Тамань

«Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России».

В 1830-х годах Тамань была «одна из самых небогатых и немноголюдных казачьих станиц Черноморского войска», на берегу Таманского залива, на месте древне-греческой колонии Фанагории и древней Тмутаракани, столицы русского удельного княжества (X–XI вв.) Из Тамани шел почтовый тракт (210 верст) на Екатеринодар (ныне Краснодар), откуда на Ставрополь (ныне Ворошиловск; ныне опять Ставрополь. – А.А.), тогдашний центр Северного Кавказа . Тамань входила в черту военной черноморской береговой линии: близ Тамани находилась небольшая крепость Фанагория с военным госпиталем и с провиантским магазином. Урядник (унтер-офицер) и десятник – чины «линейских казаков». Печорин, сосланный из Петербурга на Кавказ, направлялся в Геленджик, береговое укрепление на Черноморской линии, на которое опирались военные экспедиции, действовавшие на правом фланге против черкесов, живших на приморском склоне главного хребта.

«Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища»...

Ср. лермонтовское описание гнезда контрабандистов с тем, какое дает в своих воспоминаниях М. Цейдлер: «Мне отвели с трудом квартиру или, лучше сказать, мазанку на высоком утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка эта состояла из двух половин, в одной из коих я и поместился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазанный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти невзрачные постройки обнесены были невысокой каменной оградой... Домик… был чисто выбелен снаружи, соломенная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие окна выходили с одной стороны на небольшой дворик, а с другой – прямо к морю. Под окнами сделана была сбитая из глины завалина... Внутри все было чисто, смазанный глиняный пол посыпан полынью. Вообще как снаружи, так и внутри было приветливо, опрятно и прохладно. Я велел подать самовар и расположился на завалинке. Керченский берег чуть отделялся розоватой полоской и, постепенно бледнея, скрывался в лиловой дали. Белые точки косых парусов рыбачьих лодок двигались по всему взморью, а вдали пароходы оставляли далеко за собой черную струю дыма» .

«Наконец из сеней выполз мальчик лет 14-ти».

Слепой мальчик, девушка-контрабандистка и ее возлюбленный Янко в повести Лермонтова живо напоминают свои прототипы, описываемые Цейдлером, но в то же время ни один из них не является фотографическим снимком, а свободным и сложным претворением действительности в художественный образ: «Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке... Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окнами фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках, другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет 19--ти с грудным татарчонком на руках. Черты лица ее нисколько не походили на скуластый тип татар, но скорее принадлежали к типу чистокровному европейскому. Правильный античный профиль, большие голубые с черными ресницами глаза, роскошные, длинные косы спадали по плечам из-под бархатной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом, обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки в желтых мештах выглядывали из-под широких складок шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, казалось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из расспросов я узнал, что красавица эта – жена старого крымского татарина, золотых дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству в маленьком сарае, на одном со мной дворе; самого же его здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспрашивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою заунывную песню, под звуки которой в бурную ночь, по приезде моем, заснул я так сладко. Слепой мальчик сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она приходила посидеть под окном, он, видимо, следил за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом».
Упомянув о «сходстве описания с поэтическим рассказом М.Ю. Лермонтова», Цейдлер поясняет: «Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он, тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вел речь» .

Правильный нос в России реже маленькой ножки – Обычно упоминание маленькой ножки у Лермонтова связывают с обращением к типично пушкинской теме, вплоть до указания известных строф первой главы «Евгения Онегина». Если в «Тамани» и вероятна реминисценция, поскольку Печорин усердно цитирует Пушкина и здесь есть перекличка со стихами …только вряд // Найдете вы в России целой // Три пары стройных женских ног (гл. 1, строфа ХХХ), то в других случаях ножка уже не зависит от Пушкина. Таково наблюдение Печорина, когда он видит Мери в ее комнате (выбираясь от Веры), а также в сцене у колодца: «Ботинки … стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул». В первоначальном варианте здесь было подробнее: о прозрачном чулке и о том, что Грушницкий влюбился именно в эту аристократическую ножку. Выражение таинства красоты снова отсылает к Пушкину, который очень точно выразился о том, что женская ножка влечет условною красой (гл. 1, строфа ХХХII).
Неподалеку в тексте мы встретим еще одну реминисценцию из «Евгения Онегина»: этот взор показался мне чудно-нежен. Ср.: «Но как-то взор его очей // Был чудно нежен» (гл. 5, ст. 34).
И в «Княгине Лиговской» тоже были «волшебные маленькие ножки», а в «Вадиме» дано весьма чувственное описание: «Молодая женщина, скинув обувь, намокшую от росы, обтирала концом большого платка розовую, маленькую ножку, едва разрисованную лиловыми тонкими жилками, украшенную нежными прозрачными ноготками». (Весьма характерная сцена: ср. картину Доссо Досси «Вакханалия».) Белая, как пена морская, ножка встречается в «Проделках на Кавказе» – романе-реминисценции по отношению к «Герою…».
Ср. у Гоголя: «Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек… ай! ай! ай!» («Записки сумасшедшего»). Предшественник Лермонтова в кавказской теме А.А. Бестужев-Марлинский видел в ножке – печать любви. Очень привычная тема в литературе пушкинской поры, да и более поздней в 19 в., вплоть до Чехова. – А.А.

«В тот день немые возопиют и слепые прозрят, подумал я, следуя за ним...»

Печорин, иронизируя над чудесностью такой зрячей «слепоты», вспоминает рассказ из Евангелия о том, как Иоанн Предтеча прислал ко Христу своих учеников с вопросом, он ли пришедший Мессия? Христос отвечал: «Идите и возвестите Иоанну, что слышали и видели. Слепые прозирают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат» (Матф., 2, 1–5).

Бывший священником, С.Н. Дурылин, очевидно, с удовлетворением и не раз цитирует Св. Писание (и это было допустимо в книге для школы, отметим и написание «Мессия» с большой буквы в издании 1940 г.), но по какой-то причине даны неверные цифры при ссылке: надо бы «Матф., 11, 4-5». Возможно, опечатка. В современном издании Библии несколько иначе даны и сами слова Христа: «Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: // Слепые прозревают и хромые ходят…». Не цитировал ли автор здесь по памяти?
В Библии приводятся параллельные места почти к каждому стиху – чтобы показать единство всей книги. Нетрудно установить, что слова Печорина могли быть навеяны и каким-то иным стихом: «Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзутся» (Исайя, 35, 5; там же, 29, 18: с оборотом в тот день; там же, 42, 18); см. также: Псалтирь, пс. 145, 8; Матфея, 15, 30; Луки, 7, 18; Иоанна, 9, 6). – А.А.

«И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина...»

Ундина – русалка: любимый романтический образ Лермонтова («Русалка» – 1836, «Мцыри» – 1840, «Морская царевна» – 1841). Поэма В.А. Жуковского «Ундина» (стихотворное переложение повести Ла Мотт Фуке) вышла в 1837 г.

Печоринская ундина имеет глаза, одаренные какою-то магнетической властью. Мечтатель о великой власти над людьми не мог пройти мимо увлечения разного рода оккультизмом, в том числе – популярных опытов магнетизма, т.е. гипнотического воздействия на людей. Характерно для той эпохи. Так, Пушкин в «Пиковой даме» говорит о магнетизме и поминает Месмера; иронично звучит в «Евгении Онегине»: Он… Чуть с ума не своротил //…силой магнетизма // Стихов российских механизма // Едва в то время не постиг // Мой бестолковый ученик (гл. 8, ст. 38).
Вот и Печорин серьезно пишет о магнетическом влиянии сильного организма (о себе) и с иронией о том, как мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок (о Мери). В «Штоссе» (весна 1841 г.) Лермонтов вновь описывает магнетическое влияние серых глаз таинственного старика-картежника (едва ли не привидение), а в «Тамбовской казначейше» (1836) писал иронично: Вобще я мог в году последнем // В девицах наших городских // Заметить страсть к воздушным бредням // И мистицизму. Бойтесь их! <…>Иль, вместо пламенных лобзаний, // Магнетизировать начнет – // И счастлив муж, коли заснет!
Все же в «Герое нашего времени» преобладающей будет отнюдь не насмешка над тайными силами, тому подтверждение – «Фаталист». – А.А.

«Я вообразил, что нашел гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения».

Второе уподобление контрабандистки литературной романтической героине – загадочной, веселой и грустной, девушке-подростку из романа В. Гете (1749–1832) «Ученические годы Вильгельма Мейстера». Песня Миньоны («Kennst du das Land») во времена Лермонтова существовала уже в нескольких русских переводах.

«Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!»

Ср. подобные же сетования Печорина в «Княжне Мери» – в записи от 13 июня («я был необходимое лицо пятого акта») и в записи о дуэли («и с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы»). Ср. также замечание Максима Максимыча о Печорине: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» («Бэла»).

Честные контрабандисты – очевидно, здесь подразумевается, что они не торгуют оружием или людьми, рабами, что было обычным делом на Кавказе (версия Б.С. Виноградова). Не убедительно толкование И.Л. Андроникова, который предположил, что именно оружием для мятежников торгует Янко. – А.А.

Как камень – емкое и характерное для лирики Лермонтова сравнение: камень становится символом бесчеловечности и омертвения. См.: «Что толку жить!..» (1832), «Нищий» (1830), «Отрывок» (1830): На жизнь надеяться страшась, // Живу как камень средь камней… Ужель при сшибке камней звук // Проникнет в середину их? В «Молитве» (1829): Преобрази мне сердце в камень… Символика камня древняя и восходит в данном случае к Библии, в частности к словам и действиям Христа.
Ср. в прозе Лермонтова: безногий нищий «сидел на земле и только постукивал камнем о камень»; «голова, выпущенная из рук, ударилась о землю, как камень» («Вадим»). Здесь же и полное сравнение, повторенное затем в романе: «Надобно было камню упасть в гладкий источник» (гл. 8). – А.А.

…как камень едва сам не пошел ко дну – море, водная стихия, явно враждебна Печорину, который во всем остальном наслаждается природой и чувствует свою сопричастность с ней (небо, горы, равнина, восприятие лошади и проч.). Возможно, оттого что море предельно энергично и никак не покорно герою (ср. у Пушкина: Прощай, свободная стихия! <…> Ты катишь волны голубые // И блещешь гордою красой). Вот и странная деталь в характеристике Печорина: я не умею плавать. Печорин словно каменеет перед лицом моря: Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая в даль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море <…> Волнуемый воспоминаниями, я забылся. Глядя на море, Печорин боится: Отважен был пловец <…> И вот, я думал, она ударится с розмаха об берег и разлетится вдребезги. До сих пор не понимаю, как она не потонула. Ср.: Мери теряет сознание при переезде через речку (горные речки опасны) .
Ср. в лирике Лермонтова: «По произволу дивной власти // Я выкинут из царства страсти: // Как после бури на песок // Волной расшибленный челнок» («Челнок», 1832), а также «Парус», «Для чего я не родился // Этой синею волной», «Волны и люди», «Челнок» (1830) и др. Наоборот, положительные стихии у Печорина и Лермонтова – «Земля и небо», по заглавию стихотворения 1831 года. Образ челнока и враждебного моря – в «Вадиме»: «Ты не слабый челнок, неспособный переплыть это море». Здесь же самая подробная характеристика водной стихии: «она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть когда ей угодно <…> Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим, холодным волнам» (гл. IX). – А.А.

С подорожной по казенной надобности – вполне официальная формулировка (пояснение см. в начале главы «Бэла»), имеющая здесь оттенок горечи и иронии. Так же – в «Станционном смотрителе» (1830) А.С. Пушкина: «Я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности». – А.А.