Бэла Повесть «Бэла» не имеет у автора никаких делений, но она естественно разделяется на четыре части: 1) Встреча офицера, автора «записок», с Максимом Максимычем; 2) Рассказ Максима Максимыча про Печорина и Бэлу, обрывающийся по условиям «перевала» через горы – смертью отца Бэлы; 3) Подъем и спуск с Крестовой горы и – 4) Окончание рассказа Максима Максимыча во время вынужденного привала в сакле осетин, не доезжая Коби. Сообразно с этим делением будем рассматривать материал повести.
«Я ехал на перекладных из Тифлиса...»
Повествователь-офицер и его спутник – штабс-капитан Максим Максимыч едут по Военно-Грузинской дороге, в направлении из Грузии к Владикавказу (ныне Орджоникидзе; с 1990--х гг. – снова Владикавказ. – А.А.). В «Бэле» описывается перевал через самую трудную и высокую часть пути между станциями Пассанаур (831/2 версты от Тифлиса) – Койшаур (в 19 верстах от Пассанаура) и Коби (в 16 верстах от Койшаура и в 581/2 верстах от Владикавказа) . «– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, – отвечал он приосанившись»...
«Алексей Петрович» – генерал Ермолов, начальник русских войск на Кавказе в 1816-–1827 гг. (См. о нем в очерке «Кавказ и кавказцы».) «До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом». Рисуемые здесь и далее Лермонтовым картины природы Кавказа были преодолением утрированно-романтических зарисовок Кавказа, ставших избитыми к концу 1830--х годов. Лермонтов ни в чем не повторяет описаний Марлинского и своих собственных в ранних поэмах; он сознательно их избегает, что тогда же отметил Шевырев: «Марлинский приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа... Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски со своей палитры гуртом, как ни попало, и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом... Потому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности... Автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически. Он предпочитает людей и торопится мимо ущелий кавказских к живому человеку, к его страстям, к его радостям и горю, к его быту образованному и кочевому» . «Были ль обвалы на Крестовой?» Ледники, спускающиеся с вершины Казбека, который обходит с востока Военно-Грузинская дорога, и с других вершин: Крестовой, Гуд-горы и пр., служат причиною обвалов, заваливающих дорогу массами снега, льда и камней. Особенно грозный обвал на Военно-Грузинской дороге был в 1832 г., когда на протяжении двух верст было засыпано ущелье Терека, прервавшего свое теченье . Обвалы на Крестовой принадлежали к числу опаснейших на дороге, так как дорога проходит здесь под отвесными скалами. II
Рассказ Максима Максимыча про Бэлу составляет второй раздел повести. Он выдержан в чистой форме изустного сказа, прерываемого лишь немногословными вопросами и замечаниями автора записок. Элемент описания ни в одном месте не нарушает сказа. Рассказ происходит во время чаепития в сакле возле почтовой станции Койшаур: этим оправдана его продолжительность и непрерывность. Словоохотливость рассказчика подготовлена предыдущим указанием автора заметок на то, что «старые кавказцы любят поговорить, порассказать», так как долгое пребывание в захолустных крепостях дает им возможность только официальных сношений с «нижними чинами», с которыми не может быть вольной беседы. «Да пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч и пожалуйста – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке».
По самым условиям горной войны в отдаленном, бездорожном крае, военная служба на Кавказе лишена была одуряющего однообразия российской казарменной муштры и мелочной формалистики. Начальство на Кавказе не могло быть так требовательно по части формы, шагистики и чинопочитания, как в самой России. Даже сам Николай I принужден был считаться с неизбежностью этих служебных вольностей на Кавказе. Когда он в 1837 г. производил в Геленджике смотр войскам (в их числе был и Нижегородский драгунский полк, в котором служил Лермонтов), «ему, привыкшему к педантической точности на каждом шагу, бросались в глаза отступления от принятых форм и правил... «Хорошо, – говорил он, – что я не взял с собою брата Михаила Павловича: он бы этого не вынес». К царю «офицеры явились по-домашнему. Сам бригадный командир генерал Ливен был в сюртуке, из-под которого на целую четверть виднелся бешмет из пестрой турецкой материи. В таких же фантастических костюмах были и другие... Форменных полусабель не было не было ни одной – у всех черкесские шашки» . «Мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, – а шашка его настоящая гурда»... Азамат, сын «старого князя», признавшего под присягой власть русских, стремится из предгорий Чечни в горы, в Дагестан, где в эту пору, под водительством имама Шамиля, происходило объединение горских племен для борьбы с русскими. В приобретении коня-друга Азамат видел единственный путь к осуществлению своей мечты об абречестве и потому не жалел ничего, чтобы залучить себе Карагеза, – не жалел и драгоценной шашки гурда, о которой мечтал каждый черкес и русский кавказец. «Рассказывают, что один из туземных мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями до выделки чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера... Произошла ссора, и первый, желая доказать, преимущество своего железа, с криком «гурда» (смотри) одним ударом перерубил пополам и клинок, и самого соперника. Имя этого мастера «гурда» изгладилось из народной памяти, но его восклицание так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это – ассель (старая гурда), гурда-мажар и гурда-эль-мурза, отличающиеся друг от друга различными клеймами» . «Послушай! – сказал твердым голосом Азамат: – видишь, я на все решаюсь, хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! Как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкою падишаха»... Азамат предлагает Казбичу мену вещи на вещь, коня на женщину, и выхваляет достоинства своей меновой вещи: ее красоту, способность к танцам, мастерство в рукоделии и т. д. Мужчина на мусульманском востоке считался собственником женщины. На ней лежал весь труд хозяйства. «Черкесский дворянин проводит жизнь на лошади, в набегах, в делах с неприятелем или в разъездах по гостям. Дома у себя он проводит весь день, лежа в кунацкой, открытой для каждою прохожего, чистит оружие, исправляет конскую сбрую, а чаще всего ничего не делает... Днем он видится очень редко со своим семейством и идет к жене только вечером. На ней лежит обязанность смотреть за хозяйством; она ткет с помощью женской прислуги сукно, холст и одевает детей и мужа с ног до головы» . Искусство в пляске считалось на Кавказе высоким достоинством женщины. (Пляска Тамары – один из самых ярких эпизодов «Демона» Лермонтова.) «Черкешенки отличаются замечательным искусством в женских работах; скорее изорвется материя, чем шов, сделанный их рукой; серебряный галун их работы неподражаем... Умение хорошо работать считается, после красоты, первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов» . «Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса: «Много красавиц в аулах у нас...»
Окончательный отказ от предложения Азамата сменять коня на девушку Казбич выражает удалой абрецкой песней, мотив которой встречается в кавказских поэмах Лермонтова. В «Измаиле-бее» есть «Черкесская песня»:
«Клянусь ты будешь владеть конем; только за него должен отдать мне сестру Бэлу: Карагез будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.
Казбич – магометанин и единоплеменник; Печорин – «гяур», т.е. неверный и враг; поэтому Азамат, сам вызывавшийся Казбичу променять сестру на коня, молчит в ответ на подобное же предложение Печорина. «...Приехал Казбич... Я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки он был моим кунаком!»
Несмотря на заведомую, с точки зрения русских властей неблагонадежность Казбича, начальник гарнизона крепости ведет с ним знакомство, предпочитая числить его в поставщиках продовольствия, чем в открытых абреках. «Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему». Похищение Печориным, русским офицером, Бэлы, дочери чеченского «князя», встревожило Максима Максимыча как начальника гарнизона крепости, потому что могло испортить отношения с «мирной» верхушкой окружающего горского населения, в «мирности» которой была особенно заинтересована русская власть в крае, строившая план завоевания именно на «ладах» с туземной аристократией, переходившей на русскую сторону. Насколько несерьезно было наказание похитителя Бэлы домашним арестом «для вида» видно из презрительного тона, с каким отнесся к нему Печорин, понимавший, однако, и его разумность с точки зрения русских интересов в Чечне («оставьте ее (Бэлу) у меня, а у себя мою шпагу»). «Ведь вы добрый человек, – а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст». Одним из обычных мнимых оправданий русской завоевательной политики на Кавказе было указание на борьбу с рабством и с продажей женщин и детей в гаремы Турции и Персии. Защитники завоевательской политики пишут: «Смешно и странно слышать определение, что посредством распространения в горах торговли всего вернее укротить неистовства горцев. Для такой благой цели г--м филантропам не угодно ли будет завести торговую компанию? Любопытно было бы видеть ее успехи там, где осуждается на презрение всякий, занимающийся торговлею, тогда как, напротив, приобретения грабежом, убийством, воровством получают завидное соревнование и через них стяжается полное унижение и слава известности. У дикарей обычаи заменяют законы; один только торг не был предосудителен у черкесов: это продажа пленников и красивых детей обоего пола» . «Дочь для чеченца – рабочая сила, а когда она вырастает – товар» . «Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться».
Лермонтов наделяет Печорина той же чертой властности подчиняющей людей, какою наделены многие герои его юношеских поэм и их литературные предшественники – герои Байрона, властные несчастливцы, люди «рока». Печорин, как Измаил-бей, принадлежал к числу тех, кто «– Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула, а этим дикарям больше ничего не надобно».
Чтобы видеть хоть издали родные горы, горец, юноша Мцыри бежит из монастыря и с восторгом вспоминает перед смертью: «Послушай, моя пери, – говорил он».
Пери (по-персидски: крылатый) – по религиозным воззрениям древних персов одно из прекрасных и добрых существ, находящихся в непрестанной войне с духами зла – дивами (дэвами). Английский поэт Томас Мур (1779-–1852) озаглавил «Рай и Пери» вторую часть своей поэмы «Лалла Рук», переведенную в 1821 г. Жуковским под названием «Пери и ангел». Лермонтов часто употребляет имя «Пери» для обозначения женской красоты: Зара в «Измаиле-бее» «нежна, как пери молодая, создание земли и рая»; «Как пери спящая мила, она (Тамара) в гробу своем лежала» («Демон»); «На голос невидимой пери шел воин, купец и пастух» («Тамара») и др. Как и у Лермонтова, на устах у Печорина имя «Пери» явилось из двух источников: из кавказских преданий и из английских поэтов. «На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками». Кизляр – уездный город бывшей Ставропольской губернии, расположенный на левом берегу Терека, экономический и торговый центр края, куда товары свозились из России, из Закавказья и Персии. «Уздени его отстали». Уздени существовали у черкесов. В их сложном феодальном строе первое место занимали пши – князья; за ними следовали дворяне – вуорки, или уздени, – трех степеней: а) тлехотль – подчинявшиеся князьям, но считавшиеся владетельными наравне с ними, б) беслен-вуорк, причисленные к княжеским или дворянским аулам и в) вуорк-шаотляхуса. На третьем месте в строе черкесского общества были уздени-пшехао, «которых можно назвать княжьими отроками или конвойными князя». «Узденями-пшехао» Лермонтов и окружает «старого князя», возвращающегося с вооруженных поисков дочери. Но, если не разуметь под «узденями»,-– что было бы неправильно, – простых слуг, Лермонтов делает здесь ошибку, перенося на чеченцев феодальный строй черкесов: «Все чеченцы... составляют общий класс узденей, без всякого подразделения на сословия. – Мы все уздени, говорят чеченцы, понимая под этим словом людей, зависящих только от себя (слово уздень на чеченском языке произносится ёзюдан и происходит от слов: езю – от и дан – себя)» . «Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил, – сказал я, чтобы вызвать мнение моего собеседника. – Конечно, по-ихнему,- ,– сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав». Старый кавказец Максим Максимыч отлично осведомлен о законе кровавой мести, безраздельно господствовавшем среди горцев; Казбич, умертвив старого князя, выполнил веление этого закона. У северокавказских горцев «едва младенец начинает понимать, как мать, отец, аталык (воспитатель. – С.Д.) и все родные твердят ему одно и то же, что он должен ненавидеть своего врага и мстить кровью за кровь, обиды и оскорбления» . Лермонтов написал ряд поэм на тему о кровавой мести: «Каллы» (1831), «Хаджи-абрек» (1833-–1834), «Беглец» (1839). Герои двух первых поэм верные последователи и исполнители народного закона; от «беглеца» же, уклонившегося от долга кровавой мести, отрекаются мать, друг, любимая девушка; отверженный всеми, он кончает самоубийством. III
Небольшая третья часть «Бэлы» («Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу» и т. д.) возвращает читателя к перевалу, совершаемому Максимом Максимычем и автором записок. Для повести о Бэле и Печорине наступает необходимый роздых, оправданный тем, что история водворения Бэлы у Печорина закончена, а эпизод их «счастья», бедный событиями и богатый лирикой, исчерпан в передаче холостого штабс-капитана, чуждого словесности, простой фразой: «да, они были счастливы». С другой стороны, окончено и дорожное чаепитие, во время которого рассказывал Максим Максимыч. Две сплетенные фабулы – переезд через горы двух офицеров и история Бэлы – реалистически правдиво увязаны Лермонтовым в крепкий узел повествования. «Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору». «Гуд-гора в главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге, между станциями Коби и Койшауром, в 12,5 км от Коби и в 7,5 от Койшауры, на левом берегу Арагвы выходящей из Гудовского ущелья. Гуд-гора с северной стороны отделяется небольшою долиною, известною под именем Чертовой, от горы Крестовой... Абсолютная высота Гуда 2447,41 м. Дорога пролегает по западной окраине горы, над самою пропастью, в которой стремится Арагва. Часть Военно-Грузинской дороги, пролегающей по Гуд-горе, есть самая опасная в зимнее время от нависших масс снега, иногда в несколько сажен толщиною. Эти массы нередко падают через дорогу обвалами в пропасть, унося с собою все, что попадается на пути» . «Воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».
Эти признания автора путевых записок – признания самого Лермонтова. Великолепно знакомый с описываемой горной страной, он переживал здесь те же чувства и отдавался таким же размышлениям. Осенью 1837 г. он писал С.A. Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь». Исключительное «чувство гор» Лермонтов вынес еще из первой, детской поездки на Кавказ и переживал его всю жизнь, отразив с яркостью и силой в лирике и поэмах. Многие обращения Лермонтова к горам носят характер таких же личных признаний, как то, что выражено в письме к Раевскому. «Синие горы Кавказа! Приветствую вас!» – пишет он шестнадцатилетним юношей. – «Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небе». «Я говорил вам, – воскликнул он, – что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой».
«Крестовая гора в Главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге (место это теперь обойдено обходом), между Койшауром и Коби; отделяется от Гуд-горы Чертовою долиною. Абсолютная высота ее 2590,06 м, перевал же 2425,18 м. На вершине горы водружен крест, давший имя самой горе» .
«Переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства. Итак мы спускались с Гуд-горы в Чертову Долину».
Гамба (Jaques François Gamba, 1763–1833), коммерсант по происхождению, приобрел известность своими путешествиями на Восток, имевшими целью изучение путей и рынков для французской промышленности. Пользуясь покровительством русских властей, он совершил в 1817 г. путешествие по южной России, посетив порты Черного моря и западный берег Каспия. Во время второго путешествия, в 1819 г., он посетил Кавказ – Дагестан, Грузию, Ширван и побывал в Москве и Петербурге. Благодаря его настояниям было учреждено французское консульство в Тифлисе, и он был назначен консулом, в звании которого и умер. В 1824 г. он выпустил в Париже: «Voyage dans la Russie méridionale et particulièrement dans les provinces situées au-delà du Caucase», 2 тома с атласом и картами. Ошибку Гамбы, переименовавшего «Крестовую гору» в «гору св. Христофора», раньше Лермонтова отметил проезжий сотрудник «Московского Телеграфа». Его рассказ о перевале интересно сравнить с поэтическим описанием Лермонтова: «Глубокий снег. Яркое ослепительное солнце восходило перед нами и, рассыпая лучи свои по белым вершинам гор, поражало зрение, хотя товарищи натерли себе порохом большие круги около глаз. Меня предохранили очки мои и зеленый зонтик. Холод был нестерпимый. Солдаты, ехавшие форейторами на припряженных впереди лошадях, беспрестанно переменялись. Термометр мой показывал 7° холода; но ветер дул жестокими порывами и вихрем вздымал метель так, что мы принуждены бывали останавливаться, не видя ничего перед собою. Через минуту – все пропадало, и солнце ярко блестело на ново-упавшем снеге» .
В.А.Мануйлов приводит сведения, уточняющие историю водруженного креста: «Не исключено, что крест на перевале существовал с древнейших времен и не раз обновлялся. До 1824 года надпись на кресте гласила: «Крест сей воздвигнут в память строения дороги, сделан попечением подполковника Казбека 1809 года». Казбек – это Гарбриэль Казбеги, дед писателя Александра Казбеги, правитель области Хеви. Но о кресте есть упоминание, относящееся и к 1805 году, где его сооружение приписывается П.С. Потемкину, первому наместнику Кавказа, родственнику Г.А. Потемкина (см.: Маркелов Н. «Старый памятник, обновленный Ермоловым...» // Ставрополье. 1979. № 3. С. 62–63)». «Нам должно было спускаться еще верст пять, чтобы достигнуть станции Коби». Коби – деревня и почтовая станция у подъема на Крестовую гору, в 18 километрах от Казбека. Упоминаемая ниже Байдара, – горная речка, протекающая по урочищу между станциями Койшаур и Коби, в 6 километрах к югу от Коби. «И ты, изгнанница», думал я, «плачешь о широких, раздольных степях!..»
Обращение автора записок к метели – как к тоскующей и рвущейся на волю «изгнаннице» – принявшее форму стихотворения в прозе, – дает право думать, что этот офицер подобно Печорину и самому Лермонтову, был подневольным кавказцем, «изгнанником с милого севера в сторону южную» Лермонтов дает здесь чисто звуковой образ метели: она гудит, поет, плачет, кричит, бьется. Подобные же звуковые описания метели (ее звон, пенье, оклик, голос) находим в «Русской песне», «Демоне», «Песне о купце Калашникове». IV В четвертом разделе повести заканчивается истории Бэлы. Штабс-капитан досказывает ее на последнем привале перед станцией Коби, в сакле осетин. («Все к лучшему», – сказал я, присев у огня, и т. д.) «Это лошадь отца моего, – сказала Бэла, схватив меня за руку; она дрожала, как лист, и глаза ее сверкали. Ага! подумал я: и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь».
При виде Казбича, убийцы ее отца, в Бэле просыпается, привитая обычаем и воспитанием, жажда кровавой мести. У кавказских горцев «наиболее тяжкими по своей наказуемости действиями считаются прежде всего действия против интересов родовых (измена роду и сношение с неверными); затем личные и имущественные правонарушения (убийство и поранение в особенности глав рода и семьи, изнасилование и бесчестие женщин, разбои и явный грабеж), – правонарушения эти влекут за собою кровомщение рода или семьи... За одного убитого мстил род роду, аул аулу. Раз совершенное преступление вело за собою ряд кровомщений, тянувшихся в нескольких поколениях даже несколько веков» .
Как было указало, феодальное начало у чеченцев было, ко времени русского завоевания, проявлено очень слабо, и Лермонтов, наделяя Бэлу чертой феодальной гордости, несколько отступает от этнографической правды (как и в описании свадьбы) ради чисто художественной задачи: дать типичный для кавказских горцев образ горянки-княжны. В этом смысле Бэла является прозаическою параллелью к образу другой феодальной княжны – Тамары, созданному Лермонтовым немного ранее . «Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он: – у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли меня так создал, не знаю; знаю только, что если я причиною несчастия других, то и сам я не менее несчастлив».
Этими словами начинается характеристика Печорина, подробная разработка которой дана в признаниях его дневника, составляющего центральную часть романа – «Княжну Мери». Самохарактеристика эта, представляя по изложению и остроте анализа как бы страницу из этого дневника, нарушает выдержанную цельность простого «сказа» Максима Максимыча: вряд ли Печорин решился бы поделиться со старым армейцем аналитической автобиографией, а если бы и поделился, вряд бы Максим Максимыч был способен передать ее своему слушателю столь точно в тонких печоринских выражениях. Но сама по себе исповедь Печорина чрезвычайно важна для понимания его личности: это схема всего ее развития, совпадающая с тем, что говорится о докавказской поре жизни Печорина в «Княгине Лиговской». «У меня был кусок термаламы. Я обил ею гроб и украсил его черкесскими серебряными галунами».
Термалама (с тюрк.) – плотная шелковая или полушелковая ткань, идущая на востоке на халаты. Галун – узкая серебряная тесьма, которой обшивалась черкесская одежда. «Сознайтесь однакож, что Максим Максимыч человек достойный уважения?»
Это обращение к читателю, переносящее читательское внимание на личность Максима Максимыча, которому предстоит занять видное место в следующей повести, напоминает аттестацию из очерка «Кавказец»: «Настоящий кавказец – человек удивительный и достойный всякого уважения и участия».
– «А, чай, все французы ввели моду скучать?»
Отвечая так Максиму Максимычу, офицер-путешественник имеет в виду сплин (spleen – в буквальном значении: селезенка), подавленное психическое состояние, нервное расстройство, сопровождающееся тоской и потерей вкуса к жизни. Это болезнь Онегина: |