Вокруг Печорина

«Герой нашего времени» есть, по определению самого Лермонтова, «история души человеческой», – другими словами, этот роман есть история Печорина. В нем – все содержание романа. Другие действующие лица романа расположены вокруг Печорина, как вокруг центра, и связаны с ним, как радиусами, своими характерами, действиями, чувствами и мыслями.
Трех женщин и трех мужчин поставил Лермонтов в особенно живую, хотя и во всем противоположную, связь с Печориным: с одной стороны – Максим Максимыч, Грушницкий и Вернер, с другой стороны – Бэла, Вера и княжна Мери.

МАКСИМ МАКСИМЫЧ

Лермонтов в лице пятидесятилетнего штабс-капитана Максима Максимыча дает фигуру типичного русского армейского офицера, всю жизнь прослужившего на Кавказе. Если принять 1838 год за время встречи Максима Максимыча с офицером – автором записок (см. об этой датировке в очерке «Печорина»), то военная биография Максима Максимыча складывается следующим образом.
Он родился около 1788 г. или немногим позже,– судя по всему в небогатой дворянской семье и был уже в чине подпоручика (второй офицерский чин), когда генерал Алексей Петрович Ермолов (1772–1861) «приехал на Линию», т. е. на северо-кавказский (по Тереку и Кубани) театр войны русских с горцами. При Ермолове, «за дела против горцев», Максим Максимыч получил следующих «два чина», т. е. поручика и штабс-капитана. В этом небольшом чине (9 класса. – Ошибка Дурылина: до 1884 года к 9 классу относился капитан; штабс-капитан – чин 10 класса, в 1884 году произошло смещение иерархии за счет упразднения майора. – А.А.) Максим Максимыч оставался и через десять лет, в год встречи с офицером – издателем «Журнала Печорина».
В 1841 г. Лермонтов попытался набросать типовой портрет «старого кавказца» в небольшом очерке «Кавказец», предназначенном для издания А.П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры». В этом очерке, запрещенном цензурой , читаем: «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское – наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России. Ему большею частью от 30 до 45 лет; лицо у него загорелое и немного рябоватое; если он не штабс-капитан, то уж верно майор . Настоящих кавказцев вы находите на Линии; за горами, в Грузии, они имеют другой оттенок... Настоящий кавказец – человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. Он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером. Он... воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице; тут влюбился, как следует, в казачку – пока, до экспедиции; все прекрасно! Сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги – мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и к его великой печали горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем, жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно! Промелькнуло пять, шесть лет: все одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно-храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды. Между тем, хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал мрачен и молчалив; сидит себе да покуривает из маленькой трубочки; он также на свободе читает Марлинского и говорит, что очень хорошо; в экспедицию он больше не напрашивается: старая рана болит!.. Хотя ему порой служба очень тяжела, но он поставил себе за правило хвалить кавказскую жизнь; он говорит кому угодно, что на Кавказе служба очень приятна.
Но годы бегут, кавказцу уже 40 лет, ему хочется домой, и если он не ранен, то поступает иногда таким образом: во время перестрелки кладет голову на камень, а ноги выставляет на пенсион; это выражение там освящено обычаем. Благодетельная пуля попадает в ногу, и он счастлив. Отставка с пенсионом выходит, он покупает тележку, запрягает в нее пару верховых кляч и помаленьку пробирается на родину, однако останавливается всегда на почтовых станциях, чтобы поболтать с проезжающими. Встретив его, вы тотчас отгадаете, что он настоящий, даже в Воронежской губернии он не снимает кинжала или шапки, как они его ни беспокоят. Станционный смотритель слушает его с уважением, и только тут отставной герой позволяет себе прихвастнуть, выдумать небылицу; на Кавказе он скромен – но ведь кто же ему в России докажет, что лошадь не может проскакать одним духом 200 верст и что никакое ружье не возьмет на 400 сажен в цель? Но, увы, большею частью он слагает свои косточки в земле басурманской».
В очерке «Кавказец» (1841) и в образе Максима Максимыча (1838) Лермонтов дал портрет одного и того же кавказского служаки – офицера из армейских полков, на которых ложилась вся тяжесть нескончаемых кровавых буден бесконечно тянувшейся кавказской воины. Но и в самой композиции позднейшего портрета, и в его красках, и в общем его колорите есть важные, существенные отличия от портрета, писанного в более раннее время (1838).
Максим Максимыч, примерно, лет на десять старше офицера, изображенного в «Кавказце». Он показан Лермонтовым как непоколебимый служака, привыкший относиться к войне как к делу службы, которое подлежит немедленному исполнению без всяких рассуждений. Он умен и наблюдателен, но он не позволяет себе никакого критического подхода к тому, что его окружает и в чем проходит его жизнь. Его воззрения на своих противников, на горцев, в войне с которыми проходит вся его жизнь, являются прямой копией казенного воззрения на них, принятого в верхних официальных сферах (см. очерк «Кавказ и кавказцы»). Лишь одно свойство горцев способен Максим Максимыч наблюсти по-своему, лишь одно их качество склонен он признать по собственному опыту и оценить по собственной оценке: их храбрость. Максим Максимыч показан Лермонтовым, как непоколебимый «ермоловец», видевший в ермоловском режиме обетованное время кавказской войны. Старый штабс-капитан не ощущает не только на других, но и на себе самом никаких изъянов социально-политического механизма царской России. Он предан службе весь, всецело – и когда, при встрече с Печориным во Владикавказе, он намного замедлил с посещением коменданта, старый служака был подавлен и смущен этим до крайности: он «в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности». Вся его жизнь сполна отдана «казенной надобности», – и он ни разу не поставил перед собой вопроса, «надобна» ли ему самому эта «казенная надобность».
В «Кавказце» Лермонтов дал типовой портрет кавказского офицера, составленный из жизненных черт многих сотен Максимов Максимычей.
Лермонтов писал его на два с половиной года позднее портрета Максима Максимыча, и выбрал для него более острый рисунок, взял более едкие краски. Колорит портрета не вызывает никаких сомнений в том, что в глазах Лермонтова исторический жребий кавказского офицера-служаки типа Максима Максимыча глубоко печален: с горькой иронией (она и составляет основной колорит портрета) Лермонтов рисует этого чернорабочего войны, который за всю свою тяжелую службу получил одну награду от царя – опасное право – выставить под пули свои ноги «на пенсион».
Портрет 1841 г. – при всей схожести с более ранним портретом Максима Максимыча,– обобщая его черты до типового «кавказского офицера», смывал с этого лица последний лоск патриотической романтики, некогда покрывавшей портреты «кавказских офицеров» у Марлинского и у самого Лермонтова (офицер в «Измаил-бее»).
Лицо Максима Максимыча на портрете 1841 г. покрыто уже тем серым налетом жизненных обид и разочарований, которого еще почти не было на портрете 1838 г.
Рисуя в 1841 г. портрет «Кавказца», одного из Максимов Максимычей, Лермонтов мог бы обратиться к нему с тем вопросом, с каким обращается поэт-современник Лермонтова – Н.П. Огарев в своем стихотворении «Кавказскому офицеру»:

Тупой ли долг, любви ль печаль
Тебя когда-то гнали вдаль?
Или безвыходное горе?
Иль жажда молодой мечты –
Увидеть горные хребты
И посмотреть на юг и сине море?
И, возвратясь из тех сторон,
Ты, может, мыслью удручен,
Что – раб безумия и века –
Ты на войне был палачом,
И стало жаль тебе потом,
Что ни с чего зарезал человека?

Этот самый вопрос Лермонтов задал в «Валерике», описывая сражение с чеченцами, в котором сам принимал участие.
В образе Максим Максимыча есть уже черты, предвещающие глубокую горечь «Кавказца», написанного в 1841 г.
Максим Максимыч чувствует себя одиноким, с грустью сознает, что это одиночество неизбежно в условиях его жизненного жребия. Он признается встреченному им офицеру: «Надо вам сказать, что у меня нет семейства, об отце и матери я лет 12 уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше...»
Бессемейность была уделом старых кавказских служак типа Максима Максимыча. В очерке «Кавказец» Лермонтов пишет: «Он женится редко, а если судьба и обременит его супругой, то он старается перейти в гарнизон, где жена предохраняет его от гибельной для русского человека привычки (от пьянства. – С. Д.). Материальная необеспеченность и бытовые условия военной службы в стране с враждебным чужим населением обрекли рядового кавказского офицера на безбрачие. «Нехорошо... когда «ломовик» (рядовой офицер-армеец. – С. Д.) заведет сожительницу; да втянется, приживет трех –четырех ребят, и ради детворы – женится... Ну, такой уж совсем пропащий, и как быть, и что делать не знает. Жена его – не то дама, не то – девка; показывать ее стыдно, а не показывать – нельзя; грамоте она не знает, а учиться поздно. А тут еще дети пищат, кормить, одевать надо, а в хозяйстве-то: «гусь да курица, крест да пуговица!» – и оборачивайся как знаешь! Переменить же службу, пристроиться куда-либо нечего и думать: бедняк так подготовлен, что только и годится для бродячей военной службы. А что будет, если убьют его прежде выслуги пенсии? Семья умирай с голоду, детишки неповинные – ступай по миру!» .
В своем рассказе о посещении Тамани в 1840 г. декабрист Лорер рассказывает «грустную, но обыкновенную у нас на Руси повесть» о семейном старике-офицере, дошедшем до вопиющей нищеты . Чтобы содержать семью, многосемейному офицеру приходилось прибегать к незаконным поборам и взяткам: «Детей, слава Богу, у нас нет: бедному служащему человеку дети не находка: заглушают своим криком голос совести», – писал известный кавказский офицер Н.П. Колюбакин своему ратному товарищу И.Ф. Хлопову . Привязанность к Кавказу, трудность и дороговизна сообщений с Россией часто навсегда отрезывали холостого кавказца от его родного дома в России. Письменные сношении, за неисправностью почты, также сходили на нет. (Ср. стихотворение Лермонтова «Завещание».)
В отношении Максима Максимыча к черкешенке Бэле проявляется его неудовлетворенная потребность в женском привете, в ласковом внимании, в семейственности, в отцовстве. Лермонтов с необыкновенной правдой и вместе красотой обнаружил в старом кавказце эту его потребность, а Белинский в статье 1840 г. с неменьшей правдой и красотой ее истолковал.
Максим Максимыч – «добрый простак, который и не подозревает, как глубока и богата его натура, как высок и благороден он. Он, грубый солдат, любуется Бэлою, как прекрасным дитятею, любит ее, как милую дочь, – и за что, – спросите его, так он ответит вам: «не то, чтобы любил, а так -– глупость!» Ему досадно, что его ни одна женщина не любила так, как Бэла – Печорина; ему грустно, что она не вспоминала о нем перед смертью, хоть он и сам сознается, что это с его стороны не совсем справедливое требование... Останавливаться ли на этих чертах, столь полных бесконечностью? Нет, они говорят сами за себя; а те, для кого они немы, те не стоят, чтоб тратить с ними слова и время. Простая красота, которая есть одна истинная красота, не для всех доступна: у большей части людей глаза так грубы, что на них действует только пестрота, узорочность и красная краска, густо и ярко намазанная...»
Лермонтов дал в Максиме Максимыче крепкий реалистический образ, прочно стоящий на исторической почве.
В самых взаимоотношениях его с Печориным Лермонтовым верно соблюдена правильная социальная пропорция отношений богатого аристократа – гвардейца, для которого пребывание на Кавказе – быстрый шаг к карьере или искание сильных ощущений, и бедного незнатного армейского офицера, для которого служба на Кавказе – необходимость тяжелая, с которой снизаны материальные условия его существования. Объединяя Печорина в одну социальную группу с офицером-путешественником, Максим Максимыч шлет этой группе горький упрек от лица своей группы – небогатых и незнатных армейцев. «Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще покамест под черкесскими пулями, так вы туда-сюда... а после встретитесь, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату».
Верно показав Максима Максимыча как человека своей эпохи, как представителя своей среды со всеми, свойственными ей в данное время, предрассудками, со всей ее ограниченностью, Лермонтов вместе с тем с необыкновенной глубиной вскрыл богатое человеческое содержание в этом линейном офицере.
Максим Максимыч, по Белинскому (статья 1840 г.), тип «старого кавказского служаки, закаленного в опасностях, трудах и битвах, которого лицо так же загорело и сурово, как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная душа, золотое сердце. Это тип чисто русский. Максим Максимыч получил от природы человеческую душу, человеческое сердце, но эта душа и это сердце отлились в особую форму, которая так и говорит вам о многих годах тяжелой и трудовой службы, о кровавых битвах, о затворнической и однообразной жизни в недоступных горных крепостях, где нет других человеческих лиц, кроме подчиненных солдат да заходящих для мены черкесов. И все это высказывается в нем не в грубых поговорках, вроде «черт возьми», и не в военных восклицаниях вроде «тысяча бомб», беспрестанно повторяемых, не в попойках и не в курении табака, а во взгляде на вещи, приобретенном навыком и родом жизни, и в этой манере поступков и выражения, которые должны быть необходимым результатом взгляда на вещи и привычки. Умственный кругозор Максима Максимыча очень ограничен; но причина этой ограниченности не в его натуре, а в его развитии. Для него «жить» значит «служить», и служить на Кавказе. Но познакомьтесь с ним получше, – и вы увидите, какое теплое, благородное, даже нежное сердце бьется в железной груди этого, по-видимому, очерствевшего человека; вы увидите, как он каким-то инстинктом понимает все человеческое и принимает в нем горячее участие; как, вопреки собственному сознанию, душа его жаждет любви и сочувствия, – и вы от души полюбите простого, доброго, грубого в своих манерах, лаконического в словах Максима Максимыча».
Для всего романа Максим Максимыч является как бы выразителем объективности, правдивости и здравого смысла. Вот пример: Максим Максимыч внимательно выслушал рассуждения Печорина о фатализме, но отвечал: «Да-с, конечно-c! Это штука довольна мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки довольно часто осекаются, если дурно смазаны или недовольно крепко прижмешь пальцем...». Мистико-философскую теорию о предопределении, развитую Печориным для объяснения странного случая с офицером Вуличем, Максим Максимыч ранил насмерть и дал простое, точное объяснение так называемому «странному происшествию». Личности Печорина и Максима Максимыча – контрастны по своему жизненному положению, психологическому содержанию и по месту, занимаемому ими в композиции романа, – контрастны не менее, чем Дон-Кихот и Санчо-Панса, эти образцы жизненного и литературного контраста.
Противопоставление Максима Максимыча Печорину сделалось любимым приемом критиков, публицистов и литературоведов, писавших о «Герое нашего времени», – причем в этих противопоставлениях выражалось обычно с наибольшей яркостью общественно-политическое мировоззрение самих противопоставителей.
Противоположение личности Максима Максимыча личности Печорина впервые резко высказано С.П. Шевыревым. Печорин для этого критика-славянофила – злое порождение своевольного «безбожного запада» с его идеями прогресса, политической свободы и т. д.: «Апатия, следствие развращенной юности и всех пороков воспитания, – породила в нем томительную скуку, скука же, сочетавшись с непомерною гордостью духа властолюбивого, произвела в Печорине злодея». Наоборот, необразованный, патриархальный, примитивный Максим Максимыч – в глазах Шевырева – одна из опор русской жизни – явление светлое и положительное: «Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любит природу внутренне, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьется при этом сильнее. Как он ходит за больною Бэлою, как утешает ее. С каким нетерпением ждет старого знакомца Печорина, услышав о его возврате! Как грустно ему, что Бэла при смерти не вспомнила о нем! Как тяжко его сердцу, когда Печорин равнодушно протянул ему холодную руку. Как он верит еще в чувства любви и дружбы! Свежая, непочатая природа! Чистая детская душа в старом воине! Вот тип этого характера, в котором отзывается наша древняя Русь!»
Это много раз и многими повторенное противоположение Печорина и Максима Максимыча Аполлон Григорьев развил впоследствии в целую теорию «хищного» и «смиренного» типов в русской жизни, относя к первому Алеко, Онегина, Печорина и других протестантов и мятежников отщепенцев или выходцев из своего класса и причисляя ко второму типу консервативных верноподданных своего класса – Ив.П. Белкина, Гринева и др.
Однако тот же Аполлон Григорьев должен был сам же внести резкое ограничение в свою апологию Максима Максимыча и указать на прогрессивное значение Печорина для русской жизни и ее здорового развития.
«Но все-таки он – сила и выражение силы, без которой жизнь закисла бы в благодушествовании Максимов Максимычей, хотя и героической, но отрицательно-героической безответственности, в том смирении, которое легко обращается у нас из высокого в баранье» .
Прямое отражение лермонтовского штабс-капитана Максима Максимыча можно усмотреть в капитане Хлопове в рассказе Л.Н. Толстого «Набег» (1852): Хлопов дан также в противоположении мятущимся офицерам из образованного дворянского круга. Отповедь против предпочтительного противопоставления Максима Максимыча Печорину высказал А. Евлахов в своей книге «Надорванная душа» . «Как-то даже странно сопоставлять его, это любимое детище поэта, этот гордый и прекрасный образ, беспощадно преследовавший его воображение то в том, то в ином облачении (Сашка, Арсений, Измаил-бей, Мцыри, Арбенин, Демон), образ, которому он отдал весь свой гений, в который вложил всю силу своего мощного дарования, – как-то даже странно сопоставлять его со случайным, хотя и вправду добрым, «смирным» «штабс-капитаном».
Безоговорочная апология Максима Максимыча всегда имела целью развенчать Печорина, ненадежного с точки зрения политического благомыслия и морального шаблона. Только одному В.Г. Белинскому удалось найти и указать настоящее место Максиму Максимычу и Печорину и в романе Лермонтова, и в русской жизни: высоко оценив душевные качества, простоту и мужество первого, великий критик, как никто, сумел показать прогрессивное значение неуемной мысли и неукротимой воли Печорина, не находивших применения и царской России.

Заметим, что характер Максима Максимыча имеет и своих предшественников в литературе: это прежде всего пушкинский капитан Миронов, начальник крепости из «Капитанской дочки». Указывают и на ряд персонажей из книги Н.П. Титова «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К...о» (В 3-х ч. СПб., 1837). Но не следует ли отметить и лермонтовский образ – герой-ветеран из знаменитого «Бородино» (1837): Лермонтов давно испытывал очарование образом человека с простым сердцем, как он скажет о Максиме Максимыче, и глубокой, сильной, мужественной душой. И не нужно с иронией воспринимать, например, мнение императора Николая I о том, что именно штабс-капитан виделся ему подлинным героем нашего времени (см. в Приложении). Это действительно полноправный и альтернативный герой нашего времени в романе, и это подчеркивают слова: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ» – так кончается «Бэла», и вознаграждения автор ждет не за Печорина, а за противоположного ему героя. В Печорине Лермонтов как бы прощается с привычным ему демоническим героем, столь близким к ключевому лирическому герою поэта, и обращен к иному идеалу, который в лирике поэта тоже был представлен, но гораздо реже (ср. пафос стихотворений «Когда волнуется желтеющая нива», «Молитва», «Ребенка милого рожденье», «Казачья колыбельная песня» и др. – вот лирический исток характера Максима Максимыча: «Душою бел и сердцем невредим!»). – А.А.

ГРУШНИЦКИЙ

Юнкер Грушницкий – вторая контрастная фигура, поставленная Лермонтовым подле Печорина: как Максим Максимыч контрастирует с ним в «Бэле» и «Максиме Максимыче», так Грушницкий составляет контраст Печорину в «Княжне Мери». Контрастирование Максима Максимыча основано на противоположности его Печорину по возрасту, характеру, социальному положению, образованию, – и эта контрастность прекрасно осознается и Печориным, и Максимом Максимычем, – но не мешает им обоим питать друг к другу чувства уважения и дружественности. Контрастность между Печориным и Грушницким, на первый взгляд, кажется гораздо менее значительной: Грушницкий всего на пять лет моложе Печорина, он живет, по-видимому, в кругу тех же умственных и моральных интересов, в каких живет Печорин, он ощущает себя человеком того же поколения и той же культурной среды, к которым принадлежит сам Печорин.
На деле – контрастность между Грушницким и Печориным, не будучи столь прямой и определенной, как между ним и Максимом Максимычем, является более резкой: кажущаяся близость их культурных и социальных позиций есть близость мнимая: между ними скоро обнаруживается настоящая – психологическая, культурная, социальная пропасть, ставящая их, как явных противников, друг против друга с оружием в руках.
Эта противоположность Печорина и Грушницкого, раскрытая Лермонтовым со всей полнотой психологической и исторической правды, доведена им до такой обобщающей показательности, что дает право в контрасте между Печориным и Грушницким видеть противоположность личности и личины, индивидуальности и подражательности, свободной мысли и следования трафаретам.
В этом смысле, весь образ Грушницкого у Лермонтова это «мысль, и даже скорбная мысль, о человеке, который боится быть собою, и, думая, не хочет додуматься до конца» .
Образ Грушницкого построен у Лермонтова подобно образу Максима Максимыча, на строго реальной почве – и дышит историческим воздухом эпохи.
Университетский товарищ Лермонтова, друг Герцена и Огарева, Н.М. Сатин (1814–1873), пишет: «Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери и Грушницкого, и особенно доктора Майера» . Прототипами Грушницкого современники Лермонтова называли Н.П. Колюбакина (1812–1868) и убийцу Лермонтова Н.С. Мартынова.
В чертах личности и жизни Колюбакина есть, действительно, немало общего с Грушницким. Он был сослан на Кавказ и «явился в Нижегородский драгунский полк», в котором служил сам Лермонтов во время первой ссылки, «рядовым, разжалованным из поручиков Оренбургского уланского полка за дерзость против полкового командира». В 1837 г. он был вторично произведен и офицеры. Бешеной вспыльчивостью своего характера, три раза доводившей его до дуэлей, он был известен даже Николаю I, который называл его «немирный Колюбакин» . По словам его жены, Колюбакин «ни перед кем не гнулся; солдатская шинель ни мало не стесняла его, он по-прежнему держал голову высоко и всем смотрел прямо в глаза» . «Его избегали, потому что, по общему мнению, с ним трудно ужиться. Его неуживчивость наделала ему много врагов. В то же время он отличается самою блестящею храбростью, покрыт ранами, из которых, к несчастью, третья доля получена им на дуэлях, и всегда ищет новых» . «Н.П. Колюбакин был другом Марлинского и в способе выражаться носил в себе следы влияния этой дружбы» . В 1837 г., после одного дела с горцами, где был тяжело ранен в ногу, Колюбакин, еще до производства в офицеры, отправился для лечения своей раны в Пятигорск и здесь познакомился с Лермонтовым . На Н.П. Колюбакина (впоследствии генерала, кутаисского и эриванского губернатора и сенатора), как на прототип Грушницкого, указывают А.П. Шан-Гирей, М. Н. Лонгинов и др.; его же, конечно, имеет в виду и Сатин.
Предание о Мартынове идет от секунданта при «вечно-печальной дуэли» (это слова Василия Васильевича Розанова, столь памятного Дурылину, чье имя не приведено, скорее всего, по причине одиозности в тогдашнем общественном мнении; в свою очередь это реминисценция лермонтовского стиха «Но вечно-памятный привет» «М.П. Сандомирской», 1840 – А.А.) Глебова и так передано Фридрихом Боденштедтом: «Противник его (Лермонтова) принял на свой счет некоторые намеки в романе «Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касавшимися притом и его семейства. В этом последнем смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонтова, г.Г[лебова], который и закрыл глаза своему убитому другу. Очень вероятно, что Лермонтов, обрисовавший себя немножко яркими красками в главном герое этого романа, списал с натуры и других действующих лиц, так что прототипам их не трудно было узнать себя» .
В личности Мартынова, поскольку она известна из мемуарной литературы и из сочинений самого Мартынова , без труда находится сходство с личностью, вкусами, речевыми повадками и поведением Грушницкого. Так, стихи Мартынова представляют ненамеренную пародию на кавказские мотивы Марлинского и Лермонтова:

Вот офицер прилег на бурке
С ученой книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему все грезится блондинка,
В нее он по уши влюблен,
Вот он героем поединка,
Гвардеец тотчас удален;
Мечты сменяются мечтами,
Воображенью дан простор,
И путь, усеянный цветами,
Он проскакал во весь опор .

ЧЕЧЕНСКАЯ ПЕСНЯ (1840).
...Я клянуся муллой (!)
И кровавой каллой (!)
И отрадой небесных лучей;
В целом мире творца
Нет прекрасней лица,
Не видал я подобных очей!..
…………………………………..
Я убью узденя!
Не дожить ему дня!
Дева, плачь ты зараней о нем:
Как безумцу любовь,
Мне нужна его кровь,
С ним на свете нам тесно вдвоем!

Оба стихотворения – прямое и пошлое подражание Лермонтову – могли бы быть написаны Грушницким: в первом стихотворении дан сжатый конспект романического поведения Грушницкого в «Княжне Мери», второе – образец романтической декламации, неотъемлемой от Грушницкого.
Отмеченные здесь черты Колюбакина и Мартынова, входящие в портрет Грушницкого, представляют черты, общие целому слою кавказского офицерства из среды поместного дворянства.
Грушницкий везде подчеркивает свою обособленность от круга Лиговских и Печорина: он – солдат (юнкер – унтер-офицер из дворян), армеец, провинциал, малосостоятельный человек; на их стороне – знатность, влиятельность, столичный лоск, богатство.
«Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких», – говорит Грушницкий, противопоставляя себя, как служащего в обыкновенном армейском полку, кругу гвардейской офицерской молодежи и их семей.
Гвардией называлось особое войско, несшее личную охрану императора, двора и столицы. Охранительные задачи гвардии требовали особого подбора солдат и офицеров как со стороны их боеспособности, так и в особенности со стороны их благонадежности. В России основателем гвардии был Петр I. В XVIII в. гвардейские полки играли большую политическую роль при дворцовых переворотах: им обязаны своим «воцарением» Екатерина I, Елизавета, Екатерина II. При Николае I лейб-гвардия составляла особый корпус: служба в гвардии давала офицерам, набиравшимся из знатных и богатых дворянских фамилий, большие преимущества (чины, денежное довольствие, блеск и роскошь формы) сравнительно с так называемыми, армейскими полками, к которым принадлежала огромная масса царского войска. Офицеры-гвардейцы переводились в армейские полки чином или двумя
выше того, который носили, служа в гвардии, расквартированной в Петербурге.
Понятен постоянный антагонизм, существовавший в царской России между армейцами и гвардейцами.
«Что для меня Россия, – говорит Грушницкий княжне Мери, – страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь, – здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами...»
«Напротив, – сказала княжна, покраснев».
Армеец Грушницкий, выходец из мелкопоместного захолустного дворянства, хорошо сознает тесные рамки своей социальной группы внутри класса, в данную эпоху расколотого на взаимно борющиеся прослойки. Но он ошибается, полагая, что на Кавказе эти внутриклассовые рамки отсутствуют. Известное ослабление этих рамок, правда, существовало: оно было обусловлено самыми условиями войны на Кавказе. Не только от офицера, но и от солдата требовалось там не одно слепое послушание и благоговение к чинам, но собственный почин, личная наблюдательность, навык к быстрым решениям и действиям. Солдаты чувствовали себя на войне свободнее, чем в городской казарме или военном поселении. Существовал даже закон, по которому солдат, взятый в плен и сумевший бежать из плена, делался вольным: помещик терял на него право собственности. Тем не менее, не только «солдатская шинель», но и шинель армейского офицера, и на Кавказе оставалась тем, чем была в России: резким признаком принадлежности к определенному классу («солдатская») или к классовой группе (офицерская армейская). Грушницкому довелось вскоре испытать это на себе, Внимание к нему княжны Мери и сближение с ним – было следствием не кавказского разлома социальных перегородок, а только результатом наносного романтического интереса к фигуре мнимого «отверженника».
Грушницкий отчетливо ощущает, что, будучи по паспорту дворянином, он все же не ровня Печорину ни по экономическому, ни по правовому, ни по служебному положению. Антипатия Грушницкого к Печорину («он меня не любит», записывает последний) имеет не только психологическое, но и твердое классовое основание: это антипатия представителей двух различных слоев дворянства. Но, питая эту антипатию (взаимную, так как Печорин и со своей стороны признается: «я его тоже не люблю»), провинциал Грушницкий за культурным оформлением своей личности тянется к тому же Печорину и его классовому слою. Вот почему он прилежно копирует культурно-идеологический обиход Печорина, и еще Шевырев высказывал предположение, что Печорин «не любит Грушницкого по тому самому чувству, по какому нам свойственно не любить человека, который нас передразнивает и превращает то в пустую маску, что в нас есть живая существенность» .
Подражательность – едва ли не основная особенность характера Грушницкого. Он – постоянный копировщик чужих мыслей, чувств и даже жизненных положений, – притом, именно, тех мыслей, чувств и положений, на которые есть «мода» в литературе и в жизни. В свой кавказский журнал Печорин заносит наблюдение, что «жены местных властей... менее обращают внимания на мундир – офицерский он или юнкерский, солдатский: – они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум». Печорин имеет в виду офицеров, разжалованных в солдаты или переведенных – в наказание – на Кавказ.
Именно одним из таких изгнанников «с милого севера в сторону южную» хочет казаться Грушницкий, когда говорит об обществе княгини Лиговской: «Какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?» Строя образ Грушницкого контрастно по отношению к образу Печорина, Лермонтов заставляет его в этой реплике, с небольшим изменением, повторить указанные слова Печорина. В устах высланного из столицы, подневольного кавказца Печорина в них заключено указание на определенный политико-общественный факт; в устах Грушницкого они приобретают оттенок пустой романтической декламации, так как он пошел служить на Кавказ по собственной воле.
Лермонтов усиленно подчеркивает подражательность и наносность разочарования Грушницкого и людей его типа. Он еще в «Бэле» объяснял словами офицера-путешественника, собрата Печорина по классу и культуре: «разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок». Грушницкий принадлежит к «донашивающим» разочарование: он провинциальный модник скуки, франт разочарования, – в противоположность Печорину, для которого скука и разочарование – не мода, а «несчастье». В противоположность Печорину, «старающемуся скрыть это несчастие», Грушницкий представлен человеком, шумно предъявляющим всем и каждому старые клочки рваного плаща «разочарованного».
«Грушницкий, – определяет его Белинский (статья 1840 г.), – идеальный молодой человек, который щеголяет своей идеальностью, как записные франты щеголяют своим модным платьем, а «львы» – ослиною глупостью. Он носит солдатскую шинель из толстого сукна; у него георгиевский солдатский крестик. Ему очень хочется, чтобы его считали не юнкером, а разжалованным из офицеров: он находит это очень эффектным и интересным. Вообще, «производить эффект» – его страсть. Он говорит вычурными фразами. Словом, это один из тех людей, которые особенно пленяют чувствительных, романических и романтических провинциальных барышень, один из тех людей, которых, по прекрасному выражению автора записок, «не трогает просто прекрасное и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания». «В их душе, – прибавляет он, – часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии». Они страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить фразами из его повестей. Теперь вы вполне знакомы с Грушницким. Он очень недолюбливает Печорина за то, что тот его понял.
...Этот человек – апофеоз мелочного самолюбия и слабости характера: отсюда все его поступки».
Нигде не называя имени Марлинского – А.А. Бестужева (1797–1837), – Лермонтов с ним связывает провинциальный «романтический фанатизм» Грушницкого; это было ясно уже современникам поэта, как видно из приведенных слов Белинского. В своих офицерах-кавказцах (и в черкесах) Марлинский рисовал «людей рока», гонимых судьбой несчастливцев с гордыми душами и пламенными сердцами. Большой успех этих романтических героев у средне-– и мелкодворянского читателя объясняется тем, что читатель здесь встречался в романтической кавказской маскировке с последними отзвуками глухого предания о действительных несчастливцах в истории – о людях декабристского поколения. Не принадлежа к этому поколению, Лермонтов наделил «героя своего времени» – Печорина – одним отвращением к насильнической и пошлой действительности николаевского режима и лишил его всякого позыва к общественной борьбе с этим режимом. Лермонтов тем жестче рисовал Грушницкого с его романтической позой и фразой, что сам некогда в поэме «Измаил-бей» изобразил «русского офицера» точь-в-точь по Марлинскому.
Печорин познакомился с Грушницким «в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу». Но и самый приезд его на Кавказ – нарочитое «следствие его романтического фанатизма», а не печальная необходимость, как для Печорина, и не простой долг службы, как у Максима Максимыча.
В воображаемом разговоре Грушницкого с «хорошенькой соседкой» перед отъездом на Кавказ, в его уверении, «что он едет не так, просто служить, но что ищет смерти»,-– Лермонтов, устами Печорина дает убийственную пародию на мнимотрагическую мотивировку поступков, свойственную шаблонно романтическим «героям рока» и трафаретным «изгнанникам», наводнившим, с легкой руки Марлинского, русскую повесть конца 1820-х – начала 1830-х годов.
У Грушницкого есть «георгиевский крестик» – высшая военная награда за храбрость (Лермонтов намеренно не дает ее Печорину; см. дополнительно наш комментарий в разделе «Княжна Мери». – А.А.), но Печорин отмечает в его «храбрости» – романтический наигрыш: «Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле: он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость». Эти черты Грушницкого повторяет Л.Н. Толстой и кавказском поручике Розенкранце (в повести «Набег», 1852); который был один из «молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому... и во всех своих действиях руководствующихся не собственными наклонностями, а примером этих образцов». Его отчаянной, несуразной, показной храбрости противопоставлено в рассказе Толстого спокойное деловое мужество капитана Хлопова, в чертах которого есть много сходства с Максимом Максимычем.
Лермонтов в образе Грушницкого ярко подчеркивает свое неверие в возможность в жизни романтико-идеалистических проекций. Намечая конец, ожидающий Грушницкого, он делает его подчеркнуто-массовым: «Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, – иногда тем и другим». «Вот самая лучшая и полная характеристика таких людей», соглашается Белинский с этим прогнозом Лермонтова-Печорина о дальнейшей судьбе Грушницких.
Зарисовывая в Грушницком тип, бытовавший в русской действительности 1820–1840-х годов, Лермонтов рисует его рукою социального и культурно-психологического антагониста Печорина. Этим объясняется выдержанный всюду тонкий иронизм.
Образцом иронической зарисовки Грушницкого может служить запись в «Журнале Печорина» от 13 июня. Описание нового офицерского мундира и всего облика Грушницкого набросано здесь ярко ироническими штрихами: задача приема – дать внешний облик, контрастный с обликом Печорина, обрисованном в «Максиме Максимыче». В мундире Грушницкого подчеркнуто безвкусное излишество во всем: «неимоверная величина эполет», «огромный платок», «высочайший подгалстушник» и т. д. Грушницкий «взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол», высовывавшийся «на полвершка» подгалстушник он «вытащил кверху до ушей», он «налил себе полстклянки (духов) за галстук, в носовой платок, на рукава».
Лермонтов тщательно заботился о сатирической вырисовке внешности Грушницкого. Первоначально Лермонтов употребил такое сравнение: «эполеты неимоверной величины подобились двум котлетам». Это сравнение, точное, сделанное в плане сатирическом, но безотносительно к личности влюбленного прапорщика, Лермонтов заменил другим: «эполеты необыкновенной величины загнуты кверху в виде крылышек амура»; новое сравнение бьет своей иронией по самому чувству Грушницкого к Мери, высмеивая любовь провинциала. Лермонтов заставляет его пристегнуть к мундиру «двойной лорнет» на «бронзовой цепочке». А в одновременной повести В.А. Сологуба «Большой свет» великосветский законодатель паркетного джентльменства Сафьев (под именем которого выведен приятель Лермонтова – Столыпин) как раз поучает юного офицера Леонина, вступающего в свет: «Будь всегда одет по строгой форме, не позволяй себе ни цепочек, ни лорнетов, никаких вычур армейских франтов, ничего, одним словом, что бы заставило тебя заметить. Светской моды ты никогда не достигнешь» .
Сатирической зарисовкой внешности Грушницкого, введенной в дневник Печорина, выявляется не только психологическая, но и культурно-социальная противоположность двух соперников: гвардейца и армейца, столичного «дэнди» и глухого провинциала.
Однако, рисуя образ Грушницкого рукой враждующего с ним Печорина, Лермонтов нигде и ни в чем не погрешает против правдоподобия: емкий реалистический образ нигде не превращается в сатирический набросок. «Грушницкий есть истинно-художественное создание», – писал Белинский в статье 1840 г.

ВЕРHEP

Фигура доктора Вернера построена Лермонтовым на подлинном жизненном и историческом материале. Общий голос современников Лермонтова (А.Е. Розен, Н.М. Сатин, Н. Торнау, А.М. Миклашевский и др.) прототипом Вернера называет доктора Николая Васильевича Майера (1806–1846), служившего при штабе генерала Вельяминова.
Товарищ Лермонтова А.М. Миклашевский, рисуя Кисловодск в эпоху первой ссылки Лермонтова в 1837 г., – говорит: – «К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим нашим приятелем хромым доктором Майером, о котором он в «Герое нашего времени» упоминает. Веселая беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались» .
Декабрист А.Е. Розен вспоминает про жизнь в Железноводске в 1838 г.: «По тесноте строений и по живительности воздуха, посетители по возможности бывают под открытым небом: возле меня, на берегу ручья, под деревом, собирался кружок каждый вечер, беседовали далеко за полночь. Умные и сатирические выходки доктора Майера, верно нарисованного в «Герое нашего времени» Лермонтова, поэзия Одоевского и громкий и веселый смех его еще и поныне слышатся мне» . Н.М. Сатин пишет: «Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «pauvre sir, pauvre talent» («ничтожный человек, ничтожный талант») . Стоит сличить зарисовку внешности Вернера с чертами Майера, как они запечатлены в воспоминаниях его друзей, чтобы признать портретное сходство – вплоть до мелочей. «Он был маленького роста и чрезвычайно худощав» (Сатин); «одна нога короче другой, что заставляло его носить один сапог на толстой пробке и хромать» (Огарев); «лоб от лицевой линии выдавался вперед на неимоверно значительное пространство, так что голова имела вид какого-то треугольника» (Сатин); «волосы он стриг под гребенку» (Филиппсон); при «огромной угловатой голове» (он же) – «небольшие глубокие глаза, бледный цвет лица, тонкие губы, мундирный сюртук на дурно сложенном теле» (Огарев). При близком сходстве даже в цвете глаз (у Вернера – черные, у Maйepa – карие), Лермонтов изменил сравнительно с оригиналом только их выражение: у Вернера – «глаза всегда беспокойные старались проникнуть в ваши мысли»,-– в глазах Майера, наоборот, при их «живости и уме», «скоро можно было отыскать след той внутренней человеческой печали, которая не отталкивает, а привязывает к человеку» (Огарев). В Вернере Лермонтов подчеркивает его «вкус и опрятность», его «маленькие руки», все, что может свидетельствовать об аристократизме; этим аристократизмом образа мыслей и манеры» выделялся и Майер (Филиппсон).
Очень много сходства и в психологическом портрете обоих. «У него был злой язык», говорит Лермонтов про Вернepa, он был охоч на «эпиграммы», он «исподтишка насмехался над больными», но «плакал над умирающим солдатом». Этой добротой исподтишка и колкостью на язык отличался и Майер, и с теми же жизненными результатами, что и у Вернера: «характер его был неровный и вспыльчивый; нервная раздражительность и какой-то саркастический оттенок его разговора навлекали ему иногда неприятности, но не лишили его ни одного из близких друзей». Как Вернер, «любил парадоксы» (Филиппсон) и сам признавался, тоскуя, в письме к Сатину от 17 ноября 1838 г.: «Поговорить не с кем – некому дебатировать парадоксы привычные». Об «умных сатирических выходках Майера» вспоминает декабрист А. Розен.
Сходство простиралось до единства жизненной судьбы. Про Вернера Лермонтов пишет: «бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов ; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин». По словам Филиппсона, Майер внушал некоторым замечательным женщинам «сильное и глубокое чувство к себе». Сатин был «свидетелем и поверенным любви», которую Майер «своим умом и страстностью возбудил в одной из самых замечательных женщин».
Выписывая с такой тщательной схожестью портрет Майера в своем Вернере, Лермонтов внес в него одно, чрезвычайно важное, изменение. Майер, по словам Н.П. Огарева, был человеком «глубокого религиозного убеждения или, лучше, религиозного раздумья... Его сердечное благородство и его потребность любви не уживались с действительностью. Чтобы выносить хаос, ему нужно было единство Божественного разума и Божественной воли: чтобы не умереть с отчаяния, ему нужно было бессмертие души». Лермонтов, наоборот, сделал своего Вернера «скептиком и материалистом, как все медики». Вместо поклонника Ж. де Местра и Сен-Мартена, каким был Майер, соединявший, к удивлению Огарева, любовь к этим реакционным мистикам с изучением современных химиков и физиологов, Лермонтов представил Вернера последовательным, чистым атеистом, «изучающим все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа».
Другую черту доктора Майера Лермонтов по цензурным условиям мог представить лишь в прикровенном виде.
«Вот как мы сделались приятелями, – рассказывает Печорин, – я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи», а ранее «приятелями» Вернера называет «всех истинно порядочных людей, служивших ни Кавказе».
«С...» – это Ставрополь, где Лермонтов познакомился с Майером осенью 1837 года: «многочисленный и шумный круг молодежи», окружавший Вернера в С., – это круг сосланных декабристов, к которому принадлежали кн. В.М. Голицын, С.И. Кривцов, В.М. Лихарев, Н.И. Лорер, М.А. Назимов, М.М. Нарышкин, кн. А.И. Одоевский и бар. А.Е. Розен. (При упоминании титулов правильнее было бы указывать «бывший», поскольку осужденные декабристы лишались даже дворянства. – А.А.) 
В этом кругу Майер пользовался большим уважением и любовью за свой независимый характер и свои политические убеждения.
Отец Майера, «ученый секретарь академии, был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ». Он «привил сыну свои политические убеждения. По выпуске из Академии, Майер «поступил врачом в ведение генерала Инзова» (известного масона, попечению которого был вверен Пушкин во время ссылки в Кишинев), «а оттуда переведен в Ставрополь, в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. Он сделался очень известным практическим врачом. В третий год бытности на Кавказе, он очень сблизился с А. Бестужевым (Марлинским) и с С. Палицыным – декабристами, которые из каторжной работы были присланы на Кавказ служить рядовыми». За одну услугу, оказанную Бестужеву, спасшую декабриста от нового путешествия в Сибирь, «Майер выдержал полгода под арестом в Темнолесской крепости» (Филиппсон). «Жизнь Майера естественно примкнула к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили, как брата» (Огарев). Сам Майер писал Сатину о своей связи с декабристами: «Я дважды навещал моих приятелей в Прочном Окопе; они действительно честные люди и питают ко мне сердечную дружбу». Особенно близок Maйep был с тем из декабристов, с которым Лермонтов был связан крепкой дружбой, – с кн. А.И. Одоевским, на смерть которого Лермонтов написал знаменитое стихотворение .
Лермонтов не имел возможности говорить об этой стороне жизни Майера, но не захотел и обойти ее молчанием – кружок декабристов он превратил в «многочисленный и шумный круг молодежи», а их беседы с Майером на политические и религиозные темы отразились на страницах «Героя нашего времени» в следующих словах: «разговор принял под конец вечера философско-метафизичеекое направление; толковали об убеждениях; каждый был убежден в разных разностях».
Сохранив некоторые слабые намеки на сношения Майера с декабристами, Лермонтов дал Вернеру, во мнении «молодежи», облик Мефистофеля, так как усиленно развил в Вернере черты скептика и материалиста. «Он сильно окрасил его в печоринские краски. Вернер – больше, чем приятель Печорина, это его брат по крови. Но он гораздо слабее Печорина, он менее целен; его ледяная оболочка не так прочна, и чувство легче прорывается чрез нее. В нем нет законченности Печорина; его глаза «всегда беспокойны», тогда как взгляд Печорина, тоже проницательный, «равнодушно-спокоен». Вернер и Грушницкий – один подобие, другой карикатура Печорина – нужны были Лермонтову для того, чтобы показать распространенность, типичность психических черт, из которых соткан Печорин, ибо, по мысли Лермонтова, Печорин не индивидуальный портрет, а типичный образ пороков целого поколения в их наиболее полном развитии» .
Изображая Вернера единственным лицом, которое равноправно Печорину по интеллекту и мышлению, отмечая в Вернере его родство с Печориным по уму, скепсису, рефлексии, презрению к светской толпе, – Лермонтов в конце романа вскрывает глубокую разность этих двух натур: там, где Печорин не боится идти на действие, которое представляется ему неизбежным, и не страшится нести за него ответственность пред кем угодно, – там Вернер укрывается за стеной своей обычной созерцательности, и его суждения внезапно оказываются до тождества похожими на суждения презираемой им толпы.
Исход дуэли Печорина с Грушницким взорвал дружбу Вернера с Печориным.
Вернер не прощает Печорину его выстрела в Грушницкого («вы можете спать спокойно... если можете»), вероятно, полагая, что Печорин должен был выйти из истории моральным победителем противника, выстрелив в воздух. «Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, – а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тяжесть ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!», – таков приговор, вынесенный Вернеру Печориным после получения его письма. Печорин никогда не отменит этого приговора.
Примирение с Вернером для Печорина невозможно: как натура волевая, Печорин не может довольствоваться одной дружественной близостью в мыслях, при полном расхождении в действенных движениях личности: то, что для Печорина является волевой правдой, Вернеру представляется проступком, осуждаемым моралью.
Разрыв с Вернером еще глубже подчеркивает полное одиночество Печорина.

БЭЛА

Истории любви Печорина и Бэлы можно подыскать множество литературных подобий в европейской и русской литературе первой половины XIX в.: тема любви европейца к дикарке, человека культуры к «дитяти природы» была модной в эту пору. Из европейских писателей, близко знакомых Лермонтову, нужно упомянуть о Байроне («Дон-Жуан») и Шатобриане (1768–1848). В повести последнего «Рене» (1802) изображена любовь разочарованного европейца Рене, томимого скукой и одиночеством, к наивной и любящей индианке Селюте. В образе Селюты есть немало сходства с Бэлой, как в Рене – с Печориным. «И та, и другая – наивные дикарки, сначала скрывающие свое чувство к любимым им «европейцам», а позднее беззаветно преданные им и просто, но глубоко любящие». Весьма возможно, что «нежный образ Селюты, кроткой, страдающей индианки, противопоставленный «высшей натуре», эгоистичной, исполненной противоречий, повлиял на образ Бэлы, столь же трогательный и поэтичный. И Печорин, и Рене не могут обмануть себя; то «беспокойство, пыл желаний», который «повсюду преследует» Рене, то «воображение беспокойное, сердце ненасытное», на которое жалуется Печорин, но позволяют им найти счастье в любви к дикаркам... Для Рене Селюта, как для Печорина Бэла, – недолгое развлечение, сменяющееся обычной скукой, обусловленной романтической неврастеничностью, принимаемой самими «героями» за «судьбу» (fatalité)» .
В русской литературе тема любви человека культуры к дикарке (или простушке) была ярко отображена Пушкиным (пленник и черкешенка в «Кавказском пленнике», 1821, Алеко и Земфира в «Цыганах», 1824) и Боратынским (Эдда и гусар в «Эдде», Елецкий и Сарра в «Наложнице»). Одна из таких повестей, «Кавказский пленник», произвела на отрока Лермонтова столь сильное впечатление, что он переделал ее на свой лад, лишив пушкинскую «черкешенку» ее самоотверженности («ты любил другую – найди ее! люби ее!») и придал ей новые черты требовательной страстности («забудь ее! люби меня!»). В Бэле Лермонтов соединяет черты трогательной самоотверженности и не менее сильной страстности.
Имея литературные подобия, история Бэлы и Печорина художественно обобщает факты живой действительности. По воспоминаниям М.Н. Лонгинова, в основу «Бэлы» положено «истинное происшествие, конечно, опоэтизированное и дополненное вымышленными подробностями, случившееся с родственником поэта Е.Е. Хастатовым».
Убийца Лермонтова Н.С. Мартынов рассказывает в своем очерке «Гуаша» о любви к черкешенке одного из товарищей Лермонтова, кн. А.Н. Долгорукова, служившего в 1837 г. на Кавказе: «Недалеко от Ольгинского укрепления на левом берегу Кубани есть мирный аул, куда все офицеры наши ездят закупать себе разные кавказские произведения. Случайно увидели они там молодую черкешенку необыкновенной красоты, на ней не было чадры... По всему заметно было, что она принадлежит к аристократическому семейству... С первого дня, как увидел Долгорукий Гуашу... он почувствовал к ней влечение непреодолимое; но что всего страннее: и она с своей стороны, тотчас же его полюбила. Выражала она эту любовь совершенно по-своему: безыскусственно и просто, как было просто и безыскусственно все ее обхождение, но даже и в самых мелочах было заметно предпочтение, которое она оказывала ему перед другими его товарищами. Для всех она была только приветлива, для него одного ласкова... Долгорукий часто привозил Гуаше незначительные подарки: когда купит для нее материи на бешмет; в другой раз поднесет ей стеклянные бусы... Получив от него какую-нибудь вещь, она никогда не рассматривала ее, как это делают почти все азиатцы, и даже многие из европейцев, но молча принимала подарок, благодарила за него искренно, хотя и с достоинством, нисколько, впрочем, не стараясь скрыть своего удовольствия, если вещь ей нравилась. Казалось, все усилия ее клонились только к тому, чтобы доказать, что она более ценит внимание лица, чем подарок... Судя по росту и по гибкости ее стана, это была молодая девушка; по отсутствию же форм и в особенности по выражению лица совершенный ребенок; что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской еще неналившейся груди, которая была стянута серебряными застежками» .
Если даже видеть в рассказе Мартынова возможный отзвук «Бэлы», то в основном правдивость его рассказа подтверждается схожим рассказом другого офицера Н. Торнау, также встретившего на Кавказе, в плену, свою Бэлу – черкешенку Аслан-Коз: «Чрезвычайно стройная, тонкая в талии, как бывают одни черкешенки, с нежными чертами лица, черными, несколько томными глазами и черными волосами, достававшими до колен, она везде была бы признана очень красивою женщиною. Притом она была добродушна и чрезвычайно понятлива. Никогда я не слыхал от нее бессмысленного вопроса или неуместного замечания на то, о чем я ей рассказывал. Неутомимое любопытство ее было исполнено наивности, но сквозь эту наивность проглядывало много ума... Аслан-Коз имела в то время девятнадцать лет; как каждая другая черкешенка этого возраста, она не могла не знать своего назначения, но сердцем была невинна, как ребенок. Я встречался с нею часто, потому что она доставляла мне развлечение, которого я нигде и ни в чем не находил, и потому что любил ее душевно за искреннюю преданность ко мне. Воспользоваться посредством обмана ее красотою и молодостью мне и в голову не приходило, да и сама она не допустила бы до этого. Черкешенки очень целомудренны и, несмотря на предоставленную им свободу, редко впадают в ошибку. С ранней молодости все их мечты и желания направлены к одной цели: выйти замуж за бесстрашного воина и чистыми попасть в его объятия. Аслан-Коз в этом отношении была так щекотлива, что малейшее увлечение с моей стороны ее тотчас приводило в робость, и она меня отталкивала, говоря: «Харам! Станешь моим мужем, все будет твое, а теперь ничего не позволю!». По целым часам я сидел возле нее, пока она работала, и рассказывал ей, сколько умел по-черкесски, все, что у нас делается, как наши женщины воспитываются, живут и одеваются. Несмотря на мой ломаный язык, она все понимала легко и доказывала это своими умными вопросами» .
Женская часть горского населения в эпоху Лермонтова-Печорина отличалась большей ревностью к мусульманской религии, чем мужская. Лермонтов с верностью действительности подчеркнул предсмертный страх мусульманки Бэлы перед загробной разлукой с гяуром Печориным. Перед смертью она, по рассказу Максима Максимыча, «начала печалиться о том, что она не христианка и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григорья Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертью: я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости, и долго не могла слова вымолвить, наконец, отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась».
В воспоминаниях того же Торнау, бывшего в плену у горцев в лермонтовское время, находим такую параллель к этому правоверному страху Бэлы. Черкешенка Аслан-Коз, полюбившая пленного офицера, заклинает его принять магометанство, так как «одна магометанская вера дает спасение... Она уговаривала меня пожалеть свою душу, отказаться от житейских благ, ожидающих меня на русской стороне и удостоиться вечных радостей, посвятив себя Корану».
На отказ офицера, черкешенка укоряла его в недостатке любви к ней: «Настанет и для тебя минута напрасного сожаления; тогда ты горько вспомнишь обо мне. В день светопреставления, когда Азраил станет звать на суд Аллаха живых и мертвых, когда для мусульман откроются двери рая, а гяуры будут низвергнуты в ад, тогда, увидав меня издали, ты напрасно станешь взывать с отчаянием: Аслан-Коз, помоги! помоги! и как бы я ни желала тебе помочь, будет уже поздно. Опомнись, я предлагаю теперь все счастье, которое способна дать в этом мире и вечное блаженство в будущей жизни». Отчаявшись обратить русского офицера и мусульманство и сделать своим мужем, Аслан-Коз помогла ему бежать из плена . Положение Аслан-Коз могло бы быть, во всем сходно с положением Бэлы, если б «русским» в этом эпизоде оказалося не пленный и сдержанный Торнау, а свободолюбивый и избалованный Печорин.
Таким образом, история Бэлы и Печорина, составляя одно из звеньев разработки литературной темы любви культурного европейца к дикарке, в то же время реалистически правдиво отражает явление, порожденное русско-кавказской действительностью 1820–1830-х годов.
В офицерской мемуарной литературе приметно стремление ниже расценить красоту горских женщин, прославленную произведениями поэтов 1820–1830-х годов. Вот что читаем в «Заметках о нравственных качествах чеченцев» Н. Семенова: «Напрасно многие прельщаются красотой этих дикарок – очаровательного я не нашел в этих куклах. Правда, они красивы, как картинки, но дикий взгляд, бездушие в чертах, с одной чувственностью и коварство в улыбке – не могут назваться идеалом. Нет того взгляду, как в лице скромной европеянки, хотя и не красавицы. Рожденные от рабынь, несчастные ищут уловки подышать свободой, стараясь угодить чем-либо своим властителям, – и вот с детства закрадывается в них лисья хитрость. Такая рабская жизнь кладет на лицо их отпечатки рабские» . Описание явно рассчитано на снижение образа горянки, данного русскими поэтами.
Наоборот, Лермонтов своим правдивым изображением Бэлы вознес образ горянки на такую нравственную высоту, что заставил Белинского в статье 1840 г. отдать ей решительное предпочтение перед княжной Мери: «Какую противоположность с этой княжной представляет красивая черкешенка Бэла! Увезенная Печориным, стыдливо умела она отклонять его ласки до тех пор, пока в самом деле не полюбила похитителя, но когда любовь дикарки созрела и Печорин угрозой уйти от нее вырывает ее признание, – с какой безответственностью она вся отдается любимому человеку! Конечно, Бэла не связана теми общественными условиями, в которых находится княжна Мери, но разве у ней нет своих нравственных общественных уз, ей столь, же дорогих и привычных, жертвовать которыми ей так же не легко, как и светской княжне? Какая разница опять выказывается между ней и княжной – и к невыгоде последней – в положении, принятом черкешенкой, когда удовлетворенная любовь начала гаснуть в Печорине!
«Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? -– говорит она Максим Максимычу, отерев слезы и гордо подняв голову. – А если это будет так продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, я княжеская дочь!» Вот это любовь, настоящая любовь, без всякой подмеси!»
Образ Бэлы был высоко оценен в обоих противоположных лагерях русской критики 1840--х годов. Белинский писал: «С каким бесконечным искусством обрисован грациозный образ пленительной черкешенки! Она говорит и действует так мало, а вы живо видите ее перед глазами во всей определенности живого существа, читаете в ее сердце, проникаете все изгибы его... Это была одна из тех глубоких женских натур, которые полюбят мужчину тотчас, как увидят его, но признаются ему в любви не тотчас, отдадутся не скоро, а отдавшись уже не могут принадлежать ни другому, ни самим себе. Поэт не говорит об этом ни слова, но потому-то он и поэт, что, не говоря этого, дает знать все». Шевырев вторил Белинскому в «Москвитянине»: «Бэла – это дикое, робкое дитя природы, в котором чувство любви развивается просто, естественно и, развившись однажды, становится неизлечимою раною сердца» .
Вводя образ Бэлы в круг образов мировой поэзии, проф. Н.И. Стороженко писал: «За исключением шекспировской Миранды трудно найти во всемирной литературе более очаровательное воплощение женственности, какою она вышла из рук природы» .

ВЕРА

Портрет Веры рисует в романе доктор Вернер, набрасывая для Печорина легкий очерк общества, бывающего у княгини Лиговской: «Какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная... Она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своею выразительностью». «Родинка? – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?»
На прямой вопрос доктора: «Она вам знакома?» – Печорин дает простой и прямой ответ: «Я не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил встарину».
Этот ответ свидетельствует не только о сходстве портрета, набросанного Вернером, с оригиналом, но и о том, что былая любовь Печорина к Вере была таким большим и важным фактом, если не событием его жизни, что он и не думает скрыть его или отделаться от него каким-нибудь остроумным скептическим замечанием, на какие он так щедр в дружеских собеседованиях с Вернером.
В основу портрета Веры, нарисованного в романе, положены два предварительных его эскиза – «княгиня Вера Лиговская» из драмы «Два брата» (1836) и «княгиня Вера Дмитриевна» из повести «Княгиня Лиговская» (1836). Вот второй эскиз:
«Княгиня Вера Дмитриевна была женщина двадцати двух лет, среднего женского роста, блондинка, с черными глазами, что придавало лицу ее какую-то оригинальную прелесть... Она была не красавица, хотя черты ее были довольно правильны. Овал лица совершенно аттический и прозрачность кожи необыкновенна. Беспрерывная изменчивость ее физиономии, по-видимому, несообразная с чертами несколько резкими, мешала ей нравиться всем и нравиться во всякое время».
Образ Веры внушен Лермонтову Варварой Александровной Лопухиной, по мужу Бахметевой (родилась в 1814 или 1815 г., умерла в 1851 г.), единственной женщиной, к которой Лермонтов питал глубокую, никогда не погасавшую любовь, отраженную поэтом во многих его стихотворениях и поэмах: «Демон», «Ребенку», «Валерик» и др. На прямую связь первоисточника изображений Веры и ее старого мужа из драмы «Два брата» с действительными лицами и событиями Лермонтов указывает сам в письме к С.А. Раевскому: «Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве», т. е. из замужества В.А. Лопухиной .
«Когда Лермонтов писал «Княгиню Лиговскую», он нарисовал акварелью и портрет Вареньки Лопухиной, тогда уже вышедшей за Бахметева, совершенно в таком виде и костюме, в каком описывается Вера в романе» . В свой черед эскиз Веры из романа «Княгиня Лиговская» перенесен поэтом в «Княжну Мери», но с внесением в него одной подробности, еще более приближающей портрет к оригиналу. Один из свидетелей юности Лермонтова говорит про В.А. Лопухину: «Это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15-–16, мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу, над бровью, чернело маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка» .
В «Княжне Мери» Лермонтов изобразил Лопухину-Бахметеву такой, какой видел ее в последний раз в жизни, в 1838 г., в Петербурге. Свидетель этого его свидания с Лопухиной, А.П. Шан-Гирей, вспоминает: «Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде» .
Жалкого мужа Веры, Семена Васильевича Г--ва, Лермонтов рисует двумя ироническими штрихами: «он богат и страдает ревматизмами». В «Княжне Мери» в эскизный набросок сжаты пространные портреты «князя Лиговского», данные в драме «Два брата» и в повести «Княгиня Лиговская» – на основе оригинала – помещика П.Ф. Бахметева (1798 – 1884), за которого в 1835 г. вышла замуж В.А. Лопухина.
«Недалекому Бахметеву все казалось, что все, читавшие «Героя нашего времени», узнавали его и жену его. Бахметев решительно запретил Вареньке иметь с поэтом какие-либо отношения. Он заставил ее уничтожить письма поэта и все, что тот когда-либо ей дарил и посвящал» .
Любовь к Вере для Печорина – больше прошлое, чем настоящее; лучшие ее страницы живут в воспоминании, на долю настоящего остаются лишь самые последние страницы. Вот почему Вера, как заметил еще Белинский, «подобно тени проскальзывает» по роману. Вот почему центральное место, показывающее образ Веры и ее любовь к Печорину, – прощальное письмо к нему – обрывает навсегда их отношения так же решительно и бесповоротно, как оборвались отношения Лермонтова и В.А. Бахметевой.
В письме Веры, параллельном и вместе контрастном письму Вернерa, Печорин находит не обвинение («я не стану обвинять, тебя»), а четкое отражение себя в сознании любимой женщины, подводящей итог своей любви. В первой редакции письмо Веры оканчивалось так:
«Прощай, мой бедный друг; я рада, что не увидимся перед расставаньем. Я знаю, ты нынче должен драться с Грушницким; но уверена также, что ты останешься жив: мое сердце иначе бы мне сказало противное: во всяком случае прощай. – Не все ли равно? во всяком случае, я тебя теряю навеки. Мери тебя любит... если что-нибудь доброе проснется в душе твоей, женись на ней; она тебя любит... ребенок! вчера – она мне рассказала все. Мне стало жаль ее. Она думает, несмотря на твое поведение, что ты ее любишь, потому что защитил так горячо ее честь, она думает, что ты хотел испытать ее... бедная!., я ей ничего не сказала, поцеловала ее и благословила!., о, но погуби ее! одной довольно. – Я не стану тебя уверять, что не переживу нашей разлуки... к чему? хотя я очень слаба и очень страдаю (но очень) однако, может быть, (что) проживу еще долго; но ты не узнаешь ни моего раскаяния, ни моих сожалений, – (но) у меня, однако, есть одно утешение, одна отрада, эти мысль, что никогда ты меня не забудешь, потому что никогда ни одна женщина не будет любить тебя так искренно, так постоянно и так нежно. Прощай, не следуй за мною, не старайся меня видеть... к чему?.. один лишь горький, прощальный поцелуй не обогатит твоих воспоминаний, а мне после него только будет труднее с тобой расстаться...
Вера.
P. S. Одно меня лишь пугает: что, если ты, в самом деле, любишь Мери? – О, не правда ли, этого не может быть?..»

Лермонтов исключил из романа все эти признания Веры, исключил, как психологическую невозможность, разрушающею цельность образа Веры: она знает самопожертвование только для любимого человека и только в пределах своей любви к нему. Наоборот, подозрение Веры в том, что Печорин любит Мери, выраженное в первоначальной приписке (post scriptum) мягко и слабо, он выразил с большей энергией: «Не правда ли, ты не любишь Мери? Ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете».
Содержанием письма Веры теперь стало ее рассуждение о любви и характере Печорина и ее рассказ про бурное объяснение с мужем, послужившее причиной ее отъезда. В своем осознании любви Печорина Вера правильно понимает социальную природу этой любви: «ты поступил со мной, как поступил бы всякий другой мужчина. Ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна». Подсказанный долгим личным страданием, вывод Веры совпадает с тем выводом о рабском положении женщины в светском обществе, который делает баронесса в «Маскараде» (1834–1835):

Подумаешь, зачем живем мы? Для того ли,
Чтоб вечно угождать на чуждый нрав
И рабствовать всегда? Жорж-Занд почти что прав!
Что ныне женщина? Создание без воли,
Игрушка для страстей иль прихоти других!
Имея свет судьей и без защиты в свете,
Она должна таить весь пламень чувств своих,
Иль удушить их в полном цвете:
Что женщина? Ее от юности самой
В продажу выгодам, как жертву, убирают,
Винят в любви к себе одной,
Любить других не позволяют.
(Действие II, сцена I.)

Поставив в «Маскараде» вопрос о положении женщины в дворянском и буржуазном обществе и связав его со страстной проповедью женского равноправия у Жорж-Занд (1804–1877), Лермонтов в лице Веры дает законченный образ женщины-рабы.
«Особенно ощутителен в ней недостаток женственной гордости и чувства своего женского достоинства, которые не мешают женщине любить горячо и беззаветно, но которые едва ли когда допустят истинно глубокую женщину сносить тиранства любви. Она обожает в Печорине его высшую природу, и в ее обожании есть что-то рабское». Но если Вера раба, то раба уже начинающая сознавать свое рабство, однако, без надежд и без попыток на выход из него. Вера, не умея защитить свое право на свободное чувство, на деле осуществляет его. Она «не торговалась со своею страстью. Она многим пожертвовала и еще большим рисковала. Она обманывала своего первого мужа, обманула и второго. Когда этот обман открылся, она могла потерять не только семейное спокойствие, но и средства к жизни; хуже того: она остается во власти мужа, который из боязни огласки не бросит ее, зато будет весь век пилить и попрекать изменой» . Неудержимость и неизменность своей любви к Печорину Вера ставит в прямую зависимость от его личности: «любившая тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин» . Печорин, в глазах Веры, выделяется из ничтожной светской толпы не достоинствами своей нравственной личности («не потому, чтоб ты был лучше их, о нет!»), а той скрытой «силой», которую чувствует в себе и сам Печорин: «в твоей природе есть что-то гордое; в твоем голосе... есть власть непобедимая». Как женщина, живущая одним чувством любви, Вера истолковывает эту «власть непобедимую» так, как Донна Анна истолковала бы власть Дон-Жуана: «никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым».
Узнав из письма Веры об ее отъезде, и поняв, что этот отъезд означает вечную разлуку, Печорин бросился в безумную погоню за Верой.
«Я молился, проклинал, плакал, смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния! При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!»
Письмо Веры открыло Печорину, что в ней он терял единственную женщину, которая, осознав его недостатки, понимала его до конца, но ценила в нем то, что он сам больше всего ценил в себе: независимую особенность личности, гордую силу, влекущую властность, и все покрывала своей нерушимой любовью. Печорин почувствовал, что в Вере он теряет женщину, которую одну может признать родственной себе, – отсюда его страстный порыв вернуть ее какой угодно ценой: в ее любви он видит теперь все свое счастье. Когда же это оказалось невозможным, Печорин предается безудержному слезному отчаянию, в котором до конца обнаруживается его безысходное одиночество, даже сиротство, лишь прикрываемое обычной «твердостью и хладнокровием». Неудачу с Верой Печорин рассматривает как катастрофу, навсегда разгромившую его жизнь: «Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо». В черновике здесь стояли: «заснул богатырским сном». В окончательной редакции этот безразличный, банальный «богатырский сон» сменился сном после поражения, но не простого поражения, а перенесенного человеком воли и силы, которым увлекалось как героем все поколенье Печорина вместе со своими поэтами: сравнение исходит из самого образа и положения Печорина.
Как всегда, общение с природой вернуло Печорину его силы: «ночная роса и горный ветер освежил и мою горящую голову, и мысли пришли в обычный порядок...» После этого признания в первоначальном тексте следовало: «Я стал вспоминать выражения письма Веры, старался объяснить себе причины, побудившие ее к этой странной трагической выходке.
Вот последовательный порядок моих размышлений:
1. Если она меня любит, то зачем же так скоро уехала не простясь, не полюбопытствовав даже узнать, убит я или нет? – не верю я этим предчувствиям сердца, да и ей бы не должно на них так слепо полагаться.
2. Но ведь нам надобно же было когда-нибудь расставаться, и она хотела своим письмом произвести на меня в последний раз глубокое, неизгладимое впечатление. Эгоизм!..
3. Женщины вообще любят драматизировать свои чувства и поступки; сделать сцену почитают они обязанностью.
4. Но тут еще, может быть, скрывается маленькая ревность. Вера думает, что я влюблен в княжну и (уступает) хочет своим великодушием привязать меня больше к себе или даже, зная мой характер, она думает, что я княжну оставлю и погонюсь за нею, потому что блага, которые мы теряем, получают в глазах наших двойную цену. Если так, она ошиблась; я слишком ленив.
5. Если она великодушно уступает меня княжне: это от нее, пожалуй, станется! но в таком случае она меня не любит.
6. И какое же право я имею требовать ее любви? – разве не я первый начал (встречать) платить за ее ласки холодностью, за жертвы равнодушием и насмешкой?
7. Теперь, когда я знаю, что все между нами кончено, мне кажется, что я ее любил истинно. Одно меня печалит: это письмо. Неужели она не могла обойтись без пышных фраз и декламации.
8. Я был дурак, что так мучился несколько часов сряду: что значит расстроенные нервы, ночь без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.
9. Впрочем, все к лучшему. (Это новая горесть.) Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне ужасную диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден (возвратиться пешком) на обратном пути пройти 15 верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих».
Все эти 9 пунктов размышлений Печорина объединены одним устремлением – ядом скепсиса пытаются они вытравить правду и важность случившегося с Печориным. Лермонтов вычеркнул их из окончательной редакции романа, заменив их горьким и искренним признанием: «Я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно». Лермонтов оставил за случившимся характер катастрофы, воспринимаемой Печориным, как Ватерлоо если не его жизни, то его счастья.

КНЯЖНА МЕРИ

Княжне Мери посвящена Лермонтовым самая обширная из повестей, образующих его роман, но в жизни героя этот романа Мери занимает место несравненно меньше, чем Бэла, которой посвящена небольшая повесть, и чем Вера, которая лишь мелькает в нескольких записях «Княжны Мери». В то время, как Бэле была отдана вспышка настоящей страсти Печорина, а чувство свое к Вере он осознал, в конце концов, как любовь к единственной женщине, которую он мог взять себе в спутницы целой жизни, встреча Печорина с Мери и искание им ее любви были скорее главным приемом его борьбы с Грушницким, чем проявлением зарождающегося, еще неосознанного чувства любви к ней. Встретившись в эту же пору с Верой, Печорин отдается возобновлению своей истинной старой любви к ней, и тем яснее он отдает себе отчет в действительной природе своих чувств к Мери; когда Печорин, в конце концов, говорит ей: «Я не люблю вас», он говорит правду.
С Мери связана у Печорина не любовь, как с Верой, и не страстное увлечение, как с Бэлой, – с Мери связан у него один из тех опасных опытов освоения женского сердца, которых было в жизни у него так много и которые, в конце концов, так ему прискучили. Встретив со стороны Мери самое серьезное чувство, Печорин прервал этот опыт, – как прервал бы такой опыт со всякой другой девушкой, в которой нашел бы такой же серьезный отклик, как в Мери.
Рисуя Веру, Лермонтов оставляет в тени все, что касается ее психологических или культурных связей с ее средой и обществом: она вся раскрывается перед нами только со стороны своего чувства к Печорину. Наоборот, рисуя Мери, Лермонтов чрезвычайно отчетливо рисует ее, как человека своего времени, социального положения и своей культурной среды.
С княжной Мери и ее матерью, княгиней Лиговской, знакомит Печорина Вернер: «Княгиня – женщина 45 лет... Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела... Она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость...»
Лиговские не принадлежат к петербургской новой знати, «жадною толпой стоящей у трона»: это один из тех старых «игрою счастья обиженных родов», к которым принадлежали А.С. Пушкин и сам Лермонтов. Лиговские – как видно из дальнейшего заявления княгини: «Я богата» – еще сохранили прочную поместную базу, но уже утеряли всякое значение в правящих и придворных кругах. Лермонтов подчеркивает, что они связаны не с правящим и влиятельным Петербургом, а с Москвой, где, постепенно разоряясь в хлебосольстве, проживало дворянство в отставке. Княжна Мери – «была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли». В Петербурге у Лиговских нет связей, им там не нашлось социального места. Вернер, прежде сам живший в Москве (позволительна догадка: по собственной ли воле попал Вернер на Кавказ?) с иронией отмечает московский «особый отпечаток» на Лиговских. Освобожденные от вихря петербургской великосветской занятости, московские «барышни пустились в ученость»: кроме обязательного для всех дворянских барышень французского языка, они занимаются еще английским. Сам Печорин записывает в свой журнал про Мери: «Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с ней».
Княжну поражает упорное отщепенство Печорина от людей его социального круга: по ее мнению, человек, принадлежащий к высшему аристократическому кругу Петербурга уже в силу одного этого, очутившись в пестрой среде, каково «водное общество» должен искать людей, равных себе по положению в обществе. Таких людей, по убеждению княжны, Печорин может найти только в их гостиной.
Печорин подметил и занес в свой журнал следующий характерный эпизод. Раненый в ногу Грушницкий уронил стакан – и не мог его поднять. «Княжна Мери видела все это. Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видела, кажется, тотчас же успокоилась».
Прямое человеческое движение княжны – помочь больному Грушницкому поднять стакан – сейчас же корректируется и осуждается ею же самой с точки зрения обиходной классовой морали и закона «приличий»: великосветской девушке не подобает нисходить до нужд незнакомого армейского юнкера. Еще С.П. Шевырев отмечал здесь художническую зоркость Лермонтова:
«Мы любим в ней (в Мери) то сердечное человеческое движение, которое заставило ее поднять стакан бедному Грушницкому, когда он, опираясь на свой костыль, тщетно хотел к нему наклониться; мы понимаем и то, что она в это время покраснела; – но нам досадно на нее, когда она оглядывается на галерею, боясь, чтобы мать не заметила ее прекрасного поступка. Мы отдаем всю справедливость наблюдательности (автора), которая искусно схватила черту предрассудка, не приносящего чести обществу, именующему себя христианским» .
Вскормленница своей социальной среды, Мери дышит культурным воздухом своей эпохи и своего общества. Она не только читает Байрона по-английски, но и Марлинского по-русски. Она любит романтическое в книге и ищет его в жизни. Вот почему Грушницкий с его романтической позой и фразой так легко приковывает ее внимание, которое вот-вот готово сделаться вниманием сердца. Под его грубой солдатской шинелью ей мнится второй Марлинский или один из его несчастных, благородных и таинственных героев. Печорин открывает ей настоящее жизненное положение Грушницкого и – вызывает в ней полное разочарование.
«А разве он юнкер?..» – сказала она быстро и потом прибавила: – «а я думала...» – разжалованный офицер, должна была бы докончить Мери; то, что Грушницкий добровольно пошел в военную службу, лишает его всякого интереса в глазах московской княжны.
Но и сам Печорин сперва привлекает ее внимание с той же стороны, что и Грушницкий: «Княжне начинает нравиться мой разговор, я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного».
Одним из таких «странных случаев» могла быть истории с контрабандистами, случившаяся с Печориным в Тамани. Вынесенный из книг интерес к романтической необычности и толкает княжну на усиленное внимание к личности Печорина, как только что толкал на заинтересованность Грушницким.
Белинский делает верный вывод (статья 1840 г.): «Княжна Мери – девушка не глупая, но и не пустая. Ее направление несколько идеально, в детском смысле этого слова: ей мало любить человека, к которому влекло бы ее чувство, непременно надо, чтобы он был несчастен и ходил в толстой и серой солдатской шинели. Печорину очень легко было обольстить ее, стоило только казаться непонятным и таинственным и быть дерзким. В ее направлении есть нечто общее с Грушницким, хотя она и несравненно выше его».
Образу княжны Мери долго и много искали прототипов. Самым веским указанием на след прототипа остаются слова Н.М. Сатина, что «те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали княжну Мери» . Однако ни один из намеченных мемуаристами прототипов не выдерживал ни малейшего критического сопоставления с образом Мери. Гораздо определеннее социальные и литературные истоки образа. «В образе княжны воплощены дорогие для Печорина черты его собственной среды – благородство и гордость. Печорин в своей истории с Мери как бы подвергает эту героиню испытанию в аристократизме, ставя ее в ряд затруднительных положений и наблюдая, как она из них выпутывается. И Мери с честью выдерживает это испытание: нигде она не теряет своего достоинства, не становится ни пошлой, ни трусливой, ни мещански жалкой» . Свое достоинство сохраняет Мери и в сцене у колодца, где ей приходится говорить с Печориным в таком положении, делать такое самопризнание, которое было бы немыслимо для рядовой девушки ее жизненной прослойки. «Благородная по натуре княжна не могла допустить мысли, чтобы Печорин играл ее чувством. Видя, что он колеблется сделать решительный шаг и объясняя по-своему его нерешительность, она делает усилие над собою, побеждает свою стыдливость и сама первая говорит ему великое слово: «люблю» .
Мери идет даже на признание, которое ее, в какой-то отдаленной степени, сближает с женами декабристов: она готова разделить с Печориным тягости его изгнания, причины и тяготы которого она явно преувеличивает: «или ваше собственное положение... но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю». Быть может, эта серьезность чувства Мери, ее способность на жертву и была причиной прямого и честного ответа Печорина: «Я вас не люблю». Этот ответ и вся предыдущая ситуация: положение Мери по отношению к Печорину, ее прямое объяснение с ним напоминают другую такую же встречу: Татьяны с Онегиным. Как у Печорина с Онегиным, у Мери есть родство Татьяной. Драматичность положения, однако, уменьшается тем, что чувство Татьяны к Онегину несравненно независимей и глубже чувства Мери к Печорину, а контраст социальных позиций: великосветский дэнди – провинциальная барышня – усиливает и трепетность письма Татьяны, и горечь полученного ею отказа.
За час до своей высылки из Кисловодска, после дуэли с Грушницким, Печорин объявил Мери: – «Княжна, вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня».
В свой день итогов Печорин, беспощадно к княжне Мери, но столь же беспощадно и к самому себе, подвел итог и своим отношениям с ней. Сознательно упрощая сущность этих отношений, он объявил ей, что только «смеялся» над нею. Это последнее испытание Мери выдержала с честью. «Она допустила обмануть себя, но когда увидела себя обманутой, она, как женщина, глубоко почувствовала свое оскорбление, и пала его жертвою, безответною, безмолвно страдающею, но без унижения, – и сцена ее последнего свидания с Печориным возбуждает к ней сильное участие и обливает ее образ блеском поэзии. Но, несмотря на это, в ней есть что-то как будто бы недосказанное, чему причиною то, что ее тяжбу с Печориным судило не третье лицо, каким бы должен был явиться автор» (В.Г. Белинский, статья 1840 г.).

Среди лиц вокруг Печорина необходимо выделить по крайней мере еще одно – героя-рассказчика, которого Дурылин характеризует косвенно и всегда называет офицером, причем гвардейцем, который ближе к Печорину, чем к Максим Максимычу. А он, скорее всего, бывший офицер и ближе всего – к самому автору…
Очень кратко восполним комментарий.
Уже по характеру повествования этот не имеющий имени герой воспринимается почти так же, как лирический герой пушкинского «Евгения Онегина». Не потому ли у него и нет имени?
Но он наделен такими отчетливыми чертами, что становится полноценным характером (скажем, в отличие от рассказчика в повестях Пушкина – Ивана Петровича Белкина). И рассказчик образует альтернативу печоринскому типу – наряду с Максимом Максимычем.
Прежде всего, этот герой отличается созерцательностью, пассивностью, даже какой-то вялостью на фоне остальных. Он предельно вежлив, скромен и покладист, лишен всякой гордыни, подчеркнуто мягок и отзывчив. В читателе он ожидает такого же доброго соучастника его повествования, поэтому иногда с долей кокетства обращается к нему: «Большая часть записок, к счастью для вас, потеряна…» и т.д. Вот сравнить бы его с Васильем Васильевичем Розановым, с первых слов пославшего читателя к черту: «Не церемонюсь я с тобой!» Он чем-то напоминает героев сентиментализма (ср. с русским путешественником Карамзина) – сетующий, что сердце очерствеет и душа закроется… Он прямо ловит все чувствительные минуты в судьбах людей: А что, когда вы объявили о смерти отца? Или: Она зачахла в неволе, с тоски по родину? Или: И продолжительно было их счастье? Он с душой откликнется на судьбу Бэлы: Выздоровела? – спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись. Правда, как положено сентименталисту, его впечатления подернуты некоторой грустью и скепсисом; так, он простодушно разочарован, когда речь пошла о счастье: В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг так неожиданно обмануть мои надежды. В этой реплике есть и заметный оттенок самоиронии…
Основное его поприще – пристальное внимание к жизни, к людям и их судьбам. Его самоопределение – всего лишь как путешествующие и записывающие люди. Но он, конечно, и мыслитель, философ нравственности, впрочем, далекий пока от решительных обобщений. Он словно готов принять жизнь во всем как она есть, без резкого анализа и основательных выводов. Он переживает и религиозный опыт, поэтому возникнет такое сравнение: Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. Но он явно ищущий герой, формирующий свою личность. А пока, в поиске истины – тонко рисующий картины жизни.
Он почти по-монашески неприхотлив и аскетичен: из обыденных наслаждений он удовлетворяется походным чайником, покуриванием трубки да фазаном, которого мастерски зажарил М.М-ч.
При всем расположении к людям, он очевидно одинок и пребывает в постоянной грусти и задумчивости. Впрочем, суд его о людях достаточно четок, а порой жесток и откровенен. В ответ на возглас М.М-ча о Печорине «Что за диво!» он скромно заметит: «Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое и пр.», но сколько же иронии в этих словах, в указании на какую-то пошлость Печорина! Много-де таких… Так что он достаточно искушен в жизненных впечатлениях. Хотя – именно не в военных (ср.: Я слышал, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна…)
Скромница-рассказчик вместе с тем не уклонится от прямодушного выражения радости по поводу смерти Печорина, а дальше даст целое обвинительное заключение: это история самой мелкой души… И добавит: «Мой ответ – название этой книги. – «Да это злая ирония!» скажут мне. – Не знаю». Так заканчивается предисловие к журналу, а указание на заглавие всей книги – прямой намек автора на тождество свое именно с этим героем.
Этому анонимному персонажу присущи и очевидные достоинства, так любимые Лермонтовым: глубина восприятия природы, поэтическая одаренность. Владение словом у рассказчика во многом более виртуозное, чем у самого Печорина. Он во всем ближе к Максим Максимычу, чей, кстати, слог при намеренной простоте чрезвычайно многолик и пластичен. Не случайно и то, как рассказчик просто объявит, что именно за рассказ о штабс-капитане ожидает признательности читателя: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ».
Вот, кажется перед нами три основных характера: Печорин, Максим Максимыч и – скромный рассказчик. Большинство же остальных героев явно представляют печоринский тип, не случайно они им и выписаны... Во многом рассказчик похож на упоминаемых Дурылиным правых гегельянцев той эпохи.
Не стремился ли сам Лермонтов именно в рассказчике обозначить и еще одного героя своего времени, и вероятный поворот в своей собственной судьбе, с мечтаниями о грядущей отставке от воинской службы и, стало быть, о каком-то новом поприще?.. Не в таком ли облике думал возвращаться Лермонтов с Кавказа после ухода со службы?.. – А.А. 

Бэла

Повесть «Бэла» не имеет у автора никаких делений, но она естественно разделяется на четыре части: 1) Встреча офицера, автора «записок», с Максимом Максимычем; 2) Рассказ Максима Максимыча про Печорина и Бэлу, обрывающийся по условиям «перевала» через горы – смертью отца Бэлы; 3) Подъем и спуск с Крестовой горы и – 4) Окончание рассказа Максима Максимыча во время вынужденного привала в сакле осетин, не доезжая Коби. Сообразно с этим делением будем рассматривать материал повести.

I

«Я ехал на перекладных из Тифлиса...»

Повествователь-офицер и его спутник – штабс-капитан Максим Максимыч едут по Военно-Грузинской дороге, в направлении из Грузии к Владикавказу (ныне Орджоникидзе; с 1990--х гг. – снова Владикавказ. – А.А.). В «Бэле» описывается перевал через самую трудную и высокую часть пути между станциями Пассанаур (831/2 версты от Тифлиса) – Койшаур (в 19 верстах от Пассанаура) и Коби (в 16 верстах от Койшаура и в 581/2 верстах от Владикавказа) .

Роль повествователя в романе велика, но есть сомнения, что он офицер. Это определение Дурылин повторяет с учетом первой публикации в журнале «Отечественные Записки», где значилось «Из записок офицера на Кавказе». Но все же роман как законченное произведение появился без этого указания, а в характере рассказчика и его беседах с Максимом Максимычем нет ничего, что указывало бы на офицера. Скорее даже, наоборот, многое изобличает штатского. Даже слова Максима Максимыча офицер, дай на водку не относятся напрямую к сцене, когда «осетины шумно обступили меня и требовали на водку»: штабс-капитан здесь говорит о своем опыте, да и обращение офицер могло быть общеупотребительным среди кавказцев в отношении к русским, вроде обращения к любому «Эй, командир!» в Москве 21 века… – А.А.

Военно-Грузинская дорога, пересекающая центральную часть Кавказского хребта по долинам Терека, текущего на север с ледников Казбека, и Арагвы, текущей оттуда же на юг, была важнейшим и единственно-удобным путем, соединявшим Закавказские колониальные владения России (Грузия, Мингрелия, Имеретия, Армения), присоединенные к империи в 1801 1803, 1810, 1828 гг., с исконной Россией. Дорога служила целям военного внедрения в Кавказ и экономического освоения края. Начинаясь от г. Екатеринодара (см. «Максим Максимыч»), Военно-Грузинская дорога шла на Владикавказ и через Дарьяльское ущелье и долину реки Арагвы достигала Тифлиса, где было сосредоточено русское военное управлении краем. Еще до присоединения Грузии, в 1799 г. русское правительство открыло постоянное сообщение между Тифлисом и Владикавказом, обеспечивая его воинской силой. В 1804 г. восстание осетин прервало постройку дороги. Восстание было подавлено, и постройка была доведена до конца.
Максим Максимыч и офицер-повествователь едут на «перекладных», т. е. на казенных почтовых лошадях, которых перепрягают на почтовых станциях. Пассажир, ехавший на почтовых, должен был иметь «подорожную», в которой указывались маршрут, должность и фамилия пассажира и обозначалось, по казенной или по своей надобности он едет, каких лошадей следовало запрягать ему на станциях – «почтовых» или «курьерских» и число лошадей. «Прогоны», т. е. плата за каждую лошадь и версту, взимались в зависимости от тракта. Число лошадей, которое имел право требовать проезжий, обусловливалось его чином и званием. Максим Максимыч как штабс-капитан (9 класс. – Повторим: это чин 10 класса во времена Лермонтова. – А.А.) имел право на три лошади. Кроме казенных «почтовых станций», на дороге расположены были и частные «духаны», харчевни, где ютились на ночлег грузины и горцы, т. е. черкесы, чеченцы, осетины и пр. Лермонтов заставляет офицера-повествователя приметить возле духана и «караван верблюдов». Захват русским правительством Закавказья в 1802-–1829 гг. открыл возможность прямой караванной торговли России с Персией и Турцией.
Описание перевала через Крестовую Лермонтов предваряет контрастным описанием одной из «роскошной Грузии долин». Этот контраст сурового горного перевала и цветущей долины отметил и Пушкин в «Путешествии в Арзрум».
Военно-Грузинская дорога, описанная Лермонтовым в прозе и в стихах («Демон»), привлекала его и как живописца. По словам П.А. Висковатова, «у А.А. Краевского находилась картина масляными красками, изображающая место действия «Мцыри» на берегу Арагвы. Эта картина была снята Лермонтовым с натуры. У меня хранится подобный же снимок, сделанный поэтом с Крестовой и Гуд-горы и подаренный им по возвращении с Кавказа в 1838 г. княгине Одоевской» .

…а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглой ущелья, тянется серебряной нитью… – описание повествователя созвучно стилистике лермонтовской лирики, что подчеркивает близость лирического героя и персонажей романа: рассказчика, Печорина, Максима Максимыча. Ср. в «Мцыри» (1839): Там, где сливаяся шумят, // Обнявшись, будто две сестры, // Струи Арагвы и Куры. Выражение полные мглою есть в записи Печорина от 10 (18) июня: ущелья, полные мглою и молчанием) и в стихотворении «Из Гете» (1840): Тихие долины // Полны свежей мглой. – А.А.

Подъем в гору «тележки» на быках, нанимаемых у осетин, описывает и Пушкин: «Услышали мы шум, крики и увидели зрелище необыкновенное: осьмнадцать пар тощих малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих осетинцев насилу тащили легкую венскую коляску приятеля моего О.» («Путешествие в Арзрум»). Пушкин дает простую передачу факта, не ставя большое число быков (36) ни в какую связь с «плутовством» осетин, их хозяев.
У Лермонтова Максим Максимыч, – при подобных тяжелых условиях подъема, – меньшее число быков, требуемых для подъема коляски, объясняет «плутовством» осетин-погонщиков: черта, характерная для военного служаки, находящегося всегда настороже в завоеванном краю и видящего в туземцах или врагов, или плутов.

«– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, – отвечал он приосанившись»...

«Алексей Петрович» – генерал Ермолов, начальник русских войск на Кавказе в 1816-–1827 гг. (См. о нем в очерке «Кавказ и кавказцы».)
Ермолов был неопровержимым авторитетом в глазах кавказского офицерства, которое как особая каста было выковано именно в ермоловское время. В личных свойствах Ермолова были черты – твердость характера, независимость суждения, заботливость о материальных нуждах офицеров-армейцев, – которые не могли не привлекать к нему симпатии офицерских масс. Николай I подозревал Ермолова в сношениях с декабристами, в кругу которых Ермолов был столь популярен. Рылеев и Кюхельбекер посвящали ему стихи. Эту популярность Ермолова поддержала и утвердила «немилостивая» отставка, данная ему Николаем I в 1827 г. Заменивший его на Кавказе надменный и бездарный карьерист Паскевич был не любим в кавказских военных кругах. По всем вероятиям, Ермолова имел в виду Лермонтов, рисуя в «Споре» (1841) картину похода для завоевания Кавказа:

И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой.

Рассказывают еще, что по пути на роковой поединок Лермонтов передавал Глебову, что задумал два романа, «из которых один из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой в Тегеране, в которой погиб Грибоедов».

Образ А.П. Ермолова у Лермонтова не совпадает с той трактовкой, которая преобладает в комментарии С.Н. Дурылина, отмеченном антиимперскими оценками, когда речь идет о политике России на Кавказе. Есть основания считать, что стихотворение «Великий муж! Здесь нет награды…» (1836) обращено к Ермолову:

Великий муж! здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Ее на небе сыщут взгляды,
И не найдут среди людей.

Возможно, Лермонтов знал легендарного генерала и лично, встречая в его в домах общих знакомых еще в своем детстве, а также выполняя поручение передать письмо Ермолову от командующего русскими войсками на Кавказе генерала П.Х. Граббе в 1841 г.
Следует иметь в виду и всегда приводящиеся в воспоминаниях о Лермонтове яркие слова Ермолова в связи с гибелью поэта: «Уж я бы не спустил этому Мартынову. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный; таких завтра будет много, а этих людей (подобных Лермонтову. – А.А.) не скоро дождешься!» («М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников». М., 1964. С. 427). – А.А.

«До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом».

Рисуемые здесь и далее Лермонтовым картины природы Кавказа были преодолением утрированно-романтических зарисовок Кавказа, ставших избитыми к концу 1830--х годов. Лермонтов ни в чем не повторяет описаний Марлинского и своих собственных в ранних поэмах; он сознательно их избегает, что тогда же отметил Шевырев: «Марлинский приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа... Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски со своей палитры гуртом, как ни попало, и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом... Потому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности... Автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически. Он предпочитает людей и торопится мимо ущелий кавказских к живому человеку, к его страстям, к его радостям и горю, к его быту образованному и кочевому» .

«Были ль обвалы на Крестовой?»

Ледники, спускающиеся с вершины Казбека, который обходит с востока Военно-Грузинская дорога, и с других вершин: Крестовой, Гуд-горы и пр., служат причиною обвалов, заваливающих дорогу массами снега, льда и камней. Особенно грозный обвал на Военно-Грузинской дороге был в 1832 г., когда на протяжении двух верст было засыпано ущелье Терека, прервавшего свое теченье . Обвалы на Крестовой принадлежали к числу опаснейших на дороге, так как дорога проходит здесь под отвесными скалами.

II

Рассказ Максима Максимыча про Бэлу составляет второй раздел повести. Он выдержан в чистой форме изустного сказа, прерываемого лишь немногословными вопросами и замечаниями автора записок. Элемент описания ни в одном месте не нарушает сказа. Рассказ происходит во время чаепития в сакле возле почтовой станции Койшаур: этим оправдана его продолжительность и непрерывность. Словоохотливость рассказчика подготовлена предыдущим указанием автора заметок на то, что «старые кавказцы любят поговорить, порассказать», так как долгое пребывание в захолустных крепостях дает им возможность только официальных сношений с «нижними чинами», с которыми не может быть вольной беседы.
Стилистически рассказ штабс-капитана близок к запискам встречного офицера: он отличен от них лишь речевыми интонациями.

«Да пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч и пожалуйста – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке».

По самым условиям горной войны в отдаленном, бездорожном крае, военная служба на Кавказе лишена была одуряющего однообразия российской казарменной муштры и мелочной формалистики. Начальство на Кавказе не могло быть так требовательно по части формы, шагистики и чинопочитания, как в самой России. Даже сам Николай I принужден был считаться с неизбежностью этих служебных вольностей на Кавказе. Когда он в 1837 г. производил в Геленджике смотр войскам (в их числе был и Нижегородский драгунский полк, в котором служил Лермонтов), «ему, привыкшему к педантической точности на каждом шагу, бросались в глаза отступления от принятых форм и правил... «Хорошо, – говорил он, – что я не взял с собою брата Михаила Павловича: он бы этого не вынес». К царю «офицеры явились по-домашнему. Сам бригадный командир генерал Ливен был в сюртуке, из-под которого на целую четверть виднелся бешмет из пестрой турецкой материи. В таких же фантастических костюмах были и другие... Форменных полусабель не было не было ни одной – у всех черкесские шашки» .

Якши тхе, чек якши (с тюрк.) – хороша, очень хороша.
Карагач – Ulmus pumila, красный берест, вид ильмы, дерево.
Валлах! (с араб.) – Аллах, Бог.
Йок (с тюрк.) – нет.
Джигит (с тюрк.) – наездник, равносильно: храбрец, удалец.

«Мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, – а шашка его настоящая гурда»...

Азамат, сын «старого князя», признавшего под присягой власть русских, стремится из предгорий Чечни в горы, в Дагестан, где в эту пору, под водительством имама Шамиля, происходило объединение горских племен для борьбы с русскими. В приобретении коня-друга Азамат видел единственный путь к осуществлению своей мечты об абречестве и потому не жалел ничего, чтобы залучить себе Карагеза, – не жалел и драгоценной шашки гурда, о которой мечтал каждый черкес и русский кавказец. «Рассказывают, что один из туземных мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями до выделки чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера... Произошла ссора, и первый, желая доказать, преимущество своего железа, с криком «гурда» (смотри) одним ударом перерубил пополам и клинок, и самого соперника. Имя этого мастера «гурда» изгладилось из народной памяти, но его восклицание так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это – ассель (старая гурда), гурда-мажар и гурда-эль-мурза, отличающиеся друг от друга различными клеймами» .

«Послушай! – сказал твердым голосом Азамат: – видишь, я на все решаюсь, хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! Как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкою падишаха»...

Азамат предлагает Казбичу мену вещи на вещь, коня на женщину, и выхваляет достоинства своей меновой вещи: ее красоту, способность к танцам, мастерство в рукоделии и т. д. Мужчина на мусульманском востоке считался собственником женщины. На ней лежал весь труд хозяйства. «Черкесский дворянин проводит жизнь на лошади, в набегах, в делах с неприятелем или в разъездах по гостям. Дома у себя он проводит весь день, лежа в кунацкой, открытой для каждою прохожего, чистит оружие, исправляет конскую сбрую, а чаще всего ничего не делает... Днем он видится очень редко со своим семейством и идет к жене только вечером. На ней лежит обязанность смотреть за хозяйством; она ткет с помощью женской прислуги сукно, холст и одевает детей и мужа с ног до головы» . Искусство в пляске считалось на Кавказе высоким достоинством женщины. (Пляска Тамары – один из самых ярких эпизодов «Демона» Лермонтова.) «Черкешенки отличаются замечательным искусством в женских работах; скорее изорвется материя, чем шов, сделанный их рукой; серебряный галун их работы неподражаем... Умение хорошо работать считается, после красоты, первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов» .

«Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса: «Много красавиц в аулах у нас...»

Окончательный отказ от предложения Азамата сменять коня на девушку Казбич выражает удалой абрецкой песней, мотив которой встречается в кавказских поэмах Лермонтова. В «Измаиле-бее» есть «Черкесская песня»:

Много дев у нас в горах;
Ночь и звезды в их очах;
С ними жить завидна доля,
– Но еще милее воля!
Не женися, молодец,
Слушайся меня:
На те деньги, молодец,
Ты купи коня.

Последние четыре стиха повторяются и под следующими двумя куплетами:

Кто жениться захотел
Тот худой избрал удел;
С русским в бой он не поскачет:
Отчего? – жена заплачет!

Не изменит добрый конь,
С ним и в воду и в огонь.
Он как вихрь в степи широкой
С ним – все близко, что далеко.

«Клянусь ты будешь владеть конем; только за него должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.
Азамат молчал».

Казбич – магометанин и единоплеменник; Печорин – «гяур», т.е. неверный и враг; поэтому Азамат, сам вызывавшийся Казбичу променять сестру на коня, молчит в ответ на подобное же предложение Печорина.

Калым – выкуп, вносимый женихом за невесту ее родным (отцу, брату и т. д.).
(Ср. комментарий этого фрагмента в нашей статье из Приложения. – А.А.)

«...Приехал Казбич... Я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки он был моим кунаком!»

Несмотря на заведомую, с точки зрения русских властей неблагонадежность Казбича, начальник гарнизона крепости ведет с ним знакомство, предпочитая числить его в поставщиках продовольствия, чем в открытых абреках.

«Нет! Урус яман, яман!» (с тюрк.) – русский злой, злой.

...так пролежал до поздней ночи и целую ночь... – В.А. Мануйлов предлагает сравнить этот эпизод с описанием страданий горца Гасуба в поэме Пушкина «Тазит» (ж. «Современник», 1837, т. 7, под названием «Галуб»), которую Лермонтов наверняка знал:

Сказал и наземь лег – и очи
Закрыл. И так лежал до ночи,
Когда же приподнялся он,
Уже на синий небосклон
Луна, блистая, восходила
И скал вершины серебрила. – А.А.

«Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему».

Похищение Печориным, русским офицером, Бэлы, дочери чеченского «князя», встревожило Максима Максимыча как начальника гарнизона крепости, потому что могло испортить отношения с «мирной» верхушкой окружающего горского населения, в «мирности» которой была особенно заинтересована русская власть в крае, строившая план завоевания именно на «ладах» с туземной аристократией, переходившей на русскую сторону. Насколько несерьезно было наказание похитителя Бэлы домашним арестом «для вида» видно из презрительного тона, с каким отнесся к нему Печорин, понимавший, однако, и его разумность с точки зрения русских интересов в Чечне («оставьте ее (Бэлу) у меня, а у себя мою шпагу»).

«Ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст».

Одним из обычных мнимых оправданий русской завоевательной политики на Кавказе было указание на борьбу с рабством и с продажей женщин и детей в гаремы Турции и Персии. Защитники завоевательской политики пишут: «Смешно и странно слышать определение, что посредством распространения в горах торговли всего вернее укротить неистовства горцев. Для такой благой цели г--м филантропам не угодно ли будет завести торговую компанию? Любопытно было бы видеть ее успехи там, где осуждается на презрение всякий, занимающийся торговлею, тогда как, напротив, приобретения грабежом, убийством, воровством получают завидное соревнование и через них стяжается полное унижение и слава известности. У дикарей обычаи заменяют законы; один только торг не был предосудителен у черкесов: это продажа пленников и красивых детей обоего пола» . «Дочь для чеченца – рабочая сила, а когда она вырастает – товар» .

«Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться».

Лермонтов наделяет Печорина той же чертой властности подчиняющей людей, какою наделены многие герои его юношеских поэм и их литературные предшественники – герои Байрона, властные несчастливцы, люди «рока». Печорин, как Измаил-бей, принадлежал к числу тех, кто

...пособий от рабов не просят,
Хотят их превзойти в добре и зле,
И власти знак на гордом их челе.

И.Н. Розанов делает меткое сопоставление Печорина с царицей Тамарой («Тамара», 1841): «В лермонтовской Тамаре внешняя ее красота не играет никакой роли, хотя царица и была «прекрасна, как ангел небесный». К ней в замок шли случайно проходившие мимо, шли, как загипнотизированные, «на голос невидимой пери», потому что в голосе этом
были всесильные чары,
Была непонятная власть.
(Мы отмечаем оттенок иронии, сопровождающий «властность» Печорина, сравнивая его – с Хлестаковым. См. в Приложении и в комментарии к записи 11 июня в «Княжне Мери». – А.А.)

«– Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно».

Чтобы видеть хоть издали родные горы, горец, юноша Мцыри бежит из монастыря и с восторгом вспоминает перед смертью:

Вдали я видел сквозь туман
В снегах, горящих как алмаз,
Седой, незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Умирая, он просит перенести его в сад:
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет.
(«Мцыри», 1840.)

«Послушай, моя пери, – говорил он».

Пери (по-персидски: крылатый) – по религиозным воззрениям древних персов одно из прекрасных и добрых существ, находящихся в непрестанной войне с духами зла – дивами (дэвами). Английский поэт Томас Мур (1779-–1852) озаглавил «Рай и Пери» вторую часть своей поэмы «Лалла Рук», переведенную в 1821 г. Жуковским под названием «Пери и ангел». Лермонтов часто употребляет имя «Пери» для обозначения женской красоты: Зара в «Измаиле-бее» «нежна, как пери молодая, создание земли и рая»; «Как пери спящая мила, она (Тамара) в гробу своем лежала» («Демон»); «На голос невидимой пери шел воин, купец и пастух» («Тамара») и др. Как и у Лермонтова, на устах у Печорина имя «Пери» явилось из двух источников: из кавказских преданий и из английских поэтов.

…ударил себя в лоб кулаком – повторяющееся у Лермонтова описание чувств: так же ведут себя Грушницкий (запись 5 июня) и Вадим в одноименной повести (1833): «Он ударил себя в лоб рукой, как обыкновенно делают, когда является неожиданная мысль» (гл. 14). Это литературный штамп (ср.: «Вдруг Пеппе ударил себя рукою по лбу и убежал»; «Рим» Н.В. Гоголя, печ. 1842). – А.А.

«На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками».

Кизляр – уездный город бывшей Ставропольской губернии, расположенный на левом берегу Терека, экономический и торговый центр края, куда товары свозились из России, из Закавказья и Персии.

«Уздени его отстали».

Уздени существовали у черкесов. В их сложном феодальном строе первое место занимали пши – князья; за ними следовали дворяне – вуорки, или уздени, – трех степеней: а) тлехотль – подчинявшиеся князьям, но считавшиеся владетельными наравне с ними, б) беслен-вуорк, причисленные к княжеским или дворянским аулам и в) вуорк-шаотляхуса. На третьем месте в строе черкесского общества были уздени-пшехао, «которых можно назвать княжьими отроками или конвойными князя». «Узденями-пшехао» Лермонтов и окружает «старого князя», возвращающегося с вооруженных поисков дочери. Но, если не разуметь под «узденями»,-– что было бы неправильно, – простых слуг, Лермонтов делает здесь ошибку, перенося на чеченцев феодальный строй черкесов: «Все чеченцы... составляют общий класс узденей, без всякого подразделения на сословия. – Мы все уздени, говорят чеченцы, понимая под этим словом людей, зависящих только от себя (слово уздень на чеченском языке произносится ёзюдан и происходит от слов: езю – от и дан – себя)» .

«Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтобы вызвать мнение моего собеседника. – Конечно, по-ихнему,- ,– сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав».

Старый кавказец Максим Максимыч отлично осведомлен о законе кровавой мести, безраздельно господствовавшем среди горцев; Казбич, умертвив старого князя, выполнил веление этого закона. У северокавказских горцев «едва младенец начинает понимать, как мать, отец, аталык (воспитатель. – С.Д.) и все родные твердят ему одно и то же, что он должен ненавидеть своего врага и мстить кровью за кровь, обиды и оскорбления» . Лермонтов написал ряд поэм на тему о кровавой мести: «Каллы» (1831), «Хаджи-абрек» (1833-–1834), «Беглец» (1839). Герои двух первых поэм верные последователи и исполнители народного закона; от «беглеца» же, уклонившегося от долга кровавой мести, отрекаются мать, друг, любимая девушка; отверженный всеми, он кончает самоубийством.

III

Небольшая третья часть «Бэлы» («Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу» и т. д.) возвращает читателя к перевалу, совершаемому Максимом Максимычем и автором записок. Для повести о Бэле и Печорине наступает необходимый роздых, оправданный тем, что история водворения Бэлы у Печорина закончена, а эпизод их «счастья», бедный событиями и богатый лирикой, исчерпан в передаче холостого штабс-капитана, чуждого словесности, простой фразой: «да, они были счастливы». С другой стороны, окончено и дорожное чаепитие, во время которого рассказывал Максим Максимыч. Две сплетенные фабулы – переезд через горы двух офицеров и история Бэлы – реалистически правдиво увязаны Лермонтовым в крепкий узел повествования.
Третий раздел «Бэлы» изобилует описаниями природы. Лермонтов остался непревзойденным певцом природы Кавказа. Декабрист А.Е. Розен, служивший на Кавказе, находил, что «верное изображение» Кавказа «не удалось ни вольному путешественнику поэту Пушкину, ни Грибоедову, ни невольным странникам – Бестужеву и Одоевскому. Всего лучше отрывками нарисован Кавказ поэтом Лермонтовым, который волею и неволею несколько раз скитался по различным направлениям чудной страны и чудной природы» . В ранних поэмах Лермонтова, писанных в духе романтизма, описания природы представляются наиболее реалистическими местами. В «Герое нашего времени» Лермонтов в описаниях природы умеет сочетать глубокий и искренний лиризм с меткой наблюдательностью и географической точностью реалиста.

«Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору».

«Гуд-гора в главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге, между станциями Коби и Койшауром, в 12,5 км от Коби и в 7,5 от Койшауры, на левом берегу Арагвы выходящей из Гудовского ущелья. Гуд-гора с северной стороны отделяется небольшою долиною, известною под именем Чертовой, от горы Крестовой... Абсолютная высота Гуда 2447,41 м. Дорога пролегает по западной окраине горы, над самою пропастью, в которой стремится Арагва. Часть Военно-Грузинской дороги, пролегающей по Гуд-горе, есть самая опасная в зимнее время от нависших масс снега, иногда в несколько сажен толщиною. Эти массы нередко падают через дорогу обвалами в пропасть, унося с собою все, что попадается на пути» .

«Воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».

Эти признания автора путевых записок – признания самого Лермонтова. Великолепно знакомый с описываемой горной страной, он переживал здесь те же чувства и отдавался таким же размышлениям. Осенью 1837 г. он писал С.A. Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь». Исключительное «чувство гор» Лермонтов вынес еще из первой, детской поездки на Кавказ и переживал его всю жизнь, отразив с яркостью и силой в лирике и поэмах. Многие обращения Лермонтова к горам носят характер таких же личных признаний, как то, что выражено в письме к Раевскому. «Синие горы Кавказа! Приветствую вас!» – пишет он шестнадцатилетним юношей. – «Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небе».
Устранив посвящение «Демона» любимой женщине, Лермонтов перепосвящает поэму, плод всей его жизни, Кавказу, соединяя с горным миром весь мир своей мысли и жизни:

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный:
Как сына ты его благослови
И осени вершиной белоснежной...

Любовью к горам Лермонтов наделяет и двух героев наиболее зрелых своих произведений, Мцыри и Печорина.
Особенно существенно признание: «Приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми» и т. д. Академик М.Н. Розанов, утверждая, что «подобно Руссо, Лермонтов глубоко верит в облагораживающую и целительную силу природы при сближении с нею», говорит по поводу приведенного места «Бэлы»: «Нельзя выразить яснее солидарность со взглядом Руссо о благости природы, выраженном хотя бы общеизвестном афоризме: «Tout est bien, sortant des mains de 1'auteur des choses; tout dégénère entre les mains de 1'homme» («Все прекрасно, выходя из рук творца вещей; все портится в руках человека») .
С признанием: «она (душа) делается вновь такою, какой была некогда, и верно будет когда-нибудь опять», – следует сопоставить знаменитое стихотворение «Ангел» (1831). «Руссоизм» Лермонтова – одних социальных корней с страстным «руссоизмом» Льва Толстого: пресыщение и презрение к праздной пустоте и к утомительной искусственности светской жизни приводит их, отщепенцев своего класса, к философско-социальной тяге к природе, среди которой им представляется возможным исцеление от недугов культуры; под этими «недугами» они разумеют в действительности культурно-социальное загнивание собственного класса, ставшего историческою ненужностью .

«Я говорил вам, – воскликнул он, – что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой».

«Крестовая гора в Главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге (место это теперь обойдено обходом), между Койшауром и Коби; отделяется от Гуд-горы Чертовою долиною. Абсолютная высота ее 2590,06 м, перевал же 2425,18 м. На вершине горы водружен крест, давший имя самой горе» .

«Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, – а наш беспечный русак даже не слез с облучка».

Все подробности переезда переданы Лермонтовым с фактической точностью. Указано то же число лошадей под повозку – 5, что в «Поездке в Грузию», где указана и плата 60 коп., взимавшаяся за каждого провожатого .
Уносные – первая пара лошадей при запряжке четверкою (от «уносы» – постромки при запряжке).

«Переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства. Итак мы спускались с Гуд-горы в Чертову Долину».

Гамба (Jaques François Gamba, 1763–1833), коммерсант по происхождению, приобрел известность своими путешествиями на Восток, имевшими целью изучение путей и рынков для французской промышленности. Пользуясь покровительством русских властей, он совершил в 1817 г. путешествие по южной России, посетив порты Черного моря и западный берег Каспия. Во время второго путешествия, в 1819 г., он посетил Кавказ – Дагестан, Грузию, Ширван и побывал в Москве и Петербурге. Благодаря его настояниям было учреждено французское консульство в Тифлисе, и он был назначен консулом, в звании которого и умер. В 1824 г. он выпустил в Париже: «Voyage dans la Russie méridionale et particulièrement dans les provinces situées au-delà du Caucase», 2 тома с атласом и картами. Ошибку Гамбы, переименовавшего «Крестовую гору» в «гору св. Христофора», раньше Лермонтова отметил проезжий сотрудник «Московского Телеграфа». Его рассказ о перевале интересно сравнить с поэтическим описанием Лермонтова: «Глубокий снег. Яркое ослепительное солнце восходило перед нами и, рассыпая лучи свои по белым вершинам гор, поражало зрение, хотя товарищи натерли себе порохом большие круги около глаз. Меня предохранили очки мои и зеленый зонтик. Холод был нестерпимый. Солдаты, ехавшие форейторами на припряженных впереди лошадях, беспрестанно переменялись. Термометр мой показывал 7° холода; но ветер дул жестокими порывами и вихрем вздымал метель так, что мы принуждены бывали останавливаться, не видя ничего перед собою. Через минуту – все пропадало, и солнце ярко блестело на ново-упавшем снеге» .
Лермонтов заставляет своего «офицера, автора записок» прозаически толковать читателю название «Чертова долина» и подсмеиваться над читательской склонностью к романтическим названиям: «Вы уж видите гнездо злого духа между неприступными утесами – не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «черт». Однако сам Лермонтов, ознакомившись впервые с этими местами в 1837 г., до того проникся романтизмом их пейзажа и преданий, что перенес в эти места действие своего «Демона» (очерк 1837 г.), ранее «пролетавшего» не над «Казбеком», а над Испанией. Биограф поэта, проехавший по старой Военно-Грузинской дороге, пишет: «Окрестности полны сказаний о горном и злом духе, полюбившем девушку грузинку. Так, вблизи находится «Чертова долина» и в ней груда камней. Слышанные мною предания об этих камнях сходятся в том, что горный дух полюбил молодую девушку, в свою очередь любившую молодого человека. В минуту ревности дух завалил хижину молодых людей грудой страшных камней. На правом берегу Арагвы находятся развалины монастыря, о коем окрестные жители рассказывают, что дух, рассердившись на инокинь, разрушил монастырь громовой стрелой. Близ перевала над Койшаурской долиной осетины показывают пещеру, где прикован горный дух. Об этом-то вспоминает Лермонтов, когда говорит, что плачущей Тамары

...тяжелое дыханье
Тревожит путника вниманье,
И мыслит он: то горный дух,
Прикованный в пещере, стонет .

Таким образом, своеобразным преодолением романтизма – или страхом пред романтическим шаблоном – является это отрицание в «Бэле» романтических горных преданий, только что перенесенных в любимое создание поэта.
«Всеобщее предание» о кресте Петра I приведено путешественником в «Московском Телеграфе». Текст лермонтовского возражения дает повод думать, что ему было известно это сообщение «Московского Телеграфа»: «На самой высокой точке переправы через Кавказское ущелье – на вершине Крестовой горы – императором Петром Великим поставлен крест в ознаменование перехода им сими местами с войском своим. Отсюда начало названия горы Крестовой» .
Возражение Лермонтова исторически точно: Петр I не был на Дарьяле: в 1722 г. он посетил лишь западный берег Каспия с прилегающими частями Дагестана.

В.А.Мануйлов приводит сведения, уточняющие историю водруженного креста: «Не исключено, что крест на перевале существовал с древнейших времен и не раз обновлялся. До 1824 года надпись на кресте гласила: «Крест сей воздвигнут в память строения дороги, сделан попечением подполковника Казбека 1809 года». Казбек – это Гарбриэль Казбеги, дед писателя Александра Казбеги, правитель области Хеви. Но о кресте есть упоминание, относящееся и к 1805 году, где его сооружение приписывается П.С. Потемкину, первому наместнику Кавказа, родственнику Г.А. Потемкина (см.: Маркелов Н. «Старый памятник, обновленный Ермоловым...» // Ставрополье. 1979. № 3. С. 62–63)».
А в чем же значение этой истории в романе – как элемента художественной ткани? Это своего рода ключ к пониманию психологического романа, всего построенного на особенности субъективного восприятия: мы видим нечто очевидное или нам это сказано прямо, но нет, наше сознание больше верит мифу. Такова и вся композиция романа: вот «реальное» лицо Печорина, а вот, как выстраивается его «миф»: миф Максима Максимыча, миф рассказчика, миф самого Печорина о себе – он творит его в своем дневнике. – А.А.

«Нам должно было спускаться еще верст пять, чтобы достигнуть станции Коби».

Коби – деревня и почтовая станция у подъема на Крестовую гору, в 18 километрах от Казбека. Упоминаемая ниже Байдара, – горная речка, протекающая по урочищу между станциями Койшаур и Коби, в 6 километрах к югу от Коби.

«И ты, изгнанница», думал я, «плачешь о широких, раздольных степях!..»

Обращение автора записок к метели – как к тоскующей и рвущейся на волю «изгнаннице» – принявшее форму стихотворения в прозе, – дает право думать, что этот офицер подобно Печорину и самому Лермонтову, был подневольным кавказцем, «изгнанником с милого севера в сторону южную» Лермонтов дает здесь чисто звуковой образ метели: она гудит, поет, плачет, кричит, бьется. Подобные же звуковые описания метели (ее звон, пенье, оклик, голос) находим в «Русской песне», «Демоне», «Песне о купце Калашникове».

Реплика рассказчика созвучна стихам: «Тучки небесные, вечные странники! <…> Мчитесь вы, будто как я же изгнанники…» («Тучи», 1840). – А.А.

IV

В четвертом разделе повести заканчивается истории Бэлы. Штабс-капитан досказывает ее на последнем привале перед станцией Коби, в сакле осетин. («Все к лучшему», – сказал я, присев у огня, и т. д.)

«Это лошадь отца моего, – сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. Ага! подумал я: и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь».

При виде Казбича, убийцы ее отца, в Бэле просыпается, привитая обычаем и воспитанием, жажда кровавой мести. У кавказских горцев «наиболее тяжкими по своей наказуемости действиями считаются прежде всего действия против интересов родовых (измена роду и сношение с неверными); затем личные и имущественные правонарушения (убийство и поранение в особенности глав рода и семьи, изнасилование и бесчестие женщин, разбои и явный грабеж), – правонарушения эти влекут за собою кровомщение рода или семьи... За одного убитого мстил род роду, аул аулу. Раз совершенное преступление вело за собою ряд кровомщений, тянувшихся в нескольких поколениях даже несколько веков» .

Максим Максимыч прикажет стрелять в Казбича, причем в этом эпизоде солдат обращается к нему ваше высокоблагородие, что соответствовало чину уже майора и выше, а не штабс-капитана, к которому следовало бы обращаться ваше благородие. Это, видимо, не ошибка автора, а характерное лукавство солдата. – А.А.

«А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, – я княжеская дочь».

Как было указало, феодальное начало у чеченцев было, ко времени русского завоевания, проявлено очень слабо, и Лермонтов, наделяя Бэлу чертой феодальной гордости, несколько отступает от этнографической правды (как и в описании свадьбы) ради чисто художественной задачи: дать типичный для кавказских горцев образ горянки-княжны. В этом смысле Бэла является прозаическою параллелью к образу другой феодальной княжны – Тамары, созданному Лермонтовым немного ранее .
Знакомый с обычаями, нравами и психологией горцев Максим Максимыч понимает, какое чувство дочернего долга просыпается в Бэле при виде Казбича, повинного в убийстве и ограблении ее отца. В дальнейших словах, обращенных к Печорину: «Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частично помогали Азамату» – штабс-капитан предупреждает Печорина, что он также подпал теперь под закон кровавой мести со стороны Казбича, так как способствовал похищению Азаматом Карагеза.

«Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он: – у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли меня так создал, не знаю; знаю только, что если я причиною несчастия других, то и сам я не менее несчастлив».

Этими словами начинается характеристика Печорина, подробная разработка которой дана в признаниях его дневника, составляющего центральную часть романа – «Княжну Мери». Самохарактеристика эта, представляя по изложению и остроте анализа как бы страницу из этого дневника, нарушает выдержанную цельность простого «сказа» Максима Максимыча: вряд ли Печорин решился бы поделиться со старым армейцем аналитической автобиографией, а если бы и поделился, вряд бы Максим Максимыч был способен передать ее своему слушателю столь точно в тонких печоринских выражениях. Но сама по себе исповедь Печорина чрезвычайно важна для понимания его личности: это схема всего ее развития, совпадающая с тем, что говорится о докавказской поре жизни Печорина в «Княгине Лиговской».
В знаменитой статье «Что такое обломовщина?» Н.А. Добролюбов дает сжатую характеристику Печорина и одного из «обломовцсв», основываясь, главным образом, на автобиографии Печорина, которую он набрасывает Максиму Максимычу: «Перед вами другой человек, с более страстной душой, с более широким самолюбием. Этот имеет в себе как будто от природы все то, что для Онегина составляет предмет забот. Он не хлопочет о туалете и наряде: он светский человек и без этого. Ему не нужно подбирать слова и блистать знанием, и без этого язык у него, как бритва. Он действительно презирает людей, хорошо понимая их слабости: он действительно умеет овладеть сердцем женщины, не на краткое мгновенье, а надолго, нередко навсегда. Все, что встречается ему на его дороге, он умеет отстранить или уничтожить. Одно только несчастье: он не знает, куда идти. Сердце его пусто и холодно ко всему. Он все испытал, и ему в юности опротивели все удовольствия, которые можно достать за деньги; любовь светских красавиц тоже опротивела потому что ничего не давала сердцу; науки тоже надоели, потому что он увидел, что от них не зависит ни слава, ни счастье; самые счастливые люди – невежды, а слава – удача; военные опасности тоже ему скоро наскучили, потому что он не видел в них смысла и скоро привык к ним. Наконец, даже простосердечная, чистая любовь дикой девушки, которая ему самому нравится, тоже надоедает ему: он и в ней не находит удовлетворения своих порывов. Но что же это за порывы? Куда влекут они? Отчего он не отдается им всей силой души своей? Оттого, что он сам их не понимает и не дает себе труда подумать о том, куда девать свою душевную силу; и вот он проводит свою жизнь в том, что острит над глупцами, тревожит сердца неопытных барышень, мешается в чужие сердечные дела, напрашивается на ссоры, выказывает отвагу в пустяках, дерется без надобности... Вы припоминаете, что это история Печорина, что отчасти почти такими словами сам он объясняет свой характер Максиму Максимычу. Всмотритесь, пожалуйста, получше: вы и тут увидите того же Обломова». «Обломов» был в глазах Добролюбова, обобщающим образом «лишнего человека», культурного представителя того класса, который стал не только лишним, но и глубоко реакционным к эпохе 1850-х годов, класса дворянства, против которого были направлены в 1850-х годах главные удары Добролюбова и Чернышевского, этих вождей революционной демократии.

«У меня был кусок термаламы. Я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами».

Термалама (с тюрк.) – плотная шелковая или полушелковая ткань, идущая на востоке на халаты. Галун – узкая серебряная тесьма, которой обшивалась черкесская одежда.

…как ни мучил ее наш лекарь припарками – Лермонтов здесь отражает негативно-сатирическую тенденцию в изображении врача. «Я убежал от Эскулапа, худой, обритый, но живой» – сказано у Пушкина. В таком духе врач предстает в «Станционном смотрителе», «Дубровском», у Гоголя – Христиан Гибнер из «Ревизора». В свою очередь сцена, описанная Максимом Максимычем, отразилась в тургеневских «Отцах и детях». Ср.: «Все-таки лучше, Максим Максимыч, чтоб совесть была покойна… – Хороша совесть» и «Что, барин перед смертью икал? <…> А, ну – это хорошо» (гл. 20). Очень схоже выглядит эпизод из «Шинели» Н.В. Гоголя: «Доктор <…> ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины; а впрочем тут же объявил ему чрез полтора суток непременный капут» (ср. также: «Объявил, что она больше дня жить не может»). Очевидно, однако, отличие в авторской интонации этих внешне схожих фрагментов. Нельзя исключить здесь и гротескное развитие Гоголем именно лермонтовской сцены, поскольку «Бэла» опубликована именно в период работы Гоголя над «Шинелью» (1839–40; печ. 1842).
Иное восприятие врача дано в Вернере, одном из первых литературных героев-врачей, показанных без насмешки. Влияние Вернера сильно в произведениях А.И. Герцена, где выведен доктор Крупов, – «Кто виноват?», «Доктор Крупов», «Aphorismata». – А.А.

…он сел на землю и начал что-то чертить палочкой на песке – очень характерная для художественного изображения деталь. Так, в знаменитом романе М.Н.Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) по крайней мере четырежды состояние героя описывается через черчение на песке. Между прочим, Загоскин резко осудил роман Лермонтова в своем отклике на статью С.О. Бурачка (см. «Маяк», 1840, ч. VII). Из литературных источников, которые могли сказаться здесь, назовем «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина и «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева (гл. «Зайцово»), где тоже в задумчивости чертят на песке. Возможна ироническая аналогия с Дон-Кихотом, который чертит на песке стихи, воспевающие Дульсинею: «Дон-Кихот рыдает здесь // От тоски по Дульсинее» (ч. 1, гл. 26). Но вероятнее всего у Лермонтова прямое обращение к первоисточникам.
Эту деталь можно связать с легендой об Архимеде, который чертил на песке накануне своей гибели: древнегреческий ученый упомянут и Печориным в записи от 16 мая, и в «Княгине Лиговской» (см. далее комментарий). Литературой сцена в Сиракузах отражена неоднократно (например, сочинение Ж. де Ламетри «Человек-машина», 1747). Изначально же – у античного историка Тита Ливия (59 до н.э. – 17 н.э.), «История Рима…».
Думается, мотив чертить на песке восходит к двум источникам: легенда об Архимеде и, конечно, стих Евангелия «Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания» (Иоан., 8, 6). Как видим, и Христос, и Архимед так или иначе присутствуют в мыслях Печорина. Более содержательно сопоставление с Христом: в Евангелии это сцена с блудницей, которую Христос спасает от побиения камнями. Печорин пребывает в позе Христа, но в прямо противоположной ситуации: он явился причиной смерти «безгрешной» Бэлы. Характерный для Лермонтова трагико-иронический контекст.
С.Н. Дурылин тоже использовал подобный образ в записках «В своем углу»: «Свистуны перед ним Бальмонт, Белый, Брюсов. Они – как росчерк изящной тросточкой на песку, на дачной дорожке» («В своем углу». М., 1991. С. 235). – А.А.

«Сознайтесь однакож, что Максим Максимыч человек достойный уважения?»

Это обращение к читателю, переносящее читательское внимание на личность Максима Максимыча, которому предстоит занять видное место в следующей повести, напоминает аттестацию из очерка «Кавказец»: «Настоящий кавказец – человек удивительный и достойный всякого уважения и участия».

Далее у Лермонтова следует: «Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ», что должно восприниматься как особое указание на значительность образа М.М-ча, который, однако, несколько недооценивается Дурылиным. – А.А.

– «А, чай, все французы ввели моду скучать?»
– «Нет, англичане».

Отвечая так Максиму Максимычу, офицер-путешественник имеет в виду сплин (spleen – в буквальном значении: селезенка), подавленное психическое состояние, нервное расстройство, сопровождающееся тоской и потерей вкуса к жизни. Это болезнь Онегина:

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра.

Состояние одержимого сплином человека хорошо рисует В.Ф. Одоевский в повести «Записки гробовщика» (1838): «Однажды в моей молодости на меня напал припадок сплина, который был в большой моде в то время. В этом печальном расположении духа я вышел однажды на улицу и печально вымеривал тротуар; – накрапывал дождь – сырость проникала мое платье; нервы страдали; сквозь капли дождя все обстоятельства жизни представлялись мне мрачнее и мрачнее, все утешительные мысли, все надежды вышли у меня из памяти; на сердце и в голове осталися лишь тоска, досада, душевная усталость; кто не испытывал этого томительного состояния духа? Кому не случалось испытать это нетерпение распроститься с жизнью, которое в нравственном мире то же, что в физическом простое желание после трудового дня броситься в постелю...» 

Журнал Печорина

«Я поместил в этой книге только то, что относится к пребыванию Печорина на Кавказе».

Издатель умалчивает здесь, какие редакторские приемы употреблял он при издании записок Печорина. Первоначально этому изъяснению был посвящен конец повести «Максим Максимыч», где излагается история получения издателем записок Печорина от штабс-капитана (несколько похожая на такую же историю в «Адольфе» Б. Констана): «Я пересмотрел записки Печорина и заметил по некоторым местам, что он готовил их к печати, без чего, конечно, я не решился бы употребить во зло (подарок) доверенность штабс-капитана. В самом деле, Печорин в некоторых местах обращается к читателям; вы это сами увидите, если то, что вы об нем знаете, не отбило у вас охоту узнать его короче. На тетрадках не было выставлено чисел; некоторые, вероятно, потеряны, потому что между ними нет большой связи. А я, несмотря на дурной пример, поданный нам некоторыми журналистами , никак не решился поправлять или доканчивать чужое (сочинение) произведение: я только переменил одно: поставил (Записки) «Печорин», вместо его настоящей фамилии (которая, хотя, вероятно, известна), за что, конечно, он сам на меня сердиться не будет». Это изъяснение Лермонтов выкинул в беловой редакции потому, что оно делало из записок Печорина произведение, предназначавшееся автором к печати: Лермонтов желал сохранить за его записками всю искренность признаний, обращенных только к самому себе.

В любом случае подчеркивается, что Печорин – фамилия вымышленная. Но стоит задуматься о совпадении этой фамилии и в Записках, и в рассказе М.М. Не получается ли так, что рассказчик заменил некую реальную фамилию сослуживца Максима Максимыча на фамилию героя «Записок»? Ведь это можно толковать и как то, что некий офицер, служивший у Максима Максимыча под, предположим, фамилией Белкин, пишет повести о литературном герое Печорине, а затем публикатор везде заменил фамилию автора записок на фамилию его героя? Ведь только в этом предисловии указывается на то, что публикатор переменил все собственные имена? Кстати, это очень точный по смыслу оборот: не реальные имена были изменены, а просто собственные, иначе это было бы косвенным указанием на то, что подразумевается именно реальность описанного Печориным. – А.А.

«В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света...»

По поводу этого обещания Белинский писал: «Благодарим автора за приятное обещание, но сомневаемся, чтобы он его выполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает нас признание Гете, который говорит в своих записках, что, написав «Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его духа, он освободился от него и был так далек от героя своего романа, что ему смешно было видеть, как сходила от него с ума пылкая молодежь...»
Правоту Белинского признал сам Лермонтов:

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
(1841)

Продолжения Печорина не последовало: в бумагах Лермонтова нет следа какой-нибудь попытки к такому продолжению.

«Предисловие» содержит и важную сюжетную деталь – извещение о смерти Печорина при возвращении из Персии. Остается неясным, сколько времени и как путешествовал «герой», ясно лишь одно – он умер холостым… Так что пророчество о смерти от жены оказалось ложным. Значит, окончательно нет фатума и не стоило ли жениться на Мери? Явно ироническая интонация в трагическом финале Печорина.
С другой же стороны, это показывает расхождение Печорина с фатализмом: он сам чувствует и предсказывает именно так свою смерть в разговоре с Максимом Максимычем: это верная и глубокая интуиция, а не фатализм. – А.А.

Сверстники и потомки Печорина

«Герой нашего времени» имел огромный успех у читателя и писателя 1840-х годов. Те или иные стороны Печорина, положительные или отрицательные: гордая независимость и властность личности, глубокая разочарованность и умный скепсис по отношению к консервативным формам мысли и жизни, неотразимая привлекательность для женщин, дерзкая смелость поступков, острота суждении, блеск языка, – будили сочувственный (вплоть до подражания) отклик в различных группах читателей, воспринимавших Печорина с той стороны его личности и бытия, которая была близка самим воспринимавшим. Успех Печорина, так верно предсказанный Белинским (см. вступит, статью), был столь велик, что консервативный критик барон Е.Ф. Розен не устыдился публично порадоваться, что Лермонтов умер и не напишет уже второго Печорина: «Произведения Лермонтова, вероятно, понравятся еще молодым людям будущего поколения, в тот период жизни, когда дикое и отрицательное производит на людей какое-то прельстительное впечатление; и никто из нас, блюстителей русского Парнаса, не должен сожалеть о том, что пресеклось столь нехудожественное, столь горькое направление поэзии» .
Обсуждая в 1862 г. литературную судьбу Печорина, разночинец Аполлон Григорьев, видевший в нем совершенное воплощение «хищного типа» русской жизни, признавал, однако, от лица всего своего поколения: «Печорин влек нас всех неотразимо и до сих пор еще может увлекать, и, вероятно, всегда будет увлекать – брожением необъятных сил, с одной стороны, и соединением с этим вместе северной сдержанности через присутствие в себе почти демонского холода самообладания. Ведь, может быть, этот, как женщина нервный, господин способен был бы умирать с холодным спокойствием Стеньки Разина в ужаснейших муках. Отвратительные и смешные стороны Печорина в нем нечто напускное, нечто миражное, основы же его характера трагичны, пожалуй, страшны, но никак уже не смешны... Вот этими-то своими сторонами Печорин не только был героем своего времени, но едва ли не один из наших органических типов героического» .
Роман Лермонтова был воспринят читателем как повесть о гибели высоко одаренного человека в тисках убогой действительности. Такой же отзвук пробудил роман Лермонтова и в писателях. «В Лермонтове и его направлении дошел до крайних степеней своих протест развитой личности против неразвитого быта. За Лермонтовым явилась отрицательная литература 30--х годов, потянулся длинный ряд повестей, кончавшихся прямо ли высказанным или подразумевающимся припевом: «И вот что может сделаться из человека». Припев этот по форме был заимствован у Гоголя, но он пелся на лермонтовский лад. В повестях этих, по воле и прихоти их авторов, совершались самые удивительные превращения с героями и героинями, задыхавшимися в грязной, бедной ощущениями и тупоумной действительности. Все это были более или менее поэмы о «необъятных», гибнущих даром силах…»
Печорин стал родоначальником множества литературных потомков – различной жизненной достоверности и еще более различной художественной ценности.
В том же году и в том же журнале, где печатался «Герой нашего времени», появилась повесть гр. В.А. Сологуба (1814 – 1882) – «Большой свет», в которой на фоне великосветского Петербурга, вместе с Мишей Леониным, этой пародией на самого Лермонтова, показан умный дэнди поневоле, Щетинин, отравленный разочарованием на образец Печорина и, как он, наделенный высокими задатками, лишенными роста в светской среде. Он с отвращением озирался вокруг себя. «Нередко находила на него хандра неописанная... Тогда голова его склонялась от пустоты и усталости. Тогда хватался он за грудь и чувствовал, что в ней билось сердце, созданное не для шума и блеска, а для жизни иной, для высшего таинства, и тяжело было ему тогда, и хандра налагала на него свои острые когти. Но он, стыдясь ее, с сердцем, ноющим от скуки и горя неразгаданного, продолжал вести с товарищами жизнь разгульную и молодецкую, а в свете любезничать с дамами и щеголять напропалую». Между прочим, Щетинин, рисуясь своим разочарованием, предлагает кузине, с которой играет в любовь: «Хотите я буду играть в вист с вашей глухой тетушкой, а потом поеду слушать стихи Лермонтова и повести Сологуба?» . Повесть Сологуба была известна Лермонтову.
Еще при жизни Лермонтова попытался написать своего Печорина поэт пушкинской школы, Н.М. Языков (1803–1846): в драматической сцене «Странный случай» (1841) он заставляет некоего москвича Скачкова приносить приятелю такую исповедь:

Живя и наслаждаясь наобум,
Я чрезвычайно скоро пресыщаюсь
Всем вообще и потому скитаюсь
Из края в край; мой беспокойный ум
Всегда чего-то ищет; мне с ним мука .
Всегда и всюду, так уже давно,
Так и теперь... зачем? куда я? Скука,
Одно и то же, то же и одно
Томит меня, гнетет и гонит чудно
Домой, зачем? Скучать о тех землях,
Где я скучал недавно.

Скачков – это Печорин, не нашедший удовлетворения и в странствиях. Он томим раскаяньем в том, что «безрассудно в пошлых явных пустяках теряет дни и месяцы, и годы». Славянофильствуя наподобие Шевырева, Языков заставляет своего маленького Печорина указать на причину своею жизненного банкротства: «не дано мне ровно никакою направленья первоначально, и в душе моей нет ничему приюта, утвержденья достойного». Если б «первоначально направление», т. е. воспитание, Скачкову было дано в духе православия, самодержавия, народности», думает Языков, из него не вышло бы Печорина.
В своем дневнике А.И. Герцен писал 11 сентября 1842 г.: «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания – почка, из которой разовьется их счастье. Поймут ли они, отчего мы – лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино и пр.?.. Отчего руки не подымаются на большой труд? Отчего в минуту восторга не забываем тоски? О, пусть они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем… мы заслужили их грусть».
В этих признаниях, выражающих самоощущение целого поколения, лежит объяснение, почему в представителях западничества роман Лермонтова нашел глубокий творческий отклик; какими своими сторонами Печорин был близок к людям 40--х годов, видно из приведенного признания Герцена.
Друг и соратник Герцена, Н.П.Огарев (1813–1877), был пламенным почитателем поэзии Лермонтова . В стихотворении «Характер» Огарев рисует Печорина:

Провел он буйно юные года:
Его везде пустым повесой звали,
Но жажды дел они в нем не узнали,
Да воли сильной, в мире никогда
Простора не имевшей... Дни бежали,
Жизнь тратилась без цели, без труда;
Кипела кровь бесплодно... Он был молод,
А в душу стал закрадываться холод.
………………………………………
Влюблен он был, и разлюбил; потом
Любил, бросал, но – слабых душ мученья –
Не знал раскаянья и сожаленья.
Он рано поседел. В лице худом
Явилась бледность. Дерзкое презренье
Одно осталось в взоре огневом,
И речь его, сквозь уст едва раскрытых,
Была полна насмешек ядовитых.

В поэме «Юмор» (около 1841 г.), как и в позднейшей «Деревне» (1848), у Огарева звучат многие мотивы печоринского «безочарования» и тоски. Огарев («Юмор», ч. 3, гл. VI), правда, хочет бороться с печоринской печной грустью и безысходностью, он пытается даже уверить себя:

Я сам отстал
От этих барственных начал,
Нельзя идти, стремясь к добру,
На труд общественного дела,
Поэтизируя хандру
И усталь сердца, усталь тела.

Тем не менее, он не властен преодолеть и в 1840-х годах настроений, родственных именно печоринскому самоанализу и его мыслительной и жизненной безнадежности. Печорину нет выхода в живую общественность:

Не вступит праздною стопой
Отсев шляхетских поколений
В движенье жизни трудовой,
Ее страданий и стремлений,
Чтоб стать с народом – как должно –
В едином строе заодно.

Печорины умрут Печориными и –

Новый кряж взойдет у нас
С стремленьем чистым, мыслью зрелой.

Член кружка Станкевича, поэт В.И. Красов (1810–1855) так живо воспринял образ Печорина, героя своего времени, что откликнулся на него «Романсом Печорина» . Красовский Печорин ко всему равнодушен и ждет смерти.

Как блудящая комета
Меж светил ничтожных света
Проношуся я.
Их блаженства не ценил я;
Что любил, все загубил я.
Знать, так создан я.
Годы бурей пролетели.
Я не понял верно цели.
И была ль она?
Я желал успокоенья
Сила гладкого забвенья
Сердцу не дана.
Пусть же рок меня встречает,
Жизнь казнит иль обольщает,
Все уж мне равно –
Будь то яд или зараза,
Или бой в горах Кавказа –
Я готов давно.

Аполлон Григорьев (1822-–1864), в 1840--х годах действовавший как поэт-романтик, испытал сильнейшее влияние Лермонтова (см. его приведенные выше признания) и варьировал образ Печорина в целом ряде своих поэм. «Отрывок из сказаний об одной темной жизни» представляет собою стихотворный вариант лермонтовского «сказания» с собственным эпилогом:

Веря одному уму,
Привык он чувство рассекать
Анатомическим ножом
И с тайным ужасом читать
Лишь эгоизм сокрытый в нем,
И знать, что в чувство ни в одно
Ему поверить не дано.
……………………………..
Высокое чело
Носило резкую печать
Высоких дум... Но угадать
Вам было б нечего на нем...
Да взгляд его сиял огнем...
Как бездна темен и глубок,
Тот взгляд одно лишь выражал:
Высокий помысл иль упрек...
На нем так ясно почивал
Судьбы таинственный призыв.
К чему, – Бог весть! Не совершив
Из дум любимых ни одной,
В деревне, при смерти больной,
Он смерти верить не хотел –
И умер. И его удел
Могилой темною сокрыт...

Второй, наиболее обработанный, вариант Печорина дает повесть в стихах «Олимпий Радин» . В нем есть все, что полагается иметь «второму «я». Печорина: скептический ум («дерзко отвергал он много истин»), строгий анализ («в душе ль своей, в душе ль чужой неумолимо подводить любил он под итог простой все мысли, речи и дела»), смелость острота речи («был смел и зол его язык»), разочарование во всем при крепкой жизненной силе («и здрав, и горд, и невредим» – «ни даже на волос любви к прошедшим снам»), внутренняя сила страсти и воли («еще просили страсти те не жизни старческой в мечте, а новой пищи, новых мук») наконец, в нем была «сила зла: она одна его речам... давала власть». Словом, Радин это второй Печорин по крови и по мысли, но Григорьев заставляет его уйти еще дальше в равнодушии к социальным исканиям своего времени. Печорин не говорит о них ни слова. Радин резко враждебен им:

С насмешкой злобною потом
Распространялся он о том,
Как в целом мире все равны,
Как все спокойны будут в нем,
Как будут каждому даны
Все средства страсти развивать
Не умерщвляя, и к тому ж
Свободно их употреблять
На обрабатывание груш.

Это – злобный памфлет на социальное учение Ш. Фурье (1772–1837), которым в 1840-х годах увлекались «петрашевцы», Герцен, Салтыков, позднее – Чернышевский: по словам Герцена, фурьеризм для его поколения «всех глубже раскрыл вопрос о социализме».
Минуя бледную печоринскую вариацию в поэме «Видения» , отметим «Предсмертную исповедь» . В ней перед нами одинокий скептик: лечась от тоски странствиями, он попал туда, куда собирался Печорин – в Аравию, в Индию, «где он целенье думал обрести» –

И где под сенью пальм густых
Набобов видел он одних
Да утесненных и рабов,
Да жадных к прибыли купцов.

Ставка на Восток бита. Восток не дал новых впечатлений, отличных от тех, которые давала русская жизнь, и скиталец Григорьев вернулся из Индии таким же скучающим, как Печорин из Персии. Григорьевский Печорин четвертого варианта умирает с сознанием, скопированным из «Княжны Мери»: «по природе я к иным размерам бытия земного предназначен был», – умирает, посылая, с печоринской последовательностью, «благословение уму за то, что он благословлять до смерти жизнь нам запретил». В пятом варианте в «рассказе в стихах» – «Встреча» Григорьев заставляет Сергея Морового, Печорина арбенинского толка – «героя и властелина Москвы» – встретиться на балу с одной из жертв его донжуанского внимания, отверженной обществом: «молча, руку он подал ей, не на разлуку, на путь свободно-роковой».
Обилие печоринских вариантов и устойчивость образа, воплощаемого в них, свидетельствуют о том сильнейшем впечатлении, которое оказал на Aп. Григорьева лермонтовский Печорин. С этим впечатлением Ап. Григорьев долго боролся впоследствии в своих статьях, посвященных ниспровержению хищного типа в русской литературе и жизни. В «Петербургском Сборнике» Н.А. Некрасова (СПБ, 1846) и «были в стихах» «Две судьбы» А.Н. Майков (1821–1897) дал своеобразную проекцию одного из Печориных – в герое поэмы Владимире, стоящем как бы на перепутье между идеями Белинского и началами славянофильства. Позднее А.Н. Майков вспоминал, что ему хотелось «написать итальянскую поэму... героя взять из современных представителей (в «Двух судьбах») передовых людей, вроде Печорина, только университетского и начитавшегося творений Белинского, – хотя такого героя, как там взят Владимир, я и не видывал и в себе не чувствовал. От этого этот Владимир такой двойственный: в нем и русские чувства из «Москвитянина», они же и мои истинные, и Белинского западничество» . В отличие от Печорина и в близость с героями Огарева, Владимир был не чужд туманных мечтаний о своем общественном призвании и деле: «для общества людей я посвящал все чувства лучшие, мечты святые, на благо им, я думал, я рожден – и мог бы быть... Гражданской доблестью кипел я рано». Однако эти мечты он скоро назвал «смешным и глупым сном». Дальше следовали обычные опыты Печорина: «Он овладел заманчивым искусством играть, шутить, и управлять чувством» женщин; Владимир пробовал предаться наукам и книгам, но «бросил их, назвавши их смешными»; ему «действовать хотелось». Как Печорин, Владимир порешил: «В воинственном разгуле есть больше жизни» и отправился на Кавказ. Война, как и Печорину, скоро опротивела ему: «вот факт простой: в каком-нибудь разграбленном ауле, в ущелии, стоишь на карауле. Где больше прозы?» Тоска забросила его в Италию, но и «вид блаженных южных стран» «рождал в нем грусть». В Риме влюбилась в Владимира одна итальянка Нина, – это Бэла майковского Печорина. Но он, видно, читавший повесть Лермонтова, знал, что выходит из любви «дикарок» и «Печориных», и отвечал своей Бэле: «Ко всему презренье питаю я... Тебя поймать в расставленную сеть легко; упиться ласками твоими и после к ним остыть, охолодеть и после бросить». История кончается тем, что Нину убивает влюбленный и нее Карлино, а Владимир облекается в обломовский халат в своем именье:

За ужином я гуся буду есть
Да сыр. В еде спасенье только есть.

Если у Языкова, Огарева, Красова и особенно у Ап. Григорьева все их «Печорины» кончают драматически или, во всяком случае, повествование о них останавливается на драматическом моменте, то у Майкова полупечоринец Владимир кончает комедией. Дальнейшие концы «Печориных» идут почти все к этому комическому исходу.
Комический исход ожидал, по-видимому, и того печоринца, которого Константин Аксаков (1817–1860) пытался вывести в неоконченной комедии «Отвлеченные люди». Юрий Стременев приходит в отчаяние от печоринской страсти к самоанализу, мешающей ему любить: «Одна мысль о любви обдает меня холодом. Безумство, к чему оно? – А почему же бы не так? Но нет, нет! Как могу я влюбиться, когда я вижу в себе каждое движение в его зародыше, когда я не могу забыться ни на минуту, когда постоянный взор сознания устремлен в глубину души. Нет! Но мне невыносимо тяжело. Я не могу увлечься, не могу сделать ни одного искреннего движения; постоянный анализ встречает всякое чувство, и оно каменеет при своем появлении. Боже мой! Нет во мне простоты; нет цельности ощущения. Ходит во мне постоянно одно, одно: мысль». К. Аксаков, со славянофильскою прямолинейностью, заставляет Стременева сознавать причину своих мыслительных недугов: «Так, я понимаю, от чего зарождаются они. Праздность, праздность, губящая многих. Крестьяне работают, а я нет... Какой бы ни был труд, но труд, действительный труд, необходим человеку. – Но где же найти труд?» – кончает Стременев свое размышление печоринским вопросом, столь понятным Герцену, Огареву и другим отщепенцам, вышедшим из круга дворянско-классового «дела» и еще не нашедшим себе никакого другого дела в истории . Другой набросок полупечоринца на славянофильский лад К. Аксаков попытался сделать в также неоконченных «Сценах из современной жизни» .
«Герой нашего времени» произвел сильное впечатление на молодого И.С. Тургенева. Мемуаристы отмечают в молодом Тургеневе некий налет поверхностного «печоринства». П.В. Анненков вспоминает: «Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в то время то состояние, когда человек походит на других. Он спасался от этой страшной участи, навязывая себе невозможные качества и особенности, даже пороки, лишь бы только они способствовали и его отличию от окружающих. Он усваивал своей физиономии черты, не вязавшиеся с ее добродушным, почти нежным выражением. Конечно, он никого не обманывал надолго, да и сам позабывал скоро черты, которые себе приписывал» . И.А. Гончаров из встречи с Тургеневым 1847 г. вынес такое впечатление: «Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта вроде Онегиных, Печориных и т. д., копируя их стать и обычай. Он сам, в откровенные минуты, признавался потом, что он с жадностью и завистью смотрел на тогдашних львов большого света, Столыпина (прозванного Монго) и поэта Лермонтова, когда ему случалось их встречать» .
А.П. Чехов верно приметил про одну из лучших комедий Тургенева: «Где тонко, там и рвется» написано в те времена (1846. – С. Д.), когда на лучших писателях было еще сильно заметно влияние Байрона и Лермонтова с его Печориным; Горский ведь тот же Печорин. Жидковатый и пошловатый, и все же Печорин» . «Чуткий и тонкий художник, Тургенев, анализируя печоринский тип, раздвоил его. В своих героях со схожими фамилиями: Лучинов («Три портрета», 1845) и Лучков («Бреттер», 1846) – он постарался дать, в первом – героическую, а во втором пошлую сторону этого типа. Оба они офицеры, оба жестоки и безнравственны, оба держат в страхе окружающих; оба, не любя, добиваются любви понравившейся им девушки (Лучков, впрочем, только вначале удачно); оба убивают на дуэлях своих соперников, простых, честных и добрых малых. Но Лучинов умен, дьявольски находчив, решителен и смел, умеет безгранично подчинять себе и из всех затруднений всегда выходит победителем. Лучков же – неумный, необразованный, некрасивый офицер – решился оставаться загадкой и презирать то, в чем судьба ему отказала. Тургенев, сам одно время увлекавшийся печоринством, разложил этот тип: если Лучков жалок, то Лучинов при всей своей безнравственности – обаятелен» .
В несомненном родстве с Печориным состоит тургеневский «Рудин» (1855). В письме к Наташе находим признания, родственные тем, что занесены на страницы печоринского дневника: «Мне природа дала много – я это знаю, но я умру, не оставив за собою никакого благотворительного следа. Все мое богатство пропадает даром; я не увижу плодов от семян своих. Мне недостает... я сам не могу сказать, чего именно недостает мне»... Он договаривает: у него нет способности «отдаться»: «я отдаюсь весь с жадностью вполне – и не могу отдаться»... «Подобно своим предшественникам, Онегину и Печорину, Рудин – вечный странник. Но он выгодно отличается от них тем, что он – горемыка, между тем как они баловни. Барское баловство и пресыщенность жизнью и впечатлениями идет, уменьшаясь: в Печорине уже немного меньше этого «добра», чем в Онегине, в Рудине уже совсем мало. Параллельно этому идет, увеличиваясь, душевная содержательность: Рудин при всех своих недостатках, несомненно, богаче душевным содержанием не только Онегина, но и Печорина... Он увлекается идеями философскими, поэтическими, общественными, как не умели увлекаться Онегины и Печорины» .
Лермонтов был одним из любимейших писателей молодого Л.Н. Толстого (1828–1910) (см. отзыв Толстого о «Тамани»). В «Записках о Кавказе» (1852) Толстой пишет: «В детстве или в первой юности я читал Марлинского, и разумеется с восторгом, читал тоже с неменьшим наслаждением кавказские сочинения Лермонтова» . В «Набеге» Толстой выводит поручика Розенкранца – «одного из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму «героев нашего времени», Мулла-Нуров и т. п. и во всех действиях руководятся не собственными наклонностями, а примером этих образцов». Розенкранц невольно копирует Грушницкого. Толстой разоблачает это копирование. «Часто ходя с двумя–тремя мирными татарами по ночам в горы засаживаться на дороге, чтобы подкарауливать и убивать немирных проезжих татар; хотя сердце не раз говорило ему, что ничего тут удалого нет, он считал себя обязанным заставлять страдать людей, в которых он (поручик Розенкранц) будто разочарован за что-то и которых он будто бы презирал и ненавидел... Он был убежден, что чувства ненависти, мести, презрения к роду человеческому были самые высокие поэтические чувства. Но любовница его, черкешенка, разумеется, говорила, что он был самый добрый и кроткий человек». Розенкранцу, печоринствующему по-Грушницкому, в «Набеге» противопоставлен второй Максим Максимыч – капитан Хлопов с его спокойной храбростью и мужественной простотою.
Печорина в «Набеге» нет; у него есть параллель в Оленине, выведенном в «Казаках» (1852–1862). Образ Оленина у Толстого независим от «Героя нашего времени», но на жизненный след этого лица Толстого навел, несомненно, Лермонтов. У Оленина – общие с Печориным класс, экономика, культура, психический склад: он такой же крайний индивидуалист; в нем так же богато волевое начало; он так же стремится «условий света свергнуть бремя» на диком Кавказе; он так же ищет любви дикарки: в мечтах – черкешенки («она меж гор представляется воображению в виде черкешенки-рабыни»), в жизни – казачки (вся фабула повести построена на искании Олениным любви Марьянки); он так же страстно любит природу (с теми же философскими, психологическими и социологическими предпосылками этой любви); он такой же страстный охотник... – и в нем, наконец, та же внутренняя неудовлетворенность собой и жизнью. Оленин – не Печорин, но в нем та же кровная близость к нему, как у Толстого близость к Лермонтову, которую Толстой сознавал так отчетливо, говоря: «Тургенев – литератор. Пушкин был тоже им... Гончаров – еще больше литератор, чем Тургенев. Лермонтов и я не литераторы» .
Опуская бледную фигуру Мерича в комедии А.Н. Островского «Бедная невеста» (1852), в которой кое-какие черты Печорина отражены через кривое зеркало – Грушницкого, переходим к двум повестям А.Ф. Писемского (1820–1881) – «Тюфяк» (1850) и «Господин Батманов» (1852).
В «Тюфяке» на амплуа провинциального Печорина выступает Бахтиаров: все это амплуа для него исчерпывается поверхностным дэндизмом и дерзким сердцеедством сначала в среднем, а потом в большом свете столицы; финансовое оскудение приводит петербургского дэнди к женитьбе на богатой купчихе. Как большая редкость в разновидностях Печорина, Бахтиаров пробует заняться сельским хозяйством. После неудачи он окончательно примиряется с комическим жребием бессменного дэнди провинциальных гостиных.
Гораздо ярче печоринская вариация в «Батманове». Писемский с грузным комизмом, с полнокровной жизненностью дает пародию на Печорина – в Батманове, на Грушницкого в Капринском и если не пародию, то какие-то комические параллели к Вере и Мери намечает в Науновой и Бетси. Батманов, подобно Печорину, был сослан на Кавказ, выказал отчаянную храбрость, «первый зажег осажденный аул, отбился в одиночку от нескольких черкесов», вышел из-за какого-то любовного происшествия в отставку в Москве, «имел две-–три истории в Английском клубе и, наконец, спустился и в О-е общество». Ссора Батманова с Капринским (его подражателем наподобие Грушницкого) едва не кончается дуэлью; после скандала Батманову приходится покинуть и О-е общество. Пародическая окраска фигуры Батманова особенно ясна из отдельных эпизодов и деталей повести. Батманов «бредит Байроном и воображает себя Чайльд-Гарольдом». Науновой, исполняющей роль Веры, он предлагает повторить беседы Печорина с Вернером: «Мы будем превосходные собеседники, т. е. целые дни можем молчать в силу лермонтовского закона, что умным людям не следует говорить много между собой». Отказ свой от женитьбы он формулирует прямо по Печорину: «Я ни на вас, ни на ком в свете не могу жениться, потому что буду иметь несчастье возненавидеть всякую женщину, которая назовется моей женой». Он пишет стихи под Лермонтова и т. д. После сообщения о конце Батманова: «он управляет делами одной очень пожилой и богатой вдовы-купчихи, живет у нее в доме, ходит весь залитый в брильянтах» – повесть заканчивается фразой: «Чем, подумаешь, не разрешалось русское разочарование!»
Роман М.В. Авдеева «Тамарин» (1852), – в намерении автора, – ставил задачей показать одного из Печориных, порожденных в обществе романом Лермонтова: «люди с умом сильным, с душой, жаждущей деятельности, увлеклись печоринством: оно успокаиваю их неугомонное самолюбие, давало пищу их бессильной энергии. Оно помогало им обманывать самих себя». В действительности Авдеев написал подражание Лермонтову, копируя его героя и его роман. Самая фамилия героя ведет свое происхождение от героини «Демона». Как и произведение Лермонтова, роман Авдеева состоит из отдельных повестей: первая из них «Варенька. Рассказ Ивана Васильевича» соответствует «Бэле» с ее рассказом Максима Максимыча, вторая – «Тетрадь из записок Тамарина» напоминает дневник Печорина. Все важнейшие персонажи Лермонтова нашли прилежных исполнителей-копиистов у Авдеева: роль Веры играет баронесса, вышедшая за старика и давно близкая с Тамариным, роль княжны Мери исполняет Варенька, Вернера – Федор Федорович, Максим Максимыча – Иван Васильевич. Рисуя внешность Тамарина, Авдеев переписал портрет Печорина вплоть до его глаз: Тамарин «был среднего роста, тонок и чрезвычайно строен; ноги и руки крошечные, но мускулистые; черты лица правильные, умные и чрезвычайно спокойные; волосы светлые, мягкие, шелковистые; глаза большие, карие, прекрасные глаза, но странные. Обыкновенно они, как и все лицо его, были очень холодны и покойны; но казалось, в глубине их таилась какая-то особенная сила».
О сходстве сценировки отдельных важнейших эпизодов «Тамарина» с «Героем нашего времени» можно судить, сопоставив сцену отъезда Веры из «Княжны Мери» со сценой отъезда баронессы (тот и другой отъезд сообщается в «письмах» к герою): «Мои предчувствия сбылись! любовь этой девочки принесла мне несчастие. Я погибла, Тамарин, погибла, потому что расстаюсь с тобой, быть может, навсегда! Муж мой узнал все; он везет меня. Вокруг меня увязывают вещи, готовят экипаж; люди не понимают причины отъезда и ходят, как растерянные; барон бранит их. Но какое мне до них дело!»
Авдеев в сущности дал пародию на лермонтовский роман. По остроумному замечанию Чернышевского, Тамарин – это Грушницкий, явившийся Авдееву в образе Печорина. Чернышевский приводит ряд фраз Тамарина совершенно в духе Грушницкого. «Не верится заявлению Авдеева, что в своем романе он исходил из наблюдений над жизнью: почти в каждой строке видишь знакомство автора с лермонтовским произведением» .
В знаменитой статье «Что такое обломовщина?» (1859) Н.А. Добролюбов причислил Печорина к виду «обломовцев», лишних людей лишнего класса, ликвидация которого была поставлена на очередь историей. «Типы, созданные сильным талантом, долговечны: и ныне живут люди, представляющие будто сколок с Онегина, Печорина, Рудина и пр., и не в том виде, как они могли бы развиться при других обстоятельствах, а именно в том, в каком они представлены Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым. Только в общественном сознании все они более и более превращаются в Обломова» .
Вульгаризируя линию Добролюбова, М.П. Розенгейм в «Последней элегии» (1858-–1868) ставил знак равенства между Печориным и Тамариным:

Где же люди веры? где же люди силы,
Люди убеждений неподкупно твердых,
Под грозою крепких, пред подачкой гордых?
………………………….
Вот они, взгляните, смех и жалость вчуже –
Солнечного диска отраженье в луже,
Русские подделки мрачного Гамлета,
Но могучий образ вечного поэта
Так же по плечу нам, как холопу барин;
Наш Гамлет – Печорин, наш Гамлет – Тамарин –
Люди отрицания мелкого и злого,
Люди эгоизма, фатовства пустого.
Под плащом Гамлета наглое бретерство,
Желчная бездарность, пошлое фразерство .

Перестав нести какую-либо прогрессивную общественную функцию, какую он нес в 1840-х и начале 1850-х годов, образ Печорина еще не осознанный исторически, снизился в сознании передового демократического читателя эпохи 1860-х годов до пародии, до комического персонажа. В «Истории моего современника» В.Г. Короленко находим такую аттестацию Печорину и его предкам, даваемую радикальным учителем-шестидесятником: «С Печориными дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы в инвалидную команду, и теперь разве гарнизонные офицеры прельщают уездных барышень печоринским «разочарованием» . Классическое выражение этой точки зрения находим в статье В. Зайцева , утверждавшего, что «вся разница между «разочарованными» писарями из любой канцелярии и Печориными состоит в том, что последние говорят лучше их по-французски и носят сюртуки модного покроя, как и они, но сшитые не из солдатского, а из тонкого сукна» .
В 1890-х годах Печорин еще раз появился на свете в драме А.И. Сумбатова «Старый закал» (1895), под псевдонимом гр. Белоборского. Действие пьесы начинается в Петербурге, а продолжается и оканчивается на Кавказе, в начале 1850-х годов. Внешность графа автор описывает по Печорину. Белоборского, как Печорина, за «дуэли» и другие истории переводят из гвардии на Кавказ. Там, в жене пожилого полковника Олтина, старого кавказца, Максима Максимыча по доблести и благородству, Белоборский узнает Веру, которую любил в Петербурге и женитьбы на которой испугался, как все Печорины большие и малые.
В Вере мы находим это сочетание лермонтовской Веры с княжной Мери. Холодный, злобно-остроумный Белоборский, всколыхнув старое чувство, влюбляется в Веру, как Онегин в Татьяну. Вера отвергает его любовь. Женатый Максим Максимыч, полковник Олтин, случайно узнав о любви Веры и Белоборского, устраняет себя с их пути, ища и найдя смерть в сражении. В «Старом закале» не обошлось и без Грушницкого: роль, в сокращенном виде, исполняет поручик Корнев, предмет насмешек Белоборского. Дело не доходит у них до дуэли только потому, что батальон выступает в поход. «Старый закал» – своеобразная поздняя инсценировка на мотивы «Героя нашего времени» с прологом из «Княгини Лиговской». Должно быть, поэтому пьеса с успехом лет двадцать держалась на сцене.
Едва ли не последним приметным отзвуком «Героя нашего времени» является правдивая фигура офицера Соленого в драме А.П. Чехова «Три сестры» (1901). Самонадеянно заявляющий про себя: «у меня характер Лермонтова», Соленый собственную ограниченность, озлобленность и обидчивую замкнутость драпирует в изношенную бурку какого-то из провинциальных копиистов Печорина. Ближе всего он к Лучкову из тургеневского «Бреттера». Подобно ему, он ни за что ни про что убивает на дуэли Тузенбаха, имевшего несчастье пользоваться вниманием девушки, отвергшей Соленого. В застое русской жизни 1890-х годов Соленые воскрешали худшие стороны армейского «печоринства» 1840–1850-х годов.
Октябрьская социалистическая революция навсегда ликвидировала класс, к которому принадлежал Печорин. С этой ликвидацией пресеклось навсегда и литературное потомство Печорина .

К числу реминисценций на темы «Героя нашего времени» относится и еще ряд произведений, иногда бегло упомянутых Дурылиным, в том числе: С.О. Бурачок «Герои нашего времени» (1845), Е. Хамар-Дабанов «Проделки на Кавказе» (1842; 1844), А.П. Чехов «Дуэль» (1889). – А.А. 

Максим Максимыч

«Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелия, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспешил в Владикавказ. Избавляю вас oт описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которых решительно никто читать не станет».

В кавказских поэмах Лермонтова 1828–1837 гг. «описания гор», соответственно их сюжетам, занимают видное место; в «Бэле» «описание гор», тесно вплетенное в повествование, мотивировано самой его сущностью (встреча офицера с Максимом Максимычем во время перевала). В «Максиме Максимыче», где «описания гор» должны были бы остаться чистыми пейзажами или географическими очерками, Лермонтов отказывается от них. К концу 1830-х годов подобные «описания» Военно-Грузинской дороги, Терека и Дарьяльского ущелья в стихах и прозе сделались трафаретом. Романтическое описание Терека находим даже в далеко не романтической «Поездке в Грузию». «Поэты! Живописцы! Спешите сюда!.. Здесь ожидает вас вдохновение! Здесь низойдет на вас могущество творческой силы».
Эти «места с ожидающим вдохновением» офицер, покинувший Максима Максимыча утром в 841/2 верстах от Владикавказа, на ст. Коби, намеренно «проскакал» с тем, чтобы, задержавшись на промежуточных станциях (с укреплениями) Казбек (в 42 в.) и Ларс (в 251/2) только для еды и перемены лошадей, к вечеру прибыть во Владикавказ, в поселок и крепость, основанную в 1784 г. на месте осетинского аула Капкай для охраны Военно-Грузинской дороги. Дальнейший путь офицера лежал в Екатериноградскую станицу, на р. Малке, – важный военно-экономический центр Предкавказья. Дорога шла через земли кабардинцев и, ввиду частых нападений, проезжающие получали военное прикрытие: «впереди авангард казаков, потом авангард пехотный и, наконец, пушка, а за нею почта и проезжающие» . «Нельзя никому ни отстать, ни выдвинуться в сторону, и предосторожности строго соблюдаются. Чуть сломалось что-нибудь у кого бы то ни было, весь караван останавливается и не прежде двинется, как когда все приведено в порядок» .
Еще в 1843 г. на пути от Владикавказа до Прохладной был взят горцами в плен курьер из Тифлиса в Петербург Глебов.

... выглядывал Казбек в своей белой кардинальской шапке – сознательно или нет в авторском замысле, но рассказчик допускает ошибку: кардиналы католической церкви имеют красные шапки, белую – сам папа. – А.А.

«...Пустая дорожная коляска; ее легкий ход, удобное устройство и щегольской вид имели какой-то заграничный отпечаток. За нею шел человек с большими усами, в венгерке, довольно хорошо одетый для лакея… Он явно был балованный слуга ленивого барина – нечто вроде русского фигаро»...

Описанием изумившей Максима Максимыча коляски П< чорина и его лакея, выслушавшего с «презрительной миной» обещание восьмигривенного на чай, Лермонтов подчеркивает если не богатство, то полную материальную независимость Печорина.
Фигаро – тип умного, бойкого, избалованного слуги комедий П. Бомарше (1732–1792) «Севильский цирюльник» (1775) и «Женитьба Фигаро» (1784).

дам тебе восьмигривенный на водку... – это отнюдь не восьмидесятикопеечная монета, таковой просто не существовало, так называли персидскую серебряную монету в 4 абаза, имевшую хождение на Кавказе (Ю.А. Федосюк. Что непонятно у классиков… М., 2001, с. 54) – А.А.

«Я понял его: бедный старик в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным».

В подорожных и других официальных бумагах лермонтовской поры проезжающие указывали, едут ли они но «казенной надобности» или по «собственной».

«Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч!»

Максим Максимыч причисляет офицера-путешественника к тому же столично-дворянскому кругу, к которому принадлежит Печорин. У них, действительно, общий социальный паспорт и много общих психологических черт: «охота к перемене мест», тяга к природе, любовь к Байрону и пр. Поскольку личность офицера-повествователя проступает сквозь его рассказы, он также принадлежит к числу «лишних людей», у него чувства и язык общие с Печориным, и многие страницы его записок мог бы написать Печорин, как, в свою очередь, офицеру-путешественнику могли бы принадлежать страницы «Тамани» или «Фаталиста».

Тамань

«Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России».

В 1830-х годах Тамань была «одна из самых небогатых и немноголюдных казачьих станиц Черноморского войска», на берегу Таманского залива, на месте древне-греческой колонии Фанагории и древней Тмутаракани, столицы русского удельного княжества (X–XI вв.) Из Тамани шел почтовый тракт (210 верст) на Екатеринодар (ныне Краснодар), откуда на Ставрополь (ныне Ворошиловск; ныне опять Ставрополь. – А.А.), тогдашний центр Северного Кавказа . Тамань входила в черту военной черноморской береговой линии: близ Тамани находилась небольшая крепость Фанагория с военным госпиталем и с провиантским магазином. Урядник (унтер-офицер) и десятник – чины «линейских казаков». Печорин, сосланный из Петербурга на Кавказ, направлялся в Геленджик, береговое укрепление на Черноморской линии, на которое опирались военные экспедиции, действовавшие на правом фланге против черкесов, живших на приморском склоне главного хребта.

«Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища»...

Ср. лермонтовское описание гнезда контрабандистов с тем, какое дает в своих воспоминаниях М. Цейдлер: «Мне отвели с трудом квартиру или, лучше сказать, мазанку на высоком утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка эта состояла из двух половин, в одной из коих я и поместился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазанный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти невзрачные постройки обнесены были невысокой каменной оградой... Домик… был чисто выбелен снаружи, соломенная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие окна выходили с одной стороны на небольшой дворик, а с другой – прямо к морю. Под окнами сделана была сбитая из глины завалина... Внутри все было чисто, смазанный глиняный пол посыпан полынью. Вообще как снаружи, так и внутри было приветливо, опрятно и прохладно. Я велел подать самовар и расположился на завалинке. Керченский берег чуть отделялся розоватой полоской и, постепенно бледнея, скрывался в лиловой дали. Белые точки косых парусов рыбачьих лодок двигались по всему взморью, а вдали пароходы оставляли далеко за собой черную струю дыма» .

«Наконец из сеней выполз мальчик лет 14-ти».

Слепой мальчик, девушка-контрабандистка и ее возлюбленный Янко в повести Лермонтова живо напоминают свои прототипы, описываемые Цейдлером, но в то же время ни один из них не является фотографическим снимком, а свободным и сложным претворением действительности в художественный образ: «Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке... Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окнами фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках, другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет 19--ти с грудным татарчонком на руках. Черты лица ее нисколько не походили на скуластый тип татар, но скорее принадлежали к типу чистокровному европейскому. Правильный античный профиль, большие голубые с черными ресницами глаза, роскошные, длинные косы спадали по плечам из-под бархатной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом, обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки в желтых мештах выглядывали из-под широких складок шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, казалось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из расспросов я узнал, что красавица эта – жена старого крымского татарина, золотых дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству в маленьком сарае, на одном со мной дворе; самого же его здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспрашивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою заунывную песню, под звуки которой в бурную ночь, по приезде моем, заснул я так сладко. Слепой мальчик сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она приходила посидеть под окном, он, видимо, следил за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом».
Упомянув о «сходстве описания с поэтическим рассказом М.Ю. Лермонтова», Цейдлер поясняет: «Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он, тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вел речь» .

Правильный нос в России реже маленькой ножки – Обычно упоминание маленькой ножки у Лермонтова связывают с обращением к типично пушкинской теме, вплоть до указания известных строф первой главы «Евгения Онегина». Если в «Тамани» и вероятна реминисценция, поскольку Печорин усердно цитирует Пушкина и здесь есть перекличка со стихами …только вряд // Найдете вы в России целой // Три пары стройных женских ног (гл. 1, строфа ХХХ), то в других случаях ножка уже не зависит от Пушкина. Таково наблюдение Печорина, когда он видит Мери в ее комнате (выбираясь от Веры), а также в сцене у колодца: «Ботинки … стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул». В первоначальном варианте здесь было подробнее: о прозрачном чулке и о том, что Грушницкий влюбился именно в эту аристократическую ножку. Выражение таинства красоты снова отсылает к Пушкину, который очень точно выразился о том, что женская ножка влечет условною красой (гл. 1, строфа ХХХII).
Неподалеку в тексте мы встретим еще одну реминисценцию из «Евгения Онегина»: этот взор показался мне чудно-нежен. Ср.: «Но как-то взор его очей // Был чудно нежен» (гл. 5, ст. 34).
И в «Княгине Лиговской» тоже были «волшебные маленькие ножки», а в «Вадиме» дано весьма чувственное описание: «Молодая женщина, скинув обувь, намокшую от росы, обтирала концом большого платка розовую, маленькую ножку, едва разрисованную лиловыми тонкими жилками, украшенную нежными прозрачными ноготками». (Весьма характерная сцена: ср. картину Доссо Досси «Вакханалия».) Белая, как пена морская, ножка встречается в «Проделках на Кавказе» – романе-реминисценции по отношению к «Герою…».
Ср. у Гоголя: «Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек… ай! ай! ай!» («Записки сумасшедшего»). Предшественник Лермонтова в кавказской теме А.А. Бестужев-Марлинский видел в ножке – печать любви. Очень привычная тема в литературе пушкинской поры, да и более поздней в 19 в., вплоть до Чехова. – А.А.

«В тот день немые возопиют и слепые прозрят, подумал я, следуя за ним...»

Печорин, иронизируя над чудесностью такой зрячей «слепоты», вспоминает рассказ из Евангелия о том, как Иоанн Предтеча прислал ко Христу своих учеников с вопросом, он ли пришедший Мессия? Христос отвечал: «Идите и возвестите Иоанну, что слышали и видели. Слепые прозирают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат» (Матф., 2, 1–5).

Бывший священником, С.Н. Дурылин, очевидно, с удовлетворением и не раз цитирует Св. Писание (и это было допустимо в книге для школы, отметим и написание «Мессия» с большой буквы в издании 1940 г.), но по какой-то причине даны неверные цифры при ссылке: надо бы «Матф., 11, 4-5». Возможно, опечатка. В современном издании Библии несколько иначе даны и сами слова Христа: «Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: // Слепые прозревают и хромые ходят…». Не цитировал ли автор здесь по памяти?
В Библии приводятся параллельные места почти к каждому стиху – чтобы показать единство всей книги. Нетрудно установить, что слова Печорина могли быть навеяны и каким-то иным стихом: «Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзутся» (Исайя, 35, 5; там же, 29, 18: с оборотом в тот день; там же, 42, 18); см. также: Псалтирь, пс. 145, 8; Матфея, 15, 30; Луки, 7, 18; Иоанна, 9, 6). – А.А.

«И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина...»

Ундина – русалка: любимый романтический образ Лермонтова («Русалка» – 1836, «Мцыри» – 1840, «Морская царевна» – 1841). Поэма В.А. Жуковского «Ундина» (стихотворное переложение повести Ла Мотт Фуке) вышла в 1837 г.

Печоринская ундина имеет глаза, одаренные какою-то магнетической властью. Мечтатель о великой власти над людьми не мог пройти мимо увлечения разного рода оккультизмом, в том числе – популярных опытов магнетизма, т.е. гипнотического воздействия на людей. Характерно для той эпохи. Так, Пушкин в «Пиковой даме» говорит о магнетизме и поминает Месмера; иронично звучит в «Евгении Онегине»: Он… Чуть с ума не своротил //…силой магнетизма // Стихов российских механизма // Едва в то время не постиг // Мой бестолковый ученик (гл. 8, ст. 38).
Вот и Печорин серьезно пишет о магнетическом влиянии сильного организма (о себе) и с иронией о том, как мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок (о Мери). В «Штоссе» (весна 1841 г.) Лермонтов вновь описывает магнетическое влияние серых глаз таинственного старика-картежника (едва ли не привидение), а в «Тамбовской казначейше» (1836) писал иронично: Вобще я мог в году последнем // В девицах наших городских // Заметить страсть к воздушным бредням // И мистицизму. Бойтесь их! <…>Иль, вместо пламенных лобзаний, // Магнетизировать начнет – // И счастлив муж, коли заснет!
Все же в «Герое нашего времени» преобладающей будет отнюдь не насмешка над тайными силами, тому подтверждение – «Фаталист». – А.А.

«Я вообразил, что нашел гётеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения».

Второе уподобление контрабандистки литературной романтической героине – загадочной, веселой и грустной, девушке-подростку из романа В. Гете (1749–1832) «Ученические годы Вильгельма Мейстера». Песня Миньоны («Kennst du das Land») во времена Лермонтова существовала уже в нескольких русских переводах.

«Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!»

Ср. подобные же сетования Печорина в «Княжне Мери» – в записи от 13 июня («я был необходимое лицо пятого акта») и в записи о дуэли («и с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы»). Ср. также замечание Максима Максимыча о Печорине: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» («Бэла»).

Честные контрабандисты – очевидно, здесь подразумевается, что они не торгуют оружием или людьми, рабами, что было обычным делом на Кавказе (версия Б.С. Виноградова). Не убедительно толкование И.Л. Андроникова, который предположил, что именно оружием для мятежников торгует Янко. – А.А.

Как камень – емкое и характерное для лирики Лермонтова сравнение: камень становится символом бесчеловечности и омертвения. См.: «Что толку жить!..» (1832), «Нищий» (1830), «Отрывок» (1830): На жизнь надеяться страшась, // Живу как камень средь камней… Ужель при сшибке камней звук // Проникнет в середину их? В «Молитве» (1829): Преобрази мне сердце в камень… Символика камня древняя и восходит в данном случае к Библии, в частности к словам и действиям Христа.
Ср. в прозе Лермонтова: безногий нищий «сидел на земле и только постукивал камнем о камень»; «голова, выпущенная из рук, ударилась о землю, как камень» («Вадим»). Здесь же и полное сравнение, повторенное затем в романе: «Надобно было камню упасть в гладкий источник» (гл. 8). – А.А.

…как камень едва сам не пошел ко дну – море, водная стихия, явно враждебна Печорину, который во всем остальном наслаждается природой и чувствует свою сопричастность с ней (небо, горы, равнина, восприятие лошади и проч.). Возможно, оттого что море предельно энергично и никак не покорно герою (ср. у Пушкина: Прощай, свободная стихия! <…> Ты катишь волны голубые // И блещешь гордою красой). Вот и странная деталь в характеристике Печорина: я не умею плавать. Печорин словно каменеет перед лицом моря: Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая в даль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море <…> Волнуемый воспоминаниями, я забылся. Глядя на море, Печорин боится: Отважен был пловец <…> И вот, я думал, она ударится с розмаха об берег и разлетится вдребезги. До сих пор не понимаю, как она не потонула. Ср.: Мери теряет сознание при переезде через речку (горные речки опасны) .
Ср. в лирике Лермонтова: «По произволу дивной власти // Я выкинут из царства страсти: // Как после бури на песок // Волной расшибленный челнок» («Челнок», 1832), а также «Парус», «Для чего я не родился // Этой синею волной», «Волны и люди», «Челнок» (1830) и др. Наоборот, положительные стихии у Печорина и Лермонтова – «Земля и небо», по заглавию стихотворения 1831 года. Образ челнока и враждебного моря – в «Вадиме»: «Ты не слабый челнок, неспособный переплыть это море». Здесь же самая подробная характеристика водной стихии: «она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть когда ей угодно <…> Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим, холодным волнам» (гл. IX). – А.А.

С подорожной по казенной надобности – вполне официальная формулировка (пояснение см. в начале главы «Бэла»), имеющая здесь оттенок горечи и иронии. Так же – в «Станционном смотрителе» (1830) А.С. Пушкина: «Я предпочитаю их беседу речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности». – А.А.