Есть портрет Сергея Николаевича Дурылина, выполненный М.В. Нестеровым в 1927 году. Эта картина имеет глубокое и выразительное наименование – «Тяжелые думы»… Картина находится в музее Троице-Сергиевой лавры.
Автор этой книги – очень своеобразное лицо в русской литературе. Как видно на портрете, он был действительно священником, служил несколько лет в московских приходах – до ареста и высылки 1922 года. После ссылки он не возвращался к службе, хотя и не сложил священнический сан и, вероятно, имел возможность отправлять церковные обряды (так, известно о его панихиде по усопшему М.В. Нестерову).
С.Н. принял сан в 1920-м году – в самый период гонений на церковь. Уже это подчеркивает незаурядность его судьбы, судьбы многогранной и весьма протяженной в первой половине ХХ века. Скончался С.Н. в 1954 году, будучи профессором ГИТИСа, доктором филологии, автором десятков книг – в основном по истории литературы, театра и живописи. В 1949 году он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. В наши дни открыт его дом-музей в Болшеве, под Москвой, его именем названа библиотека, проходят конференции по наследию Дурылина, публикуются его работы, из которых недавно переиздана книга о художнике Нестерове в серии «Жизнь замечательных людей».
Библиография трудов Дурылина велика, но уже само знакомство со списком дает объяснение, за что был получен в послевоенные годы столь высокий орден. Во время Великой Отечественной войны книгопечатание не остановилось, но, конечно, выпускались книги прежде всего глубокого содержания, звучавшие патриотически, развивающие личность. И именно в военные годы выходят одна за другой книги Дурылина о великих русских писателях, художниках и артистах: Щепкине, Нестерове, Москвине, Качалове, династии Садовских, Рыжовой, Пашенной… Изданы сочинения Гоголя и Лермонтова под редакцией Дурылина, книги «Русские писатели в Отечественной войне 1812 года» (М., 1943) и «Лермонтов» (М., 1944). Плодотворными были и послевоенные годы. Стоит сейчас задуматься, кого бы из современных авторов имело смысл издавать в годы испытаний, кто бы не оказался на руку оккупантам?.. Орден Трудового Красного Знамени полно отразил заслуги перед Родиной писателя-патриота, из-под пера которого не вышло ни одного бездуховного, пошлого слова.
Имя Лермонтова с самого детства было созвучно С.Н., он берег давний детский подарок – издание Лермонтова, а в дневнике писал: «Я все думаю о Лермонтове, – нет, не думаю, а как-то живет он во мне». Но сколь же многоликими были искания С.Н., со сколькими писателями и деятелями русской культуры сводила его судьба…
Пусть для одних любителей русской словесности Дурылин будет продолжателем В.В. Розанова, более того – свидетелем последних дней Розанова, буквально закрывшим ему веки в минуту смерти… Для других он – собеседник Льва Толстого, сотрудник толстовских изданий. Столь часто приводимая оценка Толстым «Тамани» дается именно со слов Дурылина. И Дурылин же – сотрудник символистского «Мусагета», секретарь Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева. А для иных любителей Дурылин будет всегда почитаем как поэт и издатель, приведший в поэзию Бориса Пастернака (об этом есть и в «Охранной грамоте», первая публикация 1929 года: еще в период гонений на Дурылина). А как интересны этнографические очерки Дурылина о русской Севере, материалы его экспедиций в период учебы в Московском Археологическом институте (закончил в 1914 г.)… Добавим, что Дурылин выступал еще и под многими псевдонимами, в частности – С.Раевский, С.Северный: под последним он выступил как автор военно-патриотической «Солдатской библиотеки», и его рассказ о войне с японцами написан отчасти в манере Толстого, но отнюдь без непротивленческого пафоса… Не перечесть ярких эпизодов творческой биографии С.Н., родившегося в 1886 году и ставшего свидетелем и участником ключевых событий ХХ века. (Для более полного знакомства с личностью С.Н. Дурылина укажем книгу его дневниковых записей «В своем углу». М., 1991, с подробной вступительной статьей Г.Е. Померанцевой, книгу Р.Д. Бащенко «Знаменательные встречи». Симферополь, 2004, и, конечно, материалы музея Дурылина, основанного по инициативе его супруги И.А. Комиссаровой, упомянутой с всегдашней благодарностью и в предисловии к комментарию лермонтовского романа.)
Мы переиздаем работу С.Н. Дурылина о «Герое нашего времени» спустя 66 лет после ее первого и единственного издания в феврале 1940-го года. Та книга стала чрезвычайной редкостью, как и все довоенные издания. В предисловии автор высказал слова благодарности тем, кто поддерживал его, в том числе – Н.Л. Бродскому. И это закономерно: Бродский был не только одним из авторитетных литературоведов, завотделом русской литературы ИМЛИ им. Горького АН СССР (где также работал Дурылин), но и основателем жанра научных комментариев произведений русской классики. В 2005 году мы переиздали комментарий Н.Л. Бродского к «Евгению Онегину», вышедший впервые в 1932 году, и книга Дурылина продолжала этот жанр во всех отношениях, включая даже типографское исполнение и место издания – Наркомпрос РСФСР. Эти книги были рассчитаны на использование в школе, что до последнего времени считалось признаком высокого качества.
Отвлечемся… Да, Дурылин и Бродский были людьми примерно одного поколения, вошли в литературу еще задолго до Октябрьской революции. Но если Бродский отличался академизмом, то Дурылин начал мятежно, а в отношении к школе – просто по-бунтарски, как автор книжки «В школьной тюрьме. Исповедь ученика» (М., 1907), где, при явном влиянии толстовства, опровергает весь школьный устав как источник невежества, грубости и насилия.
«Но страшно было не то, что ученик выходил из школы без знаний, – страшно было то, что школа, подменив и извратив истинное знание и истинную науку подложными и нелепыми и внушив ко всему этому полную ненависть, навсегда или надолго убивала в человеке интерес ко всему знанию…» – писал Дурылин. Или: «Оставаясь во власти циркуляров и программ, составленных ради удовлетворения каких угодно интересов, только не наших, мы в школе оставались, в сущности, и без образования, и без воспитания». Звучит это все вполне актуально и сейчас, но какие чувства испытал бы Дурылин, увидев нынешнюю картину подавления личности не только в школе – во всей толще общественного мнения…
И Дурылин во всех своих трудах был настоящим просветителем, борцом за свободу и свободное развитие личности. Причем обличения его не ограничивались школьными претензиями: «То, чему нас учат, есть ложь и обман, и весь строй нашей жизни был тоже сплошная ложь и безобразный, явный обман» («В школьной тюрьме», с. 20).
Думается, жанр подробного комментария к классической литературе был одним из способов развития личности, обучения вдумчивому восприятию жизни. Ведь такая книга является не сводом определенной литературоведческой догматики, а диалогом с первоисточником, с классическим текстом, поэтому всякое суждение здесь всегда отталкивается от конкретного слова, это подлинный диалог и с романом, и с его читателем. И всякое предвзятое или неаргументированное суждение здесь проходит самую очевидную проверку. Кстати, отчасти это оправдывает некоторые издержки комментариев, особенно заметные у Набокова: яркий субъективизм здесь становится особой изюминкой в объективных канонах жанра. У читателя же остается право на несогласие с комментатором.
Комментарий Дурылина к «Герою нашего времени» ни разу не переиздавался. Зато с 70-х годов несколько раз выходил комментарий В.А. Мануйлова (1903–1987), тоже, безусловно, авторитетного литературоведа и весьма своеобразного человека (можно сослаться на ряд воспоминаний о нем, в том числе как о мистике, тонком хироманте). В то же время мера новизны в жанре комментария весьма невелика, и многое из сказанного Дурылиным повторяется позднее, причем порой совершенно дословно. Вот возьмем два отрывка.
Из последнего издания комментария Мануйлова (М.Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. СПб., 1996. С. 343. В дальнейшем на эту книгу ссылаемся с указанием только номера страниц.): «Вызов Печориным Грушницкого на поединок был неизбежен с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого бросило бы тень на доброе имя княжны Мери в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении муж Веры, выражая взгляды своего общества, одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек! – сказал он, с слезами на глазах» (с. 163), не подозревая, что в эту ночь Печорин был у его жены (ср.: Дурылин, с. 241)».
В скобках предлагают сравнить с Дурылиным, что же, сравним: Вызов Печориным Грушницкого на поединок был строгой неизбежностью с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь: московские барышни! После этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого лишало бы княжну Мери чести в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении пожилой муж Веры, стоя на точке зрения морали своего класса, горячо одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек!» – сказал он со слезами на глазах». А что тут сравнивать?! И таких «параллельных мест» множество в поздней книге Мануйлова.
Но в книге Дурылина есть и такие размышления, которые просто не могли быть повторены позднее. Например, это подробные цитаты из Сталина. Это уже своего рода табу… Мы сейчас переиздаем Дурылина от слова до слова, не исключая и эти цитаты, поскольку книга является уже литературным памятником, передает точно и культуру 1930-х годов. Но надо и заметить, что ссылки на классиков марксизма у Дурылина даны совершенно уместно, по существу дела, – в отличие от многих изданий, где это было обычным холуйством перед властью. Помнится мне брошюрка одного прохвоста (ныне академика) – о художнике природы М.М. Пришвине, так и там не обошлось без марксистско-ленинской преамбулы, с упоминанием съездов КПСС и проч. Книжечка середины 1980-х… Вот таких холуйских ссылок на ненужный ему марксизм у Дурылина нет, и все содержание книги далеко от лицемерной «пропаганды» партийной идеологии.
Принадлежность эпохи – использование идей и терминологии академика Н.Я. Марра (1864–1934), безусловного авторитета в языкознании вплоть до 1950-го года, когда его учение жестко раскритиковал И.В. Сталин в газете «Правда», назвав эту школу «аракчеевским режимом, созданным в языкознании». Критика была безоговорочно принята в нашей науке, хотя ставшие с тех пор экзотическими идеи Марра вполне сопоставимы с некоторыми нынешними концепциями, не пользующимися, правда, признанием в среде лингвистов. (См.: Сталин И.В. Марксизм и вопросы языкознания. М., 1950. Подробное описание творчества Н.Я. Марра: Миханкова В.А. Николай Яковлевич Марр. М.-Л., АН СССР, 1949.)
Другая черта 1930-х годов – в толковании событий на Кавказе. Повторим, что Дурылин был и исследователем-этнографом, ему было свойственно не только ценить культуры разных народов, но и искренне сочувствовать любому национальному развитию. Это относится и к развитию собственно русской культуры – такая оговорка сейчас необходима. Как вдохновенно писал С.Н. о «русском народном идеале» в книге «Лик России»!
И вот, касаясь истории и культуры кавказских народов, автор не только приводит разнообразный этнографический материал, но и окрашивает его такими светлыми лирическими интонациями, которые стали явно неуместны в контексте трагических событий Великой Отечественной войны, связанных с депортацией. Дурылин был так вдохновлен мощным импульсом развития республик Советского Союза, что никак не мог предположить грядущих конфликтов.
Отчасти под таким же впечатлением дается и оценка российской имперской политики на Кавказе в XIX веке как исключительно колонизаторской, вызывающей справедливый протест. Дурылин даже усердствует в героизации абречества, всякого протестного движения. Скажем, у Мануйлова пафос в таких случаях существенно иной. И в обоих комментариях подробное рассмотрение темы Кавказа является совершенно необходимым для толкования романа.
Итак, повторим, мы возвращаем книгу Дурылина без малейших искажений: пусть она говорит сама за себя.
Остается добавить, что в основной текст мы только посчитали необходимым включить ряд наших комментариев, выделенных шрифтом и обозначенных инициалами автора. Надеемся, это позволит полнее раскрыть значение лермонтовского романа, а иногда это снимет некоторые недоумения при чтении и самого Дурылина. Так, мы поясняем, что полемика между Мануйловым и Дурылиным по поводу этнических деталей в «Бэле» имеет основанием то, что эти литературоведы по-разному предполагают местонахождение крепости Максима Максимыча на Кавказской линии (Мануйлов спорит, не замечая этого обстоятельства, думая, что Дурылин тоже описывает Каменный брод, в то время как, по Дурылину, крепость находится на Сунженской линии). Или, скажем, современный читатель удивится, увидев в книге Дурылина непривычные даты при цитатах из печоринского дневника: и мы поясним два варианта в публикациях «Героя нашего времени»; это не ошибка комментатора, а лишь использование датировок по прижизненным изданиям Лермонтова.
По сравнению с изданием 1940-го года изменен состав изобразительного материала: не повторяем широко известные рисунки самого поэта или иллюстрации к роману, зато включили некоторые портреты лиц, упоминаемых в книге, и кое-что другое. Кроме единичных случаев, сохраняем орфографию и пунктуацию первого издания. Разумеется, мы не можем повторить тираж первого издания – 10 000: не те возможности…
Мы также включили в книгу ряд интересных материалов для раздела «Приложения», что все вместе делает это издание самым подробным толкованием гениального романа М.Ю. Лермонтова.
А.А.Аникин