Кавказ и кавказцы в романе Лермонтова

I

Действие романа происходят на Северном Кавказе, в середине 1830-х годов. Исторический фон, на котором Лермонтов развертывает эпизоды из жизни Печорина – война с горцами. Сам Печорин, как и другие видные действующие лица романа: Грушницкий, Максим Максимыч, безыменный автор «Путевых записок», Вулич и многие другие являются офицерами, непосредственными участниками войны царской России с кавказскими горцами. В повести «Бэла» выведен, с другой стороны, ряд кавказцев-горцев из тех племен, с которыми велась тогда война на Северном Кавказе, – причем в лице Казбича Лермонтов изображает одного из представителей исторически сложившегося типа борца против русских завоевателей – абрека. В той же повести «Бэла» Лермонтов рисует, с одной стороны, жизнь и быт русской крепости на так называемой «Кавказской линии», с другой стороны – горский аул. В повести «Фаталист» изображена казачья станица на той же линии. В «Бэле» и «Максиме Максимыче» находим изображение Военно-Грузинской дороги со всеми особенностями передвижения по ней в немирное время. Небольшой военный порт зарисован Лермонтовым в повести «Тамань». Офицерское общество, отдыхающее и лечащееся «на водах» после военных экспедиций выведено в повести «Княжна Мери». В разговорах действующих лиц романа беспрестанно встречаются рассказы, рассуждения и отзывы о горских племенах Кавказа, находившихся в состоянии войны с Россией или недавно завоеванных ею. В романе разбросаны там и тут сведения о жизни, национальных особенностях и воинских свойствах черкесов, чеченцев, кабардинцев, осетин, шапсугов, сведения о так называемых «мирных горцах», об абреках и т. д.
Для понимания жизненной обстановки, в которой происходит действие романа Лермонтова и среди которой раскрываются все особенности характера Печорина, необходимо сопоставить те черты и контуры, через которые историческая действительность (Северный Кавказ 1830-х годов) проступает в романе Лермонтова, с подлинной действительностью.
Еще Петр I начал завоевание берегов Черного и Каспийского морей, стремясь присоединить к России богатые земли Кавказа.
В 1801 г., при Александре I, изнуряемая опустошительными набегами со стороны правителей Турции и Ирана, присоединилась к России Грузия, за нею последовали Мингрелия (1803) и Имеретия (1804). При Александре же I перешел под власть России Азербайджан, при Николае I присоединена была Армения, и таким образом «закрепила царская Россия свое господство в Закавказье. Высокие Кавказские горы отделяли новые владения от остальной России. В этих горах жили воинственные горцы. Их никто не мог подчинить» .
Устраивая и обеспечивая пути в новые закавказские владения, царская Россия неминуемо должна была вступить в борьбу с горскими племенами, через земли которых проходили эти пути. «Скрываясь в ущельях и лесах, прекрасно зная родные горные места, свободолюбивые горцы упорно боролись за независимость и шаг за шагом защищали свою землю».
Война царской России с кавказскими горцами длилась свыше 60 лет, потребовав неисчислимых жертв, и закончилась победой русских войск лишь в 1864 г.
Особой напряженностью отличалось наступление царской России на горцев в 1810–1827 гг. Тогда «главнокомандующим Грузией» и командующим войсками на Кавказе был известный боевой генерал, участник суворовского похода в Италию и войны 1812 года, Алексей Петрович Ермолов (1772–1861), «бешеный шайтан», как прозвали его горцы.
«При Ермолове», «при Алексее Петровиче» (ср. подобные выражения в устах Максима Максимыча) – это было, с точки зрения кавказского офицерства, эпохой наибольших успехов русского завоевания. В 1830-х годах, когда происходит действие «Героя нашего времени», успех русского наступления в глубь Кавказских гор был сильно приостановлен, а кое-где и парализован удачными действиями горцев, объединившихся для отпора царской России в начале десятилетия вокруг Гази Мухаммед, а с середины десятилетии вокруг знаменитого Шамиля, который сумел сплотить горские племена для 25-летней планомерной и часто победоносной борьбы с русскими войсками. Вполне попятно, что в 1830-х годах в русской офицерской среде «ермоловская эпоха» вспоминалась как вожделенное время военных успехов.
Ермоловский план покорения Кавказа требовал неуклонного внедрения в глубину страны, но с продвижением вперед лишь после прочного «замирения» местностей и народностей. Ермолов энергично проводил «Кавказскую линию», которая цепью крепостей, казачьих станиц, укреплений, кордонов и сторожевых постов должна была соединить Черное море с Каспийским; пройдя по берегам рек Кубани, Лабы, Малки, Терека, Сунжи, она должна была сжать огнем наступления все племена Кавказа. «Замирение» Кавказа Ермолов начал в 1818 г. с Чечни – на восточном фланге создаваемой им линии. Против горских племен Ермолов применял военный террор. «Прежде всего он созвал старшин надтеречных чеченцев и заявил им, что если они через свои владения пропустят хищников, то их аманаты (заложники. – С.Д.) все до одного будут повешены. «Мне не нужны мирные мошенники, – выбирайте любое – покорность или ужасное истребление» .
Декабрист Н.И. Лорер рассказывает о встрече с последователем ермоловской системы покорения Кавказа, генералом Зассом: «Я заметил ему, что мне не нравится система войны, и он мне тогда же отвечал: «Россия хочет покорить Кавказ во что бы то ни стало. С народами, нашими неприятелями, чем взять, как не страхом и грозой?.. Тут не годится филантропия, и А.П. Ермолов, вешая беспощадно, грабя и сожигая аулы, только этим и успевал более нашего. Еще до сих пор имя его с трепетом произносится в горах, и им пугают маленьких детей». В поддержание проповедуемой Зассом идеи страха, на нарочно насыпанном кургане у Прочного Окопа, при Зассе, постоянно на пиках торчали черкесские головы, и бороды их развевались по ветру. Грустно было смотреть на это отвратительное зрелище» . Ермоловские приемы покорения Кавказа вызывали одобрение не только в военно--дворянских кругах 1820–1830-х годов, но и в представителе либеральной буржуазии, Н.А. Полевом, печатавшем в своем «Московском Телеграфе» утверждение такого рода: «Только инстинктом страха кровожадные звери могут содержимы быть в повиновении... В скалах Кавказа дикий хохот и смертное хрипение душимой жертвы были бы ответом на филантропические восклицания» .
Противоположные голоса раздавались в 1830--х годах редко и слабо. К голосам Лорера и Пушкина, говорившего в «Путешествии в Арзрум» о необходимости внести в горы начатки просвещения и культуры, можно присоединить голос декабриста барона А.Е. Розена, тянувшего на Кавказе лямку солдата и приравнивавшего ермоловские военно--административные методы к методам завоевателей, истреблявших население Средней и Южной Америки. «Мы подражали прежнему старинному образу действий: как Пизарро и Кортес, перенесли мы на Кавказ только оружие и страх, сделали врагов еще более дикими и воинственными, вместо того, чтобы приманить их в завоеванные равнины и к берегам рек различными выгодами, цветущими поселениями» . Эти отдельные голоса протеста тонули в одноголосице дворянско--буржуазного хора, признававшего ермоловский террор единственным верным средством утвердить русское владычество на Кавказе. Кавказ должен быть завоеван и присоединен России, в 30-х годах это стало неоспоримой истиной для правительства и политически-ведущих классов – дворянства и буржуазии. С развязною откровенностью «штатский» аппетит к Кавказу выражен в «Поездке в Грузию» : «Страна гор, ущелий, дикой свободы, страна развалин древности и витающего невежества, очаровательная, наделенная всеми да рами природы, обильная историческими воспоминаниями Грузия представляет соотечественникам нашим пространное поле деятельности, как чиновникам выгодами службы, так и негоциантам видами прибыльной торговли с сопредельными провинциями Персии и Турции». Подводя итоги 60-летней войне за обладание Кавказом, офицер главного штаба кавказской армии, Ростислав Фадеев, видный военный писатель, писал: «Кавказская армия держит в своих руках ключ от Востока... С Кавказского перешейка Россия может достать всюду, куда ей будет нужно... Для России Кавказский перешеек – вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце азиатского материка, и стена, которою заставлена Средняя Азия от враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее оба моря: Черное и Каспийское».
Давая исчерпывающую характеристику той глубоко реакционной, насильнической роли, которую играла царская дворянско-капиталистическая Россия в истории, И.В. Сталин говорил в своих лекциях «Об основах ленинизма» (1924):
«Царская Россия была очагом всякого рода гнета – и капиталистического, и колониального, и военного, – взятого в его наиболее бесчеловечной и варварской форме. Кому не известно, что в России всесилие капитала сливалось с деспотизмом царизма, агрессивность русского национализма – с палачеством царизма в отношении нерусских народов, эксплоатация целых районов – Турции, Персии, Китая – с захватом этих районов царизмом, с войной за захват? Ленин был прав, говоря, что царизм есть «военно-феодальный империализм». Царизм был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведенных в квадрат» .
Из этой замечательной ленинско-сталинской характеристики становится особенно ясен насильнический характер русского колониального натиска на Азию и в особенности на Кавказ и прилегающие страны.
Генерал Ермолов, правивший Кавказом в 1816–1827 гг., явился ранним и наиболее прямым проводником жестокого напора на вольный Кавказ, продиктованным русским царизмом.
Внедряясь в глубину Кавказа, сталкиваясь с многочисленными его народами, царская Россия, ни в какой мере не считаясь с особенностями их истории, национальности и культуры, стремилась превратить их в безликую, планомерно эксплоатируемую человеческую массу колониальных владений.
Говоря о положении национальностей в царской России и называя, в числе других народов, группу горцев Северного Кавказа: чеченцев, кабардинцев, осетин, черкесов, ингушей, карачаевцев и балкарцев, И.В. Сталин пишет: «Политика царизма, политика помещиков и буржуазии по отношению к этим народам состояла в том, чтобы убить среди них зачатки всякой государственности, калечить их культуру, стеснять язык, держать их в невежестве и, наконец, по возможности русифицировать их. Результаты такой политики – неразвитость и политическая отсталость этих народов» .
Сообразно с этими установками царской политики на Кавказе, в среде русского офицерства было распространено отношение к горским народам как к дикарям, стоящим или вне культуры, или на самых низших ее ступенях.
Лермонтов, исторически верно наделив своего Максима Максимыча безоговорочным восхищением перед Ермоловым, столь же верно заставил его высказывать отношение к туземцам Кавказа, свойственное «ермоловцам». У русского штабс-капитана находится только одно общее определение для всех великих и малых народностей завоевываемого Кавказа: «ужасные бестии все эти азиатцы». По упрошенной квалификации Максима Максимыча, все туземцы Кавказа разделяются на «преглупый парод» и на «разбойников»; к первым, для примера, принадлежат осетины, ко вторым – кабардинцы. Но те и другие – одинаково – «плуты» и «мошенники».
В повести «Бэла» в описании бедного жилища и скудного быта осетин, делаемого офицером, автором записок, и особенно в суждениях об осетинах Максима Максимыча сквозит отзвук того приговора к небытию, который выносила народностям Кавказа надменность новых колониальных завоевателей. Гвардеец-повествователь со своим отзывом об осетинах: «жалкие люди!» лишь немногим уступает решительному приговору армейского штабс-капитана над целой народностью: «Преглупый народ! ничего не умеют, неспособны ни к какому образованию».
Отзыв Максима Максимыча – это групповой отзыв колониальных завоевателей. Вот что читаем у современного Лермонтову путешественника, писавшего в либеральном журнале: «Множество осетинцев встретило нас за версту от крепости (Владикавказа. – С. Д.) с предложением найма лошадей до завала, до Тифлиса и проч. Можно бы порадоваться возбужденной промышленности в полудиком народе, но взгляд на неопрятную их бедность возбуждает мысль, что причиною их торопливости выискивать легчайший труд, в надежде получить большую плату, есть отвращение от трудолюбия, лень – остаток прежней буйной их жизни» .
Схожий отзыв об осетинах встречаем у другого современника: «Живущие под снеговыми вершинами отличаются свирепостью и разбоем. Жители северной стороны Кавказа... несколько мирнее». Однако автор находит уже и некоторое историко-географическое оправдание для «лености» и «хищности» осетин: «Осетия... образована из узких ущелий между высокими горами... Бедность и недостаточность в самых необходимых потребностях жизни, как напр. в соли, принуждают их к насилию» .
Военный историк, писавший в 1870-х годах, вынужден уже признать полностью чуть намеченные здесь причины нищеты и забитости осетин: «Заключенные в своих ущельях, выходы из которых были заперты, осетины были отрезаны от всего мира и одичали... Малая производительность почвы большей частью горной Осетии довела население до крайней бедности. Осетины всегда терпели недостаток не только в соли, но даже и в насущном хлебе... Осетины бедны, почти голы или до последней степени плохо одеты; живут в землянках или развалившихся башнях. Всеобщая бедность царствует между осетинами». И, «несмотря на бедность», русский генерал – историк 1870-х годов – вынужден возразить русским офицерам 1830-х годов: «осетин всегда весел», а не рабски уныл .
Однако и в 1870-х годах историк русской военной колонизации Кавказа «забывает» прибавить, какую долю угнетении и нищеты внесло в исторический жребий осетинского народа именно русское завоевание. Что «жалкость» и «глупость» осетин «присочинены» завоевательской близорукостью лермонтовских офицеров, явствует из сличения их отзывов с отзывом Пушкина («Путешествие в Арзрум», 1829), наблюдавшего осетин в ту же пору: «Осетинцы самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе; женщины их прекрасны... У ворот крепости встретил я жену и дочь заключенного осетинца. Они несли ему обед. Обе казались спокойны и смелы». В 1829 г. Пушкин, проезжавший в тех же местах, где путешествовал Максим Максимыч, писал: «Не доходя до Ларса, я отстал от конвоя, засмотревшись на огромные скалы, между коими плещет Терек с яростью неизъяснимой. Вдруг бежит ко мне солдат, крича издали: «не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!» Дело в том, что осетинские разбойники, безопасные в этом узком месте, стреляют через Терек в путешественников. Накануне нашего перехода они напали таким образом на генерала Бековича, проскакавшего сквозь их выстрелы».
Из приведенного отрывка из «Путешествия» Пушкина явствует, что и в 1830-х годах осетины не прекращали борьбы с русскими завоевателями, подвергая обстрелам и нападениям Военно-Грузинскую дорогу. Все это резко противоречит уверениям лермонтовского штабс-капитана, что у рабских осетин «и к оружию никакой охоты нет». Насколько справедлив оказался другой его приговор, что осетины «не способны ни к какому образованию», явствует из того, что в автономной (с 1924 г.) Северной Осетии к 1934 году была достигнута сплошная грамотность: всеобщее обучение введено в 1930 г., причем 60% педагогов – осетины. В области имеются 4 вуза, 2 научно-исследовательских института, 7 рабфаков, 8 техникумов и издается 12 газет (из них лишь одна на русском языке). Все это достигнуто при советской власти: в 1913 г. в Осетии было лишь 12% грамотных и лишь несколько начальных школ .
5 июля 1937 г. на Чрезвычайном VII съезде Советов в Северной Осетии была утверждена Конституция Северо-Осетинской АССР и установлено обязательное семилетнее образование .
С презрением отзываясь об осетинах, лермонтовский штабс-капитан, скрепя сердце, вынужден признать военную доблесть за некоторыми другими горскими народами, во всем остальном приравнивая их к тем же осетинам, обреченным, по его мнению, на историческое небытие: «Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки».
Этот отзыв Максима Максимыча о боевых качествах кабардинцев сходен с отзывом, вложенным Лермонтовым в уста типового кавказского офицера в очерке «Кавказец»: «О горцах он вот как отзывается: «Хороший народ, только уж такие азиаты! Чеченцы, правда, дрянь, зато уж кабардинцы просто молодцы; ну, есть и между шапсугами народ изрядный, только все с кабардинцами им не равняться, ни одеться так не сумеют, ни верхами проехать, хотя и чисто живут, очень чисто» .
Во всех записках о кавказских войнах кабардинцев хвалят за их храбрость и за изящество и даже роскошь их воинского наряда. Принадлежа по классификации Н.Я. Марра к «западному (адыгейскому) ответвлению северо-кавказских яфетидов», кабардинцы, населявшие большую и малую Кабарду (по pp. Малке и среднему Тереку), представляли самое многочисленное и воинственное из горских племен Северного Кавказа, державшее в зависимости своих соседей – осетин, ингушей, абазинцев и пр. Для своих горских соплеменников и соседей, а также для терских казаков, кабардинцы являлись законодателями в деле вооружения и одежды, верховой езды, воинских наезднических приемов и т. п. Яркий образ удалого кабардинца Лермонтов дал в «Дарах Терека» (1839).

Он в кольчуге драгоценной,
В налокотниках стальных:
Из Корана стих смятенный
Писан золотом на них.
Он угрюмо сдвинул брови
И усов его края
Обагрила алой крови
Благородная струя;
Взор открытый, безответный,
Полон старою враждой;
По затылку чуб заветный
Вьется черною космой.

В наши дни кабардинцы объединены в автономную Кабардино-Балкарскую область, получившую в 1934 г. орден Ленина за первенство в соревновании автономных республик, областей и краев в деле экономического и культурного строительства.
Но все признания за горцами храбрости, не могут истребить в кавказском офицере следов его основного воззрения на противников как на какое-то отребье человечества, – и тот же Максим Максимыч, признающий военную доблесть за кабардинцами, произносит такое суждение о черкесах, под которым он разумеет вообще горцев: «Помилуйте! да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть: другое и не нужно, а все украдет...»
Отзыв штабс-капитана – о самодовлеющем «воровстве» «черкесов» – опять типичный групповой отзыв из стана завоевателей: опорочивание целой народности – сознательный прием борьбы с ней. Образец подобного опорочивающего приговора находим в цитированной «Поездке и Грузию»: «Черкес имеет всю жестокость кровожадного зверя, превосходя его в лукавстве. Неголодный тигр не бросается на человека; он ищет скрыться от врага, которого ненавидит; черкес напротив: он нападает внезапно, грабит все, что найдет на пленнике, и, если пленник не представляет никаких видов его алчности, т. е. не может предложить ему большой цены за свой выкуп, или не может работать в ауле, черкес убивает его, не взирая на пол и возраст. Умерщвляет ли тигр из одного удовольствия умертвить? Только черкес способен на бесполезное злодеяние» .
В подобных отзывах и суждениях русских военно-дворянских и буржуазных кругов содержался тот обвинительный «приговор» горским народностям, который как бы уполномачивал завоевателей присуждать к «наказанию» целые народности Кавказа.
В числе присужденных к этому «наказанию» истреблением были и чеченцы, которых Максим Максимыч обзывает «разбойниками, голышами», хотя и не может не признать их мужества и храбрости («отчаянные башки»). Однако история отменила этот приговор.
«Пять лет тому назад, 15 января 1934 г., две народности Кавказа – чеченцы и ингуши, родственные по своему языку, культуре и быту, объединились в одну автономную Чечено-Ингушскую область. 5 декабря 1936 г. область была преобразована в Автономную советскую социалистическую республику. История Чечено-Ингушетии – это десятилетия кровавой борьбы свободолюбивого парода против колонизаторов и национальной буржуазии, являвшейся опорой царизма.
Неузнаваемой стала Чечено-Ингушетия за годы советской власти.
За колхозами республики государственными актами закреплено на вечное пользование свыше 400 тысяч гектаров земель. 92,7 процента крестьянских хозяйств объединены в колхозы.
Создана крупная нефтяная промышленность... Заново создана пищевая, легкая, химическая и местная промышленность.
Под солнцем Сталинской Конституции пышно расцвела национальная по форме и социалистическая по содержанию культура чечено-ингушского народа. До революции в Чечено-Ингушетии было 3 школы. Сейчас в 342 начальных и средних школах обучается более 118 тысяч детей. Высшие учебные заведения, техникумы, рабфаки ежегодно готовят сотни инженеров, техников, учителей и др.»
То просвещение, о котором Пушкин мог лишь мечтать для кавказских горцев, пришло к ним с водворением советской власти на Кавказе. С 1917 г. началась новая эра в жизни горских народов, о которых писал Лермонтов.

II

Где происходит действие «Бэлы»? К какому горскому племени принадлежат Бэла, Азамат, Казбич?
На прямой вопрос офицера-путешественника Максиму Максимычу: – «А вы долго были в Чечне?» – он получает утвердительный ответ: «Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою у Каменного брода».

В комментариях В.А. Мануйлова отмечено, что Каменный брод – это крепость, находившаяся на реке Аксай, на Кумыкской равнине, построенная в 1825 году. Ныне это аул Аксай, территория Дагестана, близ границы с Чечней. В этой ли крепости и произошла история с Бэлой? Кажется, Дурылин предполагает, что события в повести отнесены к другой крепости, собственно в Чечне. Выражение Максима Максимыча «за Тереком» можно отнести и к Каменному броду, тогда и семья Бэлы, вероятно, будет принадлежать к кумыкам, а не чеченцам. Эта версия и развита в комментарии Мануйлова. В пользу Каменного брода говорит то, что Максим Максимыч стоял там лет десять, т.е. не менее, чем до 1835-го года, если он попал туда сразу с основания крепости (тогда надо рассчитывать, что и Лермонтов имеет в виду год основания крепости, не смещает его к более раннему времени). Мог ли Максим Максимыч стоять еще и в другой крепости?.. Также мы узнаем, что Печорин за подарками Бэле посылает в Кизляр, а это ближе от Каменного брода, чем от крепостей на реке Сунже…
Дурылин же, видимо, опирается на то, что рассказ о Печорине М.М-ч начинает со вторичного указания на крепость, причем менее определенного – не Каменный брод, а нечто за Тереком: логичнее предположить, что тогда это уже другая крепость, не Каменный брод (Печорин именует ее лишь буквой N, а что мешает повторить название?). Больше соответствует этому и описание местности вокруг, где упомянута безымянная мелкая речка, в то время как р. Аксай, на которой крепость Каменный брод, сравнительно крупная река. Близко расположены кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью Кавказа: похоже, это южнее, чем Каменный брод. Кроме того, в истории с Бэлой упомянуты именно чеченцы. Словом, полной ясности здесь не достигнуто, каждая из версий имеет свои основания, но интерпретация романа, а именно оценка авторской осведомленности о деталях кавказской жизни, будет меняться от решения этого вопроса. Это мы и увидим далее. – А.А.

Другое признание того же штабс-капитана: «Я тогда стоял в крепости за Тереком» указывает на левый восточный фланг Кавказской линии, на Чечню: крепость «за Тереком» могла быть только на Сунженской линии или еще южнее в глубь Чечни. Это местоопределение подтверждают слова Печорина Бэле: «Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? Если так, я тебя сейчас отпущу домой», т. е. к чеченцам же, так как родной дом Бэлы находился всего «верстах в шести от крепости». Сама Бэла, беспокоясь об ушедшем на охоту Печорине, опасается, что его «чеченец утащил в горы». Что действие «Бэлы» происходит именно в Чечне, на Сунженской линии, явствует и из жалобы Азамата, брата Бэлы: «Мой отец боится русских и не пускает меня в горы» – явный знак, что аул отца Азамата расположен в предгорьях Чечни, а мальчик стремится в вольный горный Дагестан, к Шамилю, вождю, объединившему горцев против русских. Все туземцы, герои «Бэлы», рассказывают о своей жизни, как о жизни чеченцев.
Один Максим Максимыч описывает происшествие в доме отца Бэлы, как случай у «черкесов», и на одно суждение Печорина о Бэле возражает: «вы черкешенок не знаете».
Между тем, черкесские племена жили не «за Тереком», а за Кубанью, не на левом, восточном, а на правом, западном, фланге Кавказской линии, – и географическое указание штабс-капитана резко противоречит его же этнографическому указанию.
Противоречие это разрешается тем, что под «черкесами» в обычном словоупотреблении 1820–1830-х годов, зачастую разумелись все вообще горцы Северного Кавказа, с которыми шла война, как под «татарами» подразумевались все вообще кавказцы мусульманского вероисповедания. В этом смысле и Печорин, верно определяющий, – как было указано, – национальность чеченки Бэлы, называет «черкешенками» обитательниц ее же родного аула.
Чеченцы, принадлежащие к «срединному, материковому ответвлению северо-кавказских яфетидов» , занимали до войны с русскими пространство между pp. Аксаем, Сунжей и восточной частью Кавказского хребта. Сунжа разделяет Чечню на Большую и Малую. Чечня, благодаря тучной почве, была житницей северного склона Кавказского хребта: продовольствие горских племен Восточного Кавказа (Дагестана) зависело от урожая на чеченских предгорьях. Еще до прибытия Ермолова на Кавказ делались попытки оттеснить чеченцев с плодородных предгорий в бесплодные горы, захватывая их земли под казачью колонизацию. Ермолов с 1818 г. повел последовательное наступление на Чечню; усиливая старую кордонную линию крепостей и казачьих станиц по Тереку, он добился перенесения «оборонительной (на деле: наступательной. – С. Д.) линии с Терека на р. Сунжу, причем все пахотные земли и пастбища вместе с мирными аулами переходили к русским» . Чеченцы, очутившиеся в западне крепостей и станиц между Тереком и Сунжей, должны были поневоле признать власть русских, превратившись в так называемых «мирных». Но борьба с вольной Чечней продолжалась. В 1826 г. Ермолов предпринял несколько экспедиции в глубь Чечни: производилась усиленная вырубка лесов, проводились просеки, прокладывались новые дороги, стирались с лица земли непокорные аулы. Чеченцам приходилось отступать в горные области, где земледелие почти невозможно: русская власть, согнавшая чеченцев с плодородных мест, подвергала голодной блокаде весь Дагестан.
Служба Максима Максимыча проходила в линейном пехотном батальоне, стоявшем в одной из крепостей по Сунженской укрепленной линии, в самое оживленное время борьбы Ермолова с чеченцами. Их храбрость и упорное мужество в борьбе с русскими вынуждают старого боевого офицера, при всем его презрении к «азиатам» и «голышам», на сочувственный отзыв: «головорезы», «молодцы». «Нынче, слава Богу, смирнее», – говорит штабс-капитан в 1838 г.: послеермоловское десятилетие (1827–1837), действительно, не сопровождалось сколько-нибудь приметными «делами» с чеченцами. Это затишье продолжалось до конца 1839 г. Требование России о поголовной выдаче оружия вызвало крайнее возбуждение среди воинственного чеченского народа. Имам Шамиль, объединив к этому времени горские племена Дагестана под своей властью, поднял против России отдельные племена чеченцев и к осени 1840 г. вся Чечня была объята восстанием. М.Ю. Лермонтову пришлось лично участвовать в действиях против чеченцев в Малой и Большой Чечне летом и осенью 1840 г., в том числе в кровопролитном сражении при р. Валерике (11 июля), описанном в послании к В.А. Бахметевой.
Боевым свойствам чеченцев генерал Д.В. Пассек много с ними воевавший, дает такую оценку:
«В Чечне неприятель невидим; но вы можете встретить его за каждым изгородом, кустом, в каждой балке. Только тот кусок земли наш, где стоит отряд; сзади, с боков, везде – неприятель. Наш отряд, как корабль, все разрежет, куда ни идет, и нигде не оставит следа, где прошел... Чеченцы способны к наезднической войне: они делают быстро внезапные нападения в наши пределы, пользуясь всяким случаем, чтобы напасть врасплох на фуражиров, на обоз, на партии; неутомимо тревожат наши аванпосты и цепи, т. е. ведут партизанскую войну» .
Крепость, в которой стояла рота Максима Максимыча и куда был отправлен Печорин после дуэли с Грушницким, – была построена среди недавно покоренного чеченского населения с целью удерживать его в повиновении русским властям и вместе с тем быть опорным пунктом для дальнейшего продвижения в глубь Чечни.
Максим Максимыч повествует: «Верст шесть от крепости жил один мирной князь».
«Мирны́ми» назывались чеченцы, черкесы и другие горцы, признавшие власть русских. Так как присяга горцев на верность русскому правительству всегда была вынуждена силой и никогда не давалась искренно, то твердой границы между «мирным» и немирным населением в действительности не существовало. Вот каковы были обязанности «мирного» туземного населения Чечни, по «приказу» генерала Ермолова: «В случае воровства на Линии селения обязаны выдать вора. Если скроется вор, то выдать его семейство. Если жители осмелятся дать и самому семейству преступника способ к побегу, то обязаны выдать его ближайших родственников. Если не будут выданы родственники, аулы ваши будут разрушены, семейства распроданы в горы, аманаты повешены. Если хищники прорвутся силою и будет доказано, что мирные не противились, или противились притворно, то деревни истребляются огнем, жен и детей вырезывают... Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, нежели в тылу укреплений наших потерплю разбой» .
Эти кровавые приказы не достигали цели: «мирно́е» население сливалось с немирны́м. Вот разговор двух кавказских офицеров, наблюдавших чеченцев в Екатеринограде, большом административном центре Линии: «А знаете ли, что большинство этих горцев – немирны́е и, при первом случае, станут стрелять в нас?.. – Как же позволяют им приезжать сюда?.. – Невозможно отличить их: узнаешь, что немирно́й, когда он выстрелит. Никакой контроль в этом невозможен. Если б даже вздумали впускать но билетам, то немирны́е будут являться с билетами мирны́х, не говоря уже о том, что такие строгости вредно отозвались бы на торговых и меновых сношениях с горским населением. – Но они могут узнавать все наши секреты по расположению и движению войск. – И узнают, и даже добывают у нас порох и ружейные патроны» . В «Записках декабриста» А.Е. Розенa, читаем о «мирных черкесах»: «Этим людям следовало дать всевозможные льготы и выгоды, оставить им пока их суд и расправу, не навязывать им наших судей-исправников... Пока не покорившиеся горцы видят, что покорные нам братья их ведут жизнь не лучше непокорных, до тех пор будут они противиться до последней крайности. В ермоловское время офицеры на Кавказе терпеть не могли мирных черкесов; они ненавидели их хуже враждебных, потому что они переходили и изменяли беспрестанно смотря по обстоятельствам, куда их звали страх или корысть или месть» .
Лермонтов исторически верно изобразил в «Бэле» трех «мирных» чеченцев. Самый лояльный из них и, по-видимому, действительно, «мирной» – «старый князь», отец Бэлы: высший зажиточный слой населения, как всюду и везде, легче всего мирился с чужим владычеством, так как меньше всего страдал от завоевателей, сохранявших за верхним слоем покоренного населения его господство над трудящимся народом. Русская власть, завоевывая Кавказ, стремилась переманить на свою сторону горских князей, ханов и беков, которые, при покорности русским властям, сохраняли свои титулы и владения и получали еще «милости» от царя.
Тем не менее «мирность» и верхнего слоя чеченского народа была вполне вынужденной: «Мой отец боится русских и не пускает меня в горы», – признается Казбичу Азамат, сын «мирного князя».
Сам удалец Азамат легко меняет положение «мирного» на славное в горах звание «абрека» (см. далее). Казбич – прямой враг русских, только прикрывающийся именем «мирного»: участвуя в набегах на казачьи станицы вместе с «немирными», он, на правах «мирного», ведет торговлю с русскими, посещая их крепости.
Отца Бэлы Максим Максимыч именует «князем»; сама Бэла с гордостью отзывается о себе: «я – княжеская дочь». Однако настоящих древних феодальных княжеских родов в Чечне не было. Обладая чем-то вроде дворянства, чеченцы представляли собой на деле пример первобытной демократии с остатками родового быта. «Не оспаривая выдуманной родословной, чеченец, пожалуй, расскажет вам происхождение каждой фамилии, но тут же непременно прибавит, что эти фамилии не княжеские и не владельческие, что все чеченцы равны между собой; что все они без различия дворяне, что князей никогда у чеченцев не было и что народ этот никогда и никем не был завоеван» .
Лермонтов изображает «старого князя», отца чеченки Бэлы, кунаком русского штабс-капитана Максима Максимыча, начальствующего в крепостце на Сунженской линии. «Мы были с ним кунаки...» – говорит Максим Максимыч.
Распространенный по всему Кавказу обычай куначества был своего рода страхованием жизни в эпоху нескончаемых племенных междуусобий, когда «каждый черкес, вступив в границы земель чужого ему владения, считался как неприятель или чужеземец. Он подвергался опасности быть убитым, ограбленным или проданным, как невольник, куда-нибудь на отдаленный восток. Чтобы не подвергаться этому, он должен был иметь в чужом обществе влиятельного покровителя – кунака, на которого мог бы положиться... Кунак (покровитель) и прибывший под его защиту были тесно связаны между собой и никто не мог обидеть клиента, не подвергаясь неизбежному мщению кунака... Куначество так вкоренилось в народную жизнь, что ни один черкес не считал возможным обойтись без кунака, который бы мог его выручить из беды в случае ссоры, драки, убийства и воровства. Кунаком, конечно, мог быть только князь или владетельный дворянин, словом, такое лицо, которого имя и влияние имели вес в горах... Каждый иностранец, без различия происхождения и веры, имевший влиятельного кунака в одном из черкесских обществ, был совершенно безопасен» .
Из покровительства кунакам-иностранцам исключались русские: как враги всего народа они находились под общим кровомщением. Однако по мере развития вольных и невольных сношений с русскими, куначество, особенно тайное, стало возможно и для русских. Многие русские офицеры (в их числе Лермонтов) куначествовали с горцами, уважая взаимную воинскую доблесть. В большинстве же случаев, под «куначеством» с русскими разумелся простой обычай гостеприимства и охраны личности гостя, – обычай, свято чтимый всеми горцами. В этом смысле, на Кавказе «каждый без различия имел право давать кров и приют (droit d'asile) своим единоземцам и оказывать покровительство иноплеменному гостю. В этом случае, хозяин, как кунак, ручается перед гостем за его безопасность, а перед своими за его проступок» .
В поэме «Измаил-бей» (1832) Лермонтов дал яркий пример закона гостеприимства, изобразив ночную встречу в горах Измаила с русским офицером, подошедшим к его костру. На вопрос Измаила: «Чего ты хочешь от меня?» – офицер опирается на закон гостеприимства:

«Гостеприимства и защиты»,
Пришлец бесстрашно отвечал:
«Свой путь в горах я потерял,
Черкесы вслед за мной спешили
И казаков моих убили,
И верный конь под мною пал.
Спасти, убить врага ночнова
Равно ты можешь! не боюсь
Я смерти: грудь моя готова,
Твоей я чести предаюсь!»
– Ты прав: на честь мою надейся!
Вот мой огонь: садись и грейся, –

отвечает ему Измаил; верный закону гостеприимства, он, несмотря на то, что узнает в офицере не только неприятеля своего народа, но и личного своего врага, дает ему ночной приют и поутру отпускает его невредимым. Получив свое содержание от широко распространенного горского обычая гостеприимства, слово «кунак» приобрело значение – приятель, добрый знакомый; в этом смысле его употребляет Максим Максимыч, называя «кунаком» и «старого князя», и Казбича. Приятельства русского офицерства с «мирными» черкесами и чеченцами, как бытового явления, Лермонтов коснулся в очерке «Кавказец»: «Он подружился с одним мирным черкесом, стал ездить к нему в аул. Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую; не зная истории России и европейской политики, он пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный, и какой плут, кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легко маракует по-татарски» Максим Максимыч оказывается именно таким «кавказцем». Он – кунак и «князю надежному», отцу Бэлы, и абреку, числящемуся в «мирных», Казбичу. Такое куначество, – попросту, поддерживание добрых отношений, – с различными элементами окружающего туземного населения было политически правильным приемом начальника гарнизона маленькой крепостцы, каким был Максим Максимыч. Так объясняет куначество и корреспондент «Московского Телеграфа»:
«Мы пишем почти каждому коротко знакомому: любезный друг, здешние черкесы, встретившись с человеком, которому продали вчера на 5 рублей, говорят: здорово, кунак. Знаю, да и всякий это знает, что слово «друг» у нас давно уж употребляется не в настоящем своем значении; но не знаю того, давно ли черкесы сделали из своего кунака такое же употребление» .
В обязанности местных представителей русской власти входил, под видом подарков кунакам, постоянный подкуп местных горских верхов всевозможными подарками.
При посещении старого князя, русских офицеров как почетных гостей проводят «со всеми почестями» в «кунацкую», особую горницу для приема гостей. «Сидят и спят в ней на земле, на камышовых цыновках, на коврах, на подушках и тюфяках, составляющих у гостеприимного черкеса самую значительную и самую роскошную часть его домашних принадлежностей. В кунацкой всегда есть, кроме того, медный кувшин с тазом для умывания... Кушанья подают на низких круглых столиках» .
Описывая свадьбу в доме старого князя, на которую были приглашены русские офицеры, Лермонтов не дает точного и последовательного этнографического описания чеченской свадьбы.
Длительный и сложный обряд ее он, ради художественной выразительности и экономии, весь умещает в один день, но притом не забывает ни об одном существенном элементе обряда, хотя делает ту основную ошибку, что свадьбу заставляет справлять в доме невесты, тогда как она справлялась у чеченцев в доме жениха. «Обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу», действительно был широко укоренен в Чечне: поезжане свадебного поезда захватывали в дом жениха всех, встретившихся на пути. Роль муллы в чеченской свадьбе была именно так скромна, как отметил Лермонтов; но свадьба не начиналась с него; лишь на четвертый день «мулла приступает к обряду венчания. Он состоит в чтении определенных молитв, слова которых должен повторять вслух жених». Угощенье бузой (кумыкское название хмельного пива из пшена, по-чеченски – не́хэ) характерно именно для мирных аулов, не строгих, благодаря общению с русскими, в соблюдении магометанской заповеди воздержания от опьяняющих напитков: «у немирных ничего этого нет» . Джигитовка, которой в чеченском свадебном обряде сопровождался привоз невесты в дом жениха, была одной из любимых забав воинственных горцев. В ней джигиты (удальцы-наездники) выказывали свою ловкость и удаль: «Наездники хватают шапки со своих товарищей, скачут вперед, те их догоняют; но вот шапка брошена вверх, раздались со всех сторон выстрелы и шапка уже более никуда не годится. Двадцать, иногда тридцать всадников бешено носятся по полю, показывая свою ловкость и смелость; на всем скаку они поднимают с земли разные вещи и своими грациозными движениями привлекают взоры молодых красавиц» . Описывая исполнение песни под трехструнную чеченскую балалайку, очевидец сообщает: «чеченец не пел, а только говорил в тон балалайке. Это было вроде нашего речитатива» . Содержанием этих речитативов, произносимых под музыку в кунацкой, бывали подвиги героев-батырей, но тут же слагались и импровизации на тему дня.
Появление «младшей дочери хозяина» – Бэлы – с приветствием русским гостям было знаком особого почета к ним. «Если гость был родственник или особо уважаемое почетное лицо, то к нему приходила дочь хозяина, а за нею приносилось блюдо с сушеными плодами и разными овощами. В некоторых обществах существовало обыкновение или патриархальный обычай, по которому дочь хозяина должна была умыть ноги странника» .

Таким образом, С.Н. Дурылин находит ряд этнографических неточностей, если речь идет о чеченцах: в присутствии титула князя, в описании свадебного обряда. Существует версия, что Лермонтов дает описание не чеченского быта, а кумыкского, что вполне оправдано в кавказской «географии» романа и снимает противоречия: но тогда крепость расположена на землях, где соседствуют кумыки и чеченцы. Итак, возможно, Бэла – кумычка, а не чеченка. См.: Виноградов Б.С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени». – М.Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе, 1963. С. 55–57. Повторим, что такое уточнение оправдано, если считать, что события «Бэлы» происходят в крепости Каменный брод. Дурылин же считает, что «крепость за Тереком», куда явился и Печорин, – это уже не Каменный брод, а иное место, «еще южнее в глубь Чечни». Поэтому версия о «кумыках» не должна воспроизводиться как указание на ошибку Дурылина (так это выглядит в комментарии В.А. Мануйлова). Аргументом в пользу кумыкской версии становится и строка Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски...: язык кумыков относится к тюркским, и его порой называли именно татарским, в то время как чеченский принадлежит к иберийско-кавказским, нахской группе (См.: Языки народов СССР. Т. 4. М., 1967. Сс. 7, 190). Это существенное различие. Как тогда, на каком языке общаются чеченец Казбич и кумык Азамат? Впрочем, С.Н. Дурылин верно отмечает, что этнические наименования кавказцев в русской среде не отличались тонкой дифференциацией: все они то черкесы, то татары, и наименования Печорина или Максима Максимыча не являются научными терминами. – А.А.

III

Особое место в повести «Бэла» занимает Казбич. Вот как изображает его Максим Максимыч: «Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирной, не то, чтоб не мирной. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен... Говорили про него, что он любит таскаться за Кубань с абреками и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий... А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда изодранный, в заплатках, а оружие в серебре».
Таков Казбич (Казбэк) – абрек – и характеристике русского офицера с передовой военной Линии. В 1840-х годах люди из дворянских и буржуазных кругов, приветствовавшие захват Кавказа и Закавказья, делают решительную попытку оспорить правдивость романтического изображения черкесов как «сынов вольности» (Пушкин, Марлинский, юноша Лермонтов) и утверждают, что черкесы – «низшая раса», враждебная культуре и цивилизации. В «Московском Телеграфе» читаем : «Поэтически украшенные описания черкесов и черкесского быта дают им занимательность, между тем как наружный вид первых, и отвратительное, возмущающее изображение последнего – обвиняют поэзию в тяжкой лжи!.. Желаете ли вы иметь прозаическое описание черкесов? Вот оно: необузданная алчность к корысти; отсутствие малейшего образования; дикая остервенелость, заменяющая храбрость; умеренность в пище; высочайшее терпение в достижении к преступной цели – кровавой добыче; сила, лукавство, мстительность, подлость – это нравственные и телесные качества сего вероломного народа! Человеческого он сохранил только наружность... Черкес человек, но полудикий – и он сильнее человека, взятого в образованном обществе: опасное преимущество, когда оно может употребляться во зло!» Этому внутреннему облику черкеса соответствует, в изображении сторонников превращения Кавказа в русскую колонию, его внешний облик: «Синевато-желтая бледность тощего лица, обросшего черною, густою щетиною; омертвелые губы; отверстый, иссохший, сгорающий рот... Это зверское лицо в половину закрыто... гнусной формы шапкою... Серый изорванный кафтан черкесского покроя совсем не имел той щеголеватости, какую мы стараемся придать ему. Икры ног, обтянутые какою-то кожею, давали ему сходство с сатиром... Вот вам прозою представленное изображение черкеса, врага гнусного и страшного, возбуждающего и презрение и ненависть видом своим, напоминающим олицетворенное злодеяние, многократно прощенное и беспрерывно повторяемое, несмотря на клятвы, присягу, обещания, залоги и наказание» .
Облик черкеса, рисуемый в журнале Полевого, вполне соответствует облику абрека Казбича в наброске Максима Максимыча. В точном соответствии с зарисовкой Максима Максимыча определял абрека и другой офицер-кавказец, Л.Н. Толстой: «Абреком называется немирной чеченец, с целью воровства или грабежа переправившийся на русскую, сторону Терека» . Абрек – вор, разбойник, преступник. Таково определение, перешедшее в словари дореволюционной России, со слов русского офицерства.
Сам Казбич говорит о себе: «Раз – это было за Тереком, я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались, кто куда. За мной неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров» – и дальше рассказывает об удалом прыжке от русских солдат. В ответ Казбич слышит от юного Азамата: «Ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы». В глазах чеченца Азамата, рвущегося на борьбу с русскими, абрек Казбич – герой. Дальнейшая участь Азамата рисуется русскому офицеру как участь одного из этих «добрых людей»: «Так с тех пор и пропал: верно пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью». В изъяснении слова абрек В.И. Даль согласен с Азаматом и Казбичем: «Абрек – отчаянный горец, давший срочный обет или зарок не щадить головы своей и драться неистово» – конечно, драться с русскими; лишь производное значение слова абрек у Даля согласно с толкованиями русских офицеров: «беглец, приставший для грабежа к первой шайке» .
Абрек – это вооруженный всадник-набежчик, удалец-мститель, поклявшийся в вечной вражде к русским («гяурам»), будет ли это солдат, казак или простой поселенец, промышленник, торговец на землях, отнятых русскими у горцев. Абреки стремились нанести возможно больший экономический вред колонизаторам: угнать стада, разграбить караван, сжечь поселение, спалить хлеб в стогах или на корню. От правильно организованных горских вооруженных сил, ведших борьбу с русскими войсками, абреки отличались именно этим партизанским стремлением сокрушать экономическую мощь врага-завоевателя. То обстоятельство, что главный удар абреки устремляли на хозяйственные ценности русских, послужило для русских поводом считать абреков за простых разбойников. «Если вся чеченская масса народонаселения относилась к русским враждебно, то особенною ненавистью отличались абреки, которые бросали семью, род, дом и все близкое и отдавали жизнь на борьбу с гяурами. Интересна их клятва или присяга. «Я, сын такого-то, сын честного и славного джигита, клянусь... принять столько-то--летний подвиг абречества, – и во дни этих годов не щадить ни своей крови, ни крови всех людей (т. е. всех гяуров, всех русских. – С. Д.) и истреблять их, как зверя хищного... Если же не исполню клятвы моей, если сердце мое забьется для кого-нибудь любовью или жалостью, пусть не увижу гробов предков моих, пусть родная земля не примет меня, пусть вода не утолит моей жажды, хлеб не накормит меня» .
Об абреках читаем в записках офицера, современника Печорина: «Смелые, предприимчивые и хорошо знакомые с местностью, они водили к нам дальних горцев для грабежа и, когда им удавалось прорваться за нашу границу, жгли русские дома, угоняли скот и лошадей; убивали каждого встречного, захватывали детей и женщин. Наши пограничные казаки... в свою очередь, столкнувшись с абреками, когда сила брала, истребляли их до последнего человека... Ни казаки, ни черкесы никогда не просили и не давали пощады... Несмотря на все... предосторожности... черкесские абреки, весьма часто проходили небольшими партиями через кордонную линию или прорывались через нее в большом числе открытою силой, проникая в глубину края, к Ставрополю, к Георгиевску и в окрестности минеральных вод. Смелость их бывала в этих случаях изумительна и нередко удивляла даже самых привычных кавказских ветеранов» .
Подобное же изображение абречества находим в «Воспоминаниях о службе на Кавказе в начале 1840-х годов» М.Л. Ливенцова .
Сила абречества была так велика, что русскому командованию приходилось считаться с абреками как с воюющей стороной. Так, полковник Клюкки фон Клюгенау, вступив в 1832 г. в переговоры с объединителем Дагестана Гази-Мухаммед, предлагал ему объявить с посланным «ясно, не-двумысленно настоящее твое и абреков гимрийских и иргайских намерение»; и прислать «нескольких старшин из селений Гимры и Ирганоя и нескольких абреков» . Когда Кавказ был покорен, абреки-одиночки продолжали вредить русским, предпочитая смерть признанию русского владычества.
Лермонтов с исторической верностью дал в «Бэле» две характеристики абрека : ту, которая соответствовала действительности, он вложил в уста настоящего и будущего абреков – Казбича и Азамата, а ту, которую измышляло русское офицерство, – вложил в уста Максима Максимыча.
Однако и Максим Максимыч не смог утаить до конца истинного облика абрека как непримиримого бойца против врагов своего народа . Штабс-капитан завершает рассказ о Казбиче так: «Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами...»
Шапсуги , жившие между берегов Черною моря, южным скатом Главного хребта, долиной Адерби и Абхазией, отчаянно сопротивлялись русским вплоть до 1863 г., когда теснимые правым флангом русских войск, они получили приказ переселиться на Кубанскую равнину или выселиться в Турцию. В огромной своей массе шапсуги предпочли последнее (1864). У храбрых и непримиримых шапсугов племенное устройство было весьма демократично. В конце XVIII в. – «права и преимущества дворян уничтожены и всенародно объявлено равенство... Последствием переворота было то, что одни из дворянских фамилий оставили край и нашли убежище у соседей, а другие прибегли под покровительство русских... Законодательная и распорядительная власти имеют у шапсугов начало свое в народе: следовательно, и управление должно считаться демократическим» .
Если к шапсугам, непримиримым и непримирившимся врагам русских, действительно, попал Казбич, это означало, что он из положения полумирного, полуабрека перешел открыто и окончательно на сторону злейших врагов русского завоевания.
«Лошадь его (Казбича) славилась в целой Кабарде», – рассказывает Максим Максимыч.
Лошадь Казбича – Карагез (по-турецки: l'Qaragez, черноглазая) – является как бы второй половиной самого абрека: она – его друг, помощник в его лихих наездах на русские станицы; поэтому же для Максима Максимыча она &‐ «разбойничья лошадь». Важнейшим условием абреческих успехов являлось обладание превосходной, выносливой лошадью. Вот почему в глазах настоящего и будущего абреков – Казбича и Азамата – Карагез имеет такую исключительную ценность.
Русские власти отлично сознавали значение Карагезов для черкесов и чеченцев. Автор «Поездки в Грузию» требует, чтобы поселения горцев были отделены от Линии пустым пространством: «Пространные равнины за линиею казаков, и смерть тому из переселенных, кто появится вооруженный и на лошади: вот что необходимо. Сие запрещение употребления лошадей тем удобнее исполнить, что они служат черкесам единственно для поисков грабежа, добычи; для пашни же и всех домашних работ употребляются волы» . Борьба с выносливой и быстрой черкесской лошадью представлялась русским завоевателям чуть ли не менее важным, чем борьба с самими черкесами.

У С.Н. Дурылина сильна «героизация» Казбича, да и горцев вообще. К словам Максима Максимыча о том, как Казбич продавал добытых им баранов, следует привлечь, как это делает В.А. Мануйлов, следующий фрагмент:
«Чеченцы торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным. В краю, где война была не что иное, как разбой, а торговля – воровство, разбойник в мнении общества был гораздо почтеннее купца, потому что добыча первого покупалась удальством, трудами и опасностями, а второго – одною ловкостью в обмане. Если чеченцу и случалось что-нибудь продавать, то он продавал без уступки».
«Горец знал, что если он приведет на базар в укрепление животное для продажи, то его оставят на три дня на испытании; не окажется ли оно ворованным. Если в промежуток этого времени действительный хозяин не являлся, тогда деньги, следовавшие продавцу, отдавались ему покупателем, а в противном случае животное возвращалось настоящему его хозяину» (Дубровин Н. История войны и русск. владычества на Кавказе. Т. 1. Кн. 1. СПб., 1871. С. 216–217 и 382).
В книге Дурылина есть ряд ссылок на процитированную книгу.
Тему коня в романе Лермонтова освещает А.Б. Галкин, см. Приложение. – А.А.

В изображении абреков Казбича и Азамата Лермонтов, в реальном плане, завершает свои многочисленные попытки изобразить горцев Кавказа, сделанные в романтическом плане.
Как я любил, Кавказ мой величавый,
Твоих сынов воинственные нравы
………………………………………….
И диких тех ущелий племена,
Им Бог – свобода, их закон – война.
(«Измаил-бей», 1832.)

Эту любовь к горским племенам Кавказа Лермонтов сохранил и в «Герое нашего времени»: она проступает здесь сквозь строго реалистический строй повествования.
Правдиво и исторически верно изображая отношение русского офицерства к своим противникам, Лермонтов-прозаик, за свое изображение горцев в своем романе, заслуживает того же отзыва, который вызван кавказскими поэмами Лермонтова:
«Кто, как Лермонтов – русский офицер, посланный против чеченцев, против кавказских народов, отличавшийся в боях храбростью и отвагой, кто, как он, сумел в своих стихах тонко, остро и с глубочайшим сочувствием рассказать о силе сопротивления горцев царизму, кто, как он, сумел вылепить скульптурные образы мужественных, храбрых, свободолюбивых горцев, не желающих покориться царскому владычеству?» .
В 1841 г., когда Лермонтов в последний раз возвращался на родину с Кавказа, он писал:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Строки эти принадлежат боевому офицеру, происходящему из старинного дворянского рода. Но этот офицер и дворянин отвергает здесь все, в чем официальная Россия царя и его слуг видела проявление любви к родине. Недавние победы Николая I над Персией и Турцией (1826–1829) и самая война с горцами Кавказа для Лермонтова представляется лишь пустой «славой, купленной кровью» русского народа и порабощаемых народов Кавказа. Эта слава – «не шевелит отрадного мечтанья» в Лермонтове.
Лермонтов любит родину «странною любовью», непонятной для Николая I и его споспешников: – любовь Лермонтова к родине – это любовь к ее великому народу, к ее неоглядным просторам с «дрожащими огнями печальных деревень», это любовь к свободе этого народа.
Лермонтов, по словам Н.А. Добролюбова, «умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе. Доказательством служит замечательное стихотворение «Родина», в котором он становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно» .
Слова Добролюбова полностью относятся и к «Герою нашего времени»: в изображении горцев Кавказа, в своем отношении к ним и к их борьбе за свою независимость, Лермонтов «становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно».