Выходные данные статьи для цитирования:
Минералова И. "Ненависть - это просто оскорблённая любовь": стиль и лирический герой Александра Башлачёва // Александр Башлачёв: исследования творчества. / сост.: Л.Н. Дмитриевская. — М.: «Русская школа», 2010. С.55-63.

_______________________________________________________________________________________________

с.54

с.55

«Ненависть - это просто оскорбленная любовь»:
стиль и лирический герой Александра Башлачева

Ирина Минералова, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы ХХ–ХХI века
Московского педагогического государственного университета.

Перевести Александра Башлачева из песни в стих невозможно. Даже изданные его сборники стихов звучат. Он открыл сам себя во времена колоссального, почти тектонического разлома и в музыке, и в поэзии. Он пришел, чтобы собой выразить не просто юношеский максимализм вызревающей катастрофической эпохи. Ведь это состояние «юношеского бунта» переживает, наверное, каждый молодой человек, не обязательно оно выльется в сочинительство, пение под гитару, но последнее — почти общее место для молодежи. Дело в другом: его собственная «брань невидимая» оказалась помноженной на душевно-духовную и социально-нравственную брань в Отечестве. Сколько бы времени ни прошло, парни «на переломе возраста» будут петь его «Время колокольчиков», находя в них уже свои собственные, вряд ли им рационально заложенные смыслы.
Можно было бы сказать, что многие его произведения и для него самого, и для молодого поколения имеют «инициационный» смысл. Что это значит? Парадокс: эти песни-стихи обладают «ядерной», в прямом и переносном смысле, энергией, которая «обещает» дать новую суть жизни. Чтобы обрести новый, более высокий социально-нравственный и духовный статус, надо «умереть» со всем своим прошлым. Вопрос ницшеанского Заратустры «Как же ты возродишься, если не умрешь и не станешь пеплом?» понят был новой рубежной эпохой едва ли

с.56

не буквально. Вот это, пожалуй, одна исходная позиция тайны его притягательности, но не единственная. Другая — в том, что молодой человек, работающий в журналистике — всегда горячем социально-нравственном информационном поле, открывает для себя возможности самовыражения не в журналистике или в поэзии (к середине 80-х прошла мода на «стадионные» поэтические вечера), а в авторской песне, ищущей новые музыкальные возможности общения со слушателем и зрителем.
И то, что в 60-е годы ХХ века называлось авторской песней, находит для себя живительный источник в «рок-возможностях» [1], стремящихся к декларативно-бунтарскому самовыражению. Так Александр Башлачев не случайно оказался в эпицентре взрыва, в котором главным было ощущение «Миры летят. Года летят», как афористически точно сказал Александр Блок. Экспрессивность образного строя лирики Башлачева отражает жажду выражения внутреннего мира, и ограничиться возможностями внутрипоэтическими, в силу разного рода обстоятельств, он не захотел и не смог. Таким был его талант и так он развивался в свое время, отнимающее идеалы, свергающее кумиров, перелицовывающее правду и игру в правду.
Много писалось о фольклорных истоках его песенной манеры. Полагаю, что эта своеобразная «фольклористичность» формировалась и посредством поэтических и песенно-поэтических предшественников, таких, как Марина Цветаева, Сергей Есенин, например, или Владимир Высоцкий. И из этого ученичества он все равно выходил самим собой:

Танцуй от печки! Ходи вприсядку!
Рвани уздечки! И душу — в пятку.

Кто жив, тот знает. Такое дело.
Душа гуляет — заносит тело.
                                                      Ванюша

Обращение к фольклору у него действительно разнообразно: это и частушка, как в «Ванюше» или других песнях, былина

с.57

(«Егоркина былина»), это характерные «узнаваемые образы» дороги, лиха, мельницы, коня, метели, «молодой», это опять же узнаваемые, хоть и переосмысленные, народные речения и устойчивые обороты, и это, наконец, на свой собственный ранжир измеренная мера Веры (простите за каламбур), понятая и принятая, кажется, на слух — через фольклор и русскую поэзию. Воистину «неисповедимы пути Господни!»
На переломе 80-х годов ХХ века таким открывается для Александра Башлачева его собственный человеческий и творческий путь. Тютчевское «приди на помощь моему неверью» вряд ли подойдет, поскольку направление, нащупанное им интуитивно, было тем, что аккумулировало не просто стих и мелодию, повторимся, но авангардистское в поэзии, наиболее созвучное рок-музыке и наиболее точно, наверное, выражавшее строй души многих. Причудливо переплелись образный и мелодический строй народной песни, может быть, не без соответствующих примеров фольк-исканий на Западе, жажда выпеть душу, а душа — ведь такая «материя», которую без веры или поиска веры выпеть трудно.
В творчестве Башлачева прослеживаются две главные тенденции: от Владимира Маяковского — одна, от Сергея Есенина — другая. Обе эти тенденции к концу 70-ых уже «вплавлены» и в эстрадную поэзию, и авторскую песню. Тетраптих «Облако в штанах» Владимира Маяковского переплавлен в триптихе-складне «Слыша В.В. Высоцкого». Во многих других стихах слышны интонации есенинских героев из «Пугачева». Но, думаю, стоило бы напомнить и о земляках Александра Башлачева. Из серебряного века это музыкально-эстрадный Игорь-Северянин, из недавних предшественников — Николай Рубцов [2], в чьем творчестве предощущение трагических времен сменяется Башлачевской неприкаянностью, расхристанностью, подлинным ощущением беды от непонимания, «куда несет нас рок событий». Речь, конечно, о лирическом герое [3]  Башлачева.

с.58

В наиболее популярных Башлачевских песнях есть отсылка к важным культурным и литературным образам-штампам, понятных любым из читателей-слушателей независимо от уровня образованности. Тут нет ничего обидного для поэта. В.М. Жирмунский, анализируя поэтическую манеру того же А. Блока, замечает, что мастерство его состояло в том, что «поэтический штамп», «поэтизм» своим стилем он превращает в оригинальный художественный образ. То же можно было бы сказать и об А. Башлачеве. Образ, находящийся, что называется, «на слуху», под его пером и струной обретает черты не только невиданного, но и неслыханного. Таково, например, «Время колокольчиков». Сам образ «колокольчиков» лиричен и позитивен, он формирует традиционную для русской поэзии тему пути, отсылает к народным ямщицким песням (например, песня «Однозвучно звенит колокольчик»).
В знаменитой народной песне «Колокольчики мои…» «высечен» фрагмент одноименного стихотворения А.К. Толстого [4].

с.59

И свой образ колокольчиков Александр Башлачев, возможно, ведет из данной традиции: народной песни и стихотворения А.К. Толстого. «Грозный смех русских колокольчиков» — одна только Башлачевская строка — вмещает, пожалуй, целую толстовскую строфу:

Громче звон колоколов,
Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
Мед и брага льются,
Шум летит на дальний юг
К турке и к венгерцу —
И ковшей славянских звук
Немцам не по сердцу!

Иная эпоха, хоть и обращается к мнящимся идеальными временам колокольчиков и колоколов, но выбирает для их выражения более лаконичные художественные средства. Метафорический параллелизм колокольного звона, музыки пути, отражающихся в «звоне сердца» («Ты звени, звени, звени, сердце под рубашкою!»), создает совершенно новый поэтический образ у А. Башлачева. Переосмысленные Башлачевым толстовские «мотивы» осложняются притягательнейшими образами песни Владимира Высоцкого «Кони привередливые».
Удалая песня и народный плач сошлись во «Времени колокольчиков», и «я» лирического героя А.К. Толстого и В. Высоцкого становится «мы» А. Башлачева. И это «мы» не просто объединяет, но делает единой художественно-энергетической, почти мистической силой того, кто на сцене, и тех, что в зале. В этом «мы» есть и место, и роль каждому.
Слушая сегодняшнюю рок-молодежь, понимаешь, как много импульсов и подсказок дал им этот парень. И это подсказки музыкально-ритмических ходов, метафорических, даже афористических образов. Если бы он не написал ничего — только «Время колокольчиков» — он бы все равно точнее других сказал о времени, в котором камерное пространство человеческой жизни, молодости открывается иным космическим пределам, нежели бун-

с.60

тующему лирическому герою В. Маяковского («Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?») или рубцовскому, где «звезда полей во мгле заледенелой, остановившись, смотрит в полынью». Его «небо в кольчуге из синего льда» («Спроси, звезда») кому-то напомнит полотна Константина Васильева, кто-то вспомнит о Маленьком принце Антуана де Сент-Экзюпери, услышав строчку «Звезда! Я люблю колокольный звон…»
Лирический герой А. Башлачева открывает свой микрокосм и макрокосм как «Черные дыры»:

Хочется пить, но в колодцах замерзла вода.
Черные-черные дыры… Из них не напиться.
                                                                         Черные дыры

Образ космических черных дыр парадоксально отражается образе колодца (живой или мертвой?) воды, он не может быть у него статичным и только пространственным, хотя бы это пространство и занимало безмерный Космос:

Пускай эта ночь сошьет мне лиловый мундир.
Я стану хранителем времени сбора камней.
                                                                         Черные дыры

Парафразирование цитаты Екклезиаста «…время разбрасывать камни, время собирать камни…» формирует почти магический пространственно-временной образ, вынесенный в заглавие стихотворения. Повтор образа делает эти «черные дыры» замещающими каждого из нас, создающими образ «последних времен»:

Я вижу черные дыры.
Холодный свет.
Черные дыры…
Смотри, от нас остались черные дыры.
Нас больше нет.
Есть только черные дыры.
                                                Черные дыры

с.61

И вновь «я» и «мы» сходятся в его песне, создавая трагическое «пространство времен», — границы быта и небытия.
Особо стоит остановиться на иронии и самоиронии лирического героя А. Башлачева, без которых вряд ли возможно постижение его стиля. «И ничто не свято» — горькая формула В. Высоцкого, которая применима и при попытке осмыслить границы иронического пространства песен А. Башлачева. Понятно, что бунт и эпатаж стилистики рока предполагает иронию. Правда, «Рождественская» могла бы считаться исключением из правила, потому что в ней ирония иного содержания:

То-то будет хорошо!
Смеху будет много.
Спите, дети. Я пошел.
Скатертью тревога…
                              Рождественская

Лирико-ностальгическое начало и самоирония в песне взаимообусловлены так же, как и в одноименном стихотворении мастера иронии Саши Черного.
По нарастающей иронического мироощущения построен и сборник стихов «Как по лезвию». Несмотря на то, что тексты сборника были написаны в разное время, по авторской воле они выстроены именно так: с нарастанием иронии и сатиры.
Самое декларативное и выразительное в этом отношении произведение, пожалуй, «Палата № 6», отсылающая уже самим названием к одноименному рассказу А.П. Чехова с его ироническими и трагическими значениями, ставшему уже обыденным речевым штампом:

Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту, а записали в хор.
Хотелось «Беломор» — в продаже только «Ту».
Хотелось телескоп — а выдали топор.
                                                                     Палата № 6

Все антиномии здесь узнаваемы и в бытовом, и в бытийном плане. Однако разлад мечты и реальности не сводится к роман-

с.62

тическому мировидению, — он коренится в реальном жизненном несовпадении желаемого и действительного, а так же на постоянной раздражающей подмене одного другим. И это является источником не только художественного приема, каким является ирония, но и определяет границы жизненной реальности в ее пространстве, вынесенном в название — «Палата №6». Абсурд в этом произведении, кажется, обретает свои настоящие смыслы «не-слышания» людей друг другом, впрочем, точно так же, как это понимал тончайший из ироников — А.П. Чехов.
«Прямая дорога» Александра Башлачева — это не «Железная дорога» Н.А. Некрасова и не «На железной дороге» А.А. Блока, это и не «Заблудившийся трамвай» Н.С. Гумилева. Она перенасыщена стихотворными и песенными цитатами из предшествующих времен.
Вообще частое цитирование у А. Башлачева преимущественно нацелено на формирование иронической и даже сатирической семантики произведения. Таковы «Похороны шута», «Не позволяй душе лениться». В последнем — это «смеховое» начало превращается в почти анекдотическую «хохму». В других, как, например, в «Посошке» благодаря самоиронии лирического героя очевидней трагическое:

— Отпусти мне грехи! Я не помню молитв,
Но, если хочешь — стихами грехи замолю.
Объясни — я люблю оттого, что болит,
Или это болит оттого, что люблю.
                                                            Посошок

Даже последнее стихотворение в книге «Как по лезвию» — «Подымите мне веки» — уже в названии диктует отсылку и к гоголевскому «Вию», и к самоиронической маске лирического героя, и к трагическому неведению:

Это кровь и вино, это мясо и хлеб.
Почему так темно? Я, наверно, ослеп.
Подымите мне веки.
                                               Подымите мне веки

с.63

Отвечать на эти вопросы спустя десятилетие возьмется в своих предсмертных стихах Юрий Кузнецов [5] все в той же иронической системе координат. Впрочем, вряд ли конец 80-х дал бы А. Башлачеву другую систему координат, помимо той, в которой он оказался волею судеб.
В отличие, например, от иеромонаха Романа, написавшего в те же 80-е многие свои замечательные песни, так же, как и Башлачевские, выраставшие из авторской песни, дышащие жаждой веры, — «Прибит на крест моей неправдой» или «Все моя молитва превозможет», или «Что, Адам, сидишь ты против Рая…» Александр Башлачев искал выход в совершенно других ритмах и мелодиях, образах и темах.
Надлом и надрыв, которые не находили никаких возможностей для выхода в иное музыкально-поэтическое качество, рано или поздно должны были «выесть» тот тонкий и хрупкий материал, каким была душа поэта. Как ни парадоксально, он оказался пленником самого себя. «Там человек сгорел» — самое, наверное, точное определение пути его лирического героя. Психологи говорят, что тяжелейшая ноша для человека — ноша обиды, гнева и вины. Так случилось, что Александру Башлачеву дано было стремиться переплавить их одновременно в музыкально-поэтическую речь. Каково под этой ношей? Прослушайте его песни, прочтите стихи…

_____________________________________________

[1] Об этом подробнее см. указ изд. С.194–197.
[2] Об этом подробнее: Минералова И.Г. «Неведомый отрок…» Черты индивидуального стиля поэта Николая Рубцова//Лучшая вузовская лекция. Академическая филология. Литературоведение. Лингвистика.. М., 2006. С.76-93.
[3] Минералов Ю.И. Лирический герой. Темы русской классики. М., 2002.
[4] Вот как размышляет о феномене песни и стихотворения у А.К Толстого Ю.И. Минералов: «Это написанное в 40-е годы XIX в. стихотворение, несущее сложный комплекс культурно-исторических, философских и политических идей. Оно начинается с известных всем слов «Колокольчики мои, Цветики степные!». В песне осталась только сцена с безудержно несущимся всадником (до слов: «Конь несет меня лихой, — А куда? не знаю!»). Однако у Толстого это лишь «прелюдия» к главному. Главное говорится в «отброшенной» песней части. Там автором сделан глобальный смысловой поворот с акцентом на том, что воспеваемый конь — славянский, «дикий, непокорный»:
                       Есть нам, конь, с тобой простор!
                       Мир забывши тесный,
                       Мы летим во весь опор
                       К цели неизвестной.
                       Чем окончится наш бег?
                       Радостью ль? кручиной?
                       Знать не может человек —
                       Знает Бог единый!..
В центре произведения А.К. Толстого, оказывается, размышления об исторической миссии России, которые в одинаковой мере волновали на протяжении XIX столетия таких разных людей, как Гоголь, отец и сыновья Аксаковы, М.П. Погодин, Ф.М. Достоевский и еще многие другие незаурядные умы. У Толстого с его независимым складом мышления, с его самостоятельным характером была собственная точка зрения на сей счет, и его «славянский конь» имел разве лишь некоторое внешнее сходство, например, с гоголевской «птицей-тройкой» <…>» (Минералов Ю.И. История русской литературы ХIХ века. 40-е — 60-е годы. М., 2003. С.201-202)
[5] Кузнецов Юрий. Дух мой не убит.// Поэзия третьего тысячелетия. М., 2003. С.123-130.