженного креста: «Не исключено, что крест на перевале существовал с древнейших времен и не раз обновлялся. До 1824 года надпись на кресте гласила: «Крест сей воздвигнут в память строения дороги, сделан попечением подполковника Казбека 1809 года». Казбек – это Гарбриэль Казбеги, дед писателя Александра Казбеги, правитель области Хеви. Но о кресте есть упоминание, относящееся и к 1805 году, где его сооружение приписывается П.С. Потемкину, первому наместнику Кавказа, родственнику Г.А. Потемкина (см.: Маркелов Н. «Старый памятник, обновленный Ермоловым...» // Ставрополье. 1979. № 3. С. 62–63)».
А в чем же значение этой истории в романе – как элемента художественной ткани? Это своего рода ключ к пониманию психологического романа, всего построенного на особенности субъективного восприятия: мы видим нечто очевидное или нам это сказано прямо, но нет, наше сознание больше верит мифу. Такова и вся композиция романа: вот «реальное» лицо Печорина, а вот, как выстраивается его «миф»: миф Максима Максимыча, миф рассказчика, миф самого Печорина о себе – он творит его в своем дневнике. – А.А.
«Нам должно было спускаться еще верст пять, чтобы достигнуть станции Коби».
Коби – деревня и почтовая станция у подъема на Крестовую гору, в 18 километрах от Казбека. Упоминаемая ниже Байдара, – горная речка, протекающая по урочищу между станциями Койшаур и Коби, в 6 километрах к югу от Коби.
«И ты, изгнанница», думал я, «плачешь о широких, раздольных степях!..»
Обращение автора записок к метели – как к тоскующей и рвущейся на волю «изгнаннице» – принявшее форму стихотворения в прозе, – дает право думать, что этот офицер подобно Печорину и самому Лермонтову, был подневольным кавказцем, «изгнанником с милого севера в сторону южную» Лермонтов дает здесь чисто звуковой образ метели: она гудит, поет, плачет, кричит, бьется. Подобные же звуковые описания метели (ее звон, пенье, оклик, голос) находим в «Русской песне», «Демоне», «Песне о купце Калашникове».
Реплика рассказчика созвучна стихам: «Тучки небесные, вечные странники! <…> Мчитесь вы, будто как я же изгнанники…» («Тучи», 1840). – А.А.
IV
В четвертом разделе повести заканчивается истории Бэлы. Штабс-капитан досказывает ее на последнем привале перед станцией Коби, в сакле осетин. («Все к лучшему», – сказал я, присев у огня, и т. д.)
«Это лошадь отца моего, – сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. Ага! подумал я: и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь».
При виде Казбича, убийцы ее отца, в Бэле просыпается, привитая обычаем и воспитанием, жажда кровавой мести. У кавказских горцев «наиболее тяжкими по своей наказуемости действиями считаются прежде всего действия против интересов родовых (измена роду и сношение с неверными); затем личные и имущественные правонарушения (убийство и поранение в особенности глав рода и семьи, изнасилование и бесчестие женщин, разбои и явный грабеж), – правонарушения эти влекут за собою кровомщение рода или семьи... За одного убитого мстил род роду, аул аулу. Раз совершенное преступление вело за собою ряд кровомщений, тянувшихся в нескольких поколениях даже несколько веков» .
Максим Максимыч прикажет стрелять в Казбича, причем в этом эпизоде солдат обращается к нему ваше высокоблагородие, что соответствовало чину уже майора и выше, а не штабс-капитана, к которому следовало бы обращаться ваше благородие. Это, видимо, не ошибка автора, а характерное лукавство солдата. – А.А.
«А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, – я княжеская дочь».
Как было указало, феодальное начало у чеченцев было, ко времени русского завоевания, проявлено очень слабо, и Лермонтов, наделяя Бэлу чертой феодальной гордости, несколько отступает от этнографической правды (как и в описании свадьбы) ради чисто художественной задачи: дать типичный для кавказских горцев образ горянки-княжны. В этом смысле Бэла является прозаическою параллелью к образу другой феодальной княжны – Тамары, созданному Лермонтовым немного ранее .
Знакомый с обычаями, нравами и психологией горцев Максим Максимыч понимает, какое чувство дочернего долга просыпается в Бэле при виде Казбича, повинного в убийстве и ограблении ее отца. В дальнейших словах, обращенных к Печорину: «Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частично помогали Азамату» – штабс-капитан предупреждает Печорина, что он также подпал теперь под закон кровавой мести со стороны Казбича, так как способствовал похищению Азаматом Карагеза.
«Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он: – у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли меня так создал, не знаю; знаю только, что если я причиною несчастия других, то и сам я не менее несчастлив».
Этими словами начинается характеристика Печорина, подробная разработка которой дана в признаниях его дневника, составляющего центральную часть романа – «Княжну Мери». Самохарактеристика эта, представляя по изложению и остроте анализа как бы страницу из этого дневника, нарушает выдержанную цельность простого «сказа» Максима Максимыча: вряд ли Печорин решился бы поделиться со старым армейцем аналитической автобиографией, а если бы и поделился, вряд бы Максим Максимыч был способен передать ее своему слушателю столь точно в тонких печоринских выражениях. Но сама по себе исповедь Печорина чрезвычайно важна для понимания его личности: это схема всего ее развития, совпадающая с тем, что говорится о докавказской поре жизни Печорина в «Княгине Лиговской».
В знаменитой статье «Что такое обломовщина?» Н.А. Добролюбов дает сжатую характеристику Печорина и одного из «обломовцсв», основываясь, главным образом, на автобиографии Печорина, которую он набрасывает Максиму Максимычу: «Перед вами другой человек, с более страстной душой, с более широким самолюбием. Этот имеет в себе как будто от природы все то, что для Онегина составляет предмет забот. Он не хлопочет о туалете и наряде: он светский человек и без этого. Ему не нужно подбирать слова и блистать знанием, и без этого язык у него, как бритва. Он действительно презирает людей, хорошо понимая их слабости: он действительно умеет овладеть сердцем женщины, не на краткое мгновенье, а надолго, нередко навсегда. Все, что встречается ему на его дороге, он умеет отстранить или уничтожить. Одно только несчастье: он не знает, куда идти. Сердце его пусто и холодно ко всему. Он все испытал, и ему в юности опротивели все удовольствия, которые можно достать за деньги; любовь светских красавиц тоже опротивела потому что ничего не давала сердцу; науки тоже надоели, потому что он увидел, что от них не зависит ни слава, ни счастье; самые счастливые люди – невежды, а слава – удача; военные опасности тоже ему скоро наскучили, потому что он не видел в них смысла и скоро привык к ним. Наконец, даже простосердечная, чистая любовь дикой девушки, которая ему самому нравится, тоже надоедает ему: он и в ней не находит удовлетворения своих порывов. Но что же это за порывы? Куда влекут они? Отчего он не отдается им всей силой души своей? Оттого, что он сам их не понимает и не дает себе труда подумать о том, куда девать свою душевную силу; и вот он проводит свою жизнь в том, что острит над глупцами, тревожит сердца неопытных барышень, мешается в чужие сердечные дела, напрашивается на ссоры, выказывает отвагу в пустяках, дерется без надобности... Вы припоминаете, что это история Печорина, что отчасти почти такими словами сам он объясняет свой характер Максиму Максимычу. Всмотритесь, пожалуйста, получше: вы и тут увидите того же Обломова». «Обломов» был в глазах Добролюбова, обобщающим образом «лишнего человека», культурного представителя того класса, который стал не только лишним, но и глубоко реакционным к эпохе 1850-х годов, класса дворянства, против которого были направлены в 1850-х годах главные удары Добролюбова и Чернышевского, этих вождей революционной демократии.
«У меня был кусок термаламы. Я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами».
Термалама (с тюрк.) – плотная шелковая или полушелковая ткань, идущая на востоке на халаты. Галун – узкая серебряная тесьма, которой обшивалась черкесская одежда.
…как ни мучил ее наш лекарь припарками – Лермонтов здесь отражает негативно-сатирическую тенденцию в изображении врача. «Я убежал от Эскулапа, худой, обритый, но живой» – сказано у Пушкина. В таком духе врач предстает в «Станционном смотрителе», «Дубровском», у Гоголя – Христиан Гибнер из «Ревизора». В свою очередь сцена, описанная Максимом Максимычем, отразилась в тургеневских «Отцах и детях». Ср.: «Все-таки лучше, Максим Максимыч, чтоб совесть была покойна… – Хороша совесть» и «Что, барин перед смертью икал? <…> А, ну – это хорошо» (гл. 20). Очень схоже выглядит эпизод из «Шинели» Н.В. Гоголя: «Доктор <…> ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины; а впрочем тут же объявил ему чрез полтора суток непременный капут» (ср. также: «Объявил, что она больше дня жить не может»). Очевидно, однако, отличие в авторской интонации этих внешне схожих фрагментов. Нельзя исключить здесь и гротескное развитие Гоголем именно лермонтовской сцены, поскольку «Бэла» опубликована именно в период работы Гоголя над «Шинелью» (1839–40; печ. 1842).
Иное восприятие врача дано в Вернере, одном из первых литературных героев-врачей, показанных без насмешки. Влияние Вернера сильно в произведениях А.И. Герцена, где выведен доктор Крупов, – «Кто виноват?», «Доктор Крупов», «Aphorismata». – А.А.
…он сел на землю и начал что-то чертить палочкой на песке – очень характерная для художественного изображения деталь. Так, в знаменитом романе М.Н.Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) по крайней мере четырежды состояние героя описывается через черчение на песке. Между прочим, Загоскин резко осудил роман Лермонтова в своем отклике на статью С.О. Бурачка (см. «Маяк», 1840, ч. VII). Из литературных источников, которые могли сказаться здесь, назовем «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина и «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева (гл. «Зайцово»), где тоже в задумчивости чертят на песке. Возможна ироническая аналогия с Дон-Кихотом, который чертит на песке стихи, воспевающие Дульсинею: «Дон-Кихот рыдает здесь // От тоски по Дульсинее» (ч. 1, гл. 26). Но вероятнее всего у Лермонтова прямое обращение к первоисточникам.
Эту деталь можно связать с легендой об Архимеде, который чертил на песке накануне своей гибели: древнегреческий ученый упомянут и Печориным в записи от 16 мая, и в «Княгине Лиговской» (см. далее комментарий). Литературой сцена в Сиракузах отражена неоднократно (например, сочинение Ж. де Ламетри «Человек-машина», 1747). Изначально же – у античного историка Тита Ливия (59 до н.э. – 17 н.э.), «История Рима…».
Думается, мотив чертить на песке восходит к двум источникам: легенда об Архимеде и, конечно, стих Евангелия «Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания» (Иоан., 8, 6). Как видим, и Христос, и Архимед так или иначе присутствуют в мыслях Печорина. Более содержательно сопоставление с Христом: в Евангелии это сцена с блудницей, которую Христос спасает от побиения камнями. Печорин пребывает в позе Христа, но в прямо противоположной ситуации: он явился причиной смерти «безгрешной» Бэлы. Характерный для Лермонтова трагико-иронический контекст.
С.Н. Дурылин тоже использовал подобный образ в записках «В своем углу»: «Свистуны перед ним Бальмонт, Белый, Брюсов. Они – как росчерк изящной тросточкой на песку, на дачной дорожке» («В своем углу». М., 1991. С. 235). – А.А.
«Сознайтесь однакож, что Максим Максимыч человек достойный уважения?»
Это обращение к читателю, переносящее читательское внимание на личность Максима Максимыча, которому предстоит занять видное место в следующей повести, напоминает аттестацию из очерка «Кавказец»: «Настоящий кавказец – человек удивительный и достойный всякого уважения и участия».
Далее у Лермонтова следует: «Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ», что должно восприниматься как особое указание на значительность образа М.М-ча, который, однако, несколько недооценивается Дурылиным. – А.А.
– «А, чай, все французы ввели моду скучать?»
– «Нет, англичане».
Отвечая так Максиму Максимычу, офицер-путешественник имеет в виду сплин (spleen – в буквальном значении: селезенка), подавленное психическое состояние, нервное расстройство, сопровождающееся тоской и потерей вкуса к жизни. Это болезнь Онегина:
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра.
Состояние одержимого сплином человека хорошо рисует В.Ф. Одоевский в повести «Записки гробовщика» (1838): «Однажды в моей молодости на меня напал припадок сплина, который был в большой моде в то время. В этом печальном расположении духа я вышел однажды на улицу и печально вымеривал тротуар; – накрапывал дождь – сырость проникала мое платье; нервы страдали; сквозь капли дождя все обстоятельства жизни представлялись мне мрачнее и мрачнее, все утешительные мысли, все надежды вышли у меня из памяти; на сердце и в голове осталися лишь тоска, досада, душевная усталость; кто не испытывал этого томительного состояния духа? Кому не случалось испытать это нетерпение распроститься с жизнью, которое в нравственном мире то же, что в физическом простое желание после трудового дня броситься в постелю...»
|