Михаилу Васильевичу Нестерову

I

1.
К бабушке, к матери Виринее, в монастырь, мать ездила несколько раз в году на повиданье и на прошенье ее иноческих молитв всему нашему купеческому дому, но нас, детей, к ней брали не всегда, а непременно на Ивана Постного, двадцать девятого августа, на храмовый монастырский праздник. К этому дню готовились и мать, и мы. Мать вынимала из комода замшевую книжку с белым генералом на скале, вышитым шелками, и сверялась, чтó наказывала ей привезти к празднику мать Иринея.
Купленное она вычеркивала, а не купленное подчеркивала двумя чертами, и ездила по лавкам все сама, чтобы все купленное шло в монастырь из собственных, из родных рук, с доброхотством, а не из чужих, из наемных: «из своей руки и то же яблочко – да наливней, и тот же мед – да сахарней». Покупки все складывались в диванной, что была возле спальной, но в эти дни, перед Иваном Постным, «диванной» не бывало. «Куда нести?» – спросит няню артельщик с кульком. «В матушкину комнату!» – и все понимали уж, что нести в диванную. Мать входила в «матушкину комнату» и, оглядывая зорко кульки, коробки и «штуки», справлялась с «белым генералом»: все ли припасено к завтрашнему. Мы, брат и я, присутствовали при этом. Иногда мать обращалась ко мне:
– Сережа, не помнишь, – у тебя память помоложе, – в прошлый раз, как были мы у тетушки, отвозила я репсу на воздухи? Что-то я запамятовала?
Репс – это шелковая материя, рубчиками, я его знал – у меня продавался он в игрушечной лавке. Мой репс был лоскуток от того, что отвезли в монастырь, и я твердо отвечал:
– Отвозили, – и ждал, что еще спросят, а брат, щуря глаза и заводя свои крупные карие кругляшки в сторону, что строго запрещалось, прибавлял:
– Еще кот бабушкин когтем тогда в шелку увяз!
Мать улыбалась на его слова, не отрываясь от книжки, но, заметив, куда ушли его карие кругляшки, – «вишенки! вишенки! Вася, дай съем твои вишенки?» – строго сдерживала его:
– Пойдешь в угол, если будешь глаза заводить! И не возьму к бабушке. Не смей!
В угол – было не страшно, не очень страшно, только бы не в зале, где пусто и в углах – зелень, сéрень и нечисть, – но «не возьму к бабушке» – это было так страшно, что брат сразу останавливал зрачки посередине, будто они застыли у него, и около «вишенок» делалось что-то мокро.
Но мама опять смотрела в книжку:
– Что не припомню, то не припомню: сколько тетушка просила шафрану, фунт ли, два ли?
Шафран не продавался в моей лавке; я равнодушно молчал и подбрасывал, подхватывая в горсть, толстое и крепкое, как маленький арбуз, яблоко, которое мне подарили в фруктовой лавке.
– Переели сегодня яблок, – замечала мать. – Это не игрушка. Или убери на послезавтра, или съешь сегодня. А завтра нельзя есть.
– А почему? – спрашивал брат. Я знал, почему нельзя, но молчал, потому что мне хотелось еще раз услыхать все. От этого рассказа всегда возникала жалость на сердце, а жалеть так сладко, и так грустно замирает тогда сердце. Я уже знал эту сладость и грусть, хотя и не знал, что это называется сладостью и грустью.
– Завтра у бабушки спроси.
– Нет, мама, скажите.
– Бабушка лучше скажет. Я еще фрукты не проверила, – но брат уж охватывал ее лицо руками, и она сажала его на колени, а я садился у ее ног, на синий коверчик, и она рассказывала. Я не все помню из ее рассказа, но, что помню точно и ясно, как шахматные клеточки синего с желтым коверчика, на которые смотрел, когда слушал ее рассказ.
– … Ударили в бубны, пришли плясавицы, пляшут, а царь скучен? Пляшите веселей. Отвечают плясавицы: – не можем плясать веселей. Пусть заиграют во свирели. Заиграли во свирели…
– Как пастух? – прерывает брат.
– Нет, не как пастух, а по-другому. Заиграли во свирели. Плясавицы пляшут, а царю скучно. Пляшите веселей. Не можем плясать веселей: забейте в барабаны!
– Как солдаты? – опять спрашивает брат.
– Нет, не так. Молчи; слушай. Забили в барабаны. Пошли плясавицы в пляску. А царь скучный. Почему царь скучный? Плясавицы, пляшите веселей! Не можем плясать веселей. Не знаем, подо что плясать.
– Под трубу! – отвечает брат.
– Тебя не спросили. Был пир не весел. Встает тут девица, Иродиадина дочь, говорит: «Буду я плясавицей. Развеселю царя». И стала девица плясавицей.
На этом прерывается моя память. Оживает на другом.
– «… И приходят к царю и говорят: «не гневайся, царь. Нет в твоей казне блюда, чтó бы вместило Предтечеву голову. Все малы». «Ищите лучше» – отвечал царь. Искали слуги, не нашли блюда под Предтечеву главу. «Не нашли, царь, блюда: твои легки, не выдержат Предтечевой главы». Молчит царь в страхе. Встает плясавица, оком ярым на слуг посмотрела и говорит: «Найду я под ваши головы, под каждую, а под Иванову главу не далеко ходила – нашла. Вот вам мое блюдо» – и подает им блюдо золотое, что пред нею на столе, для яств, стояло. «Принесите мне на нем Иванову главу»…
Опять прерывает тут память мамин рассказ. А брат не прерывал его уже никакими вопросами. Он теснее прижимался к маме и хватался рукой за ее руку, и уже не отпускал ее, и жался к ее плечу.
– «… Ангелы Предтечеву главу в землю скрыли, пустыня ее травою зеленой прикрыла и украсила алыми цветами. В Предтечев день алые цветы не рвут: кто сорвет, тому цветок алой кровью капнет. В Предтечев день круглого не вкушают; как принесли плясавице честную главу, пир в конце пира был: пред всеми гостями, на серебряных блюдах, плоды круглые лежали из царских садов наливные, а перед плясавицей, на пустом на золотом ее блюде, честную главу положили. Царь в пущем страхе сидит; гости молчат; остановился пир при самом конце. Говорит плясавица: «Что ж вы, гости, сладчайших плодов из царских садов не вкушаете? Аль не сладки?» А глянула: на блюдах у гостей не круглые плоды, а мертвые главы…»
Тут молчали мы все трое.
Мама спускала брата с колен, целовала в лоб его и меня и говорила:
– Ну, идите в детскую, и не надо вам в нынешний день и завтрашний ссориться. День этот – страсти Предтечевой. Страшный это день. У бабушки будьте тихи. Бабушку не беспокойте.
Мы шли в детскую, а мать оставалась в «матушкиной комнате» и проверяла покупки. Отец приезжал вечером из городу и, перед всенощной, заходил в диванную вместе с матерью.
– Все в порядке? – спрашивал он.
– Кажется, что так, – а не поручусь, что чего не забыла.
– Ну, уж, матушка, вспомни. Иван Постный один в году бывает.
– Вспомнить-то вспомнила, да придется завтра, перед монастырем, в лавку заезжать.
«Лавка» – это был наш оптовый магазин в городе, а если говорили: «Лавки», поехать в лавки, – то это про чужие.
– А что?
– Да сегодня только вспомнила, – мать улыбалась широкою и долгою своею улыбкой: она была долгая, потому что, раз появившись на ее некрасивом, умном лице, долго оставалась на нем и делала его привлекательным и грустным. – Тетушка, в прошлый раз, наказывала мне, даже удивила меня: – Привези ты, говорит, мне, матушка Аночка, пáлевых лоскуточков шелковых всяких поболее, что к канарейке ближе. – На что же, спрашиваю, вам, тетушка, канареечных? – Я палевый узор подбираю из шелков: чайную розу хочу шить по стальному фону, на пелену к Феодоровской Владычице. Удивила она меня. В шестьдесят пять лет – палевую розу! Ведь на это надо глаза мышиные.
Отец увязывал какой-то развязавшийся кулечек, и отвечал:
– Сколько она этими мышиными глазами слез-то молодых и старых пролила! Нет, не глаза, а корень у них, старозаветных, крепок, корень без пороку. Дубы и кедры были, а ныне – осинки да ельничек. Нет, не глаза. Кедры, да кипарисы были.
Он пробегал глазами замшевую книжку.
– И все это, что у тебя, матушка, здесь писано, все, как в сказке, по тетушкиным усам потечет, а в рот не попадет.
– Сама знаю. Все раздаст, рассуёт Пашам и Дамашам. Ей-то самой, что бы такое привезть?
Отец махал рукой, левым плечом подталкивая дверь из диванной:
– Я тридцать лет над этим голову, матушка, ломаю – да так и не придумал ничего. Разве коту на печенку оставит, так и от той тетушка кота отучила и на монастырский стол его перевела. Матушка, я есть хочу. Скоро ко всенощной ударят, – доканчивал он уже за дверью.
Мать приказывала подавать обед.

2.
На самого Ивана Постного мать и отец ходили к ранней обедне в свой приход, но молебна не стояли, отец, попив чаю с черными сухариками, посыпанными крупно солью, уезжал в город, а мать принималась за сборы к бабушке. С кульками, сверточками, баночками, ящичками отправляли, раньше всех, няню Агафью Тихоновну.
Мы с братом, одетые в русские рубашки из синего шелку с вязаными серебряными поясками бабушкиной работы, выбегали на двор усаживать няню в пролетку, в которую Андрей-кучер запрягал самую смирную лошадь – каурую Хозяйку, и за кучера садился второй дворник Степан, молчаливый, вдовый мужик, который в этот день и в кухню не заглядывал, чтобы не замарать новую кубовую рубаху, и на кухаркины требования принести в кухню то, другое, отвечал неизменно:– Сами принесите-с. Я сегодня под нянюшку.
Няня, с помощью Степана, горничных и нашею, усаживалась в старинную, «вторую» пролетку, в которой ни отец, ни мать уже не ездили, – и ее со всех сторон обкладывали поклажей для бабушки. Мать выходила на крыльцо и поминутно опрашивала няню:
– Тихоновна, дюшес не тряско поставили?
– Тихо будет-с, – отвечал Степан.
– Банки-то не перебить бы с грибками, с рыжиками, с дынным вареньем.
Но горничная Стеша уже совала няне старую шаль, и банки, поставленные в задок пролетки, окутывали шалью, чтобы не бились бок о бок. Няня заботливо все озирала, сидя в пролетке, и шептала Стеше:
– Слава Богу, дынь не беру, по нонешнему дню, а то дыни-то ведь бьюны бьюнучие: живо перебьются.
– Довезете все, даст Бог, в целости.
А в это время брат тянул из корзинки веточку лилового винограда; няня его хлопала не больно по руке:
– У бабушки поешь. Запылится виноград
А брат передразнивал ее:
– Запылится вино и град! – подбегал с другой стороны пролетки и запускал руку в пузатый кулек, но тотчас же выдергивал и тер о нянин фартук. Няня ахала от ужаса:
– Гляди, что делаешь! Фартук замараешь! Что бабушка скажут? Ведь руку-то в семужьем жире обрыбил, бесстыдник… Стеша, вымой Васеньке.
Мама недовольно позвала с крыльца:
– Поди сюда, Василий. Няня, живее, этак до вечерни не собраться. Готово, что ли там? Ничего не забыли? Поди, Сережа, сбегай в бабушкину комнату, посмотри: не забыли ли чего?
Я взбегал в дом, мигом оглядывал пустую комнату и еще с лестницы кричал:
– Все взяли!
– Ну, тогда несите! – не оборачиваясь на меня, приказывала мать. Няня спокойно и неподвижно сидела в пролетке. Степан уже восседал на козлах, а брата мать держала за руку. Тогда из кухни показывалась «белая кухарка», Марья Петровна, в черном шелковом повойнике, сопровождаемая Стешей, и на блюде, высоко перед собою, на широко расставленных ладонях, медленно несла огромный пышный пирог: пирог был тщательно прикрыт и увязан салфетками, но и через салфетку от него развевался по воздуху приятный пар.
Довезти пирог в полнейшей сохранности и красоте и было главною задачею няни, ради которой, главным образом, и снаряжалось ее особое посольство. Пирог пекли с начинкою о четырех концах, так что начинки сходились к середке пирога острыми углами: был угол самый постный, с одними мелко рублеными рыжиками, были углы средние: с мясистыми белыми грибами и рисом, был угол «соленый»: с осетровой вязигой. А посередине пирога из золотистого теста, были выведены инициалы: М.И. – «Мать Иринея».
 Няня принимала пирог, опирала блюдо о колени и всю дорогу поддерживала его руками. Степан оглядывался с козел: хорошо ли уселась няня с пирогом, и делал два-три замечания, как лучше сесть и приладить руки к блюду: было делом его чести благополучно довезти нянюшку и пирог. Стеша застегивала кожаный фартук у пролетки, мама еще раз оглядывала няню, Степана и пролетку и, наконец, громко говорила:
– Ну, с Богом! Час добрый! Тетеньке передавай, что мы следом будем, да келейницам скажи, что я говорила: чтоб все было в порядке: архимандрит будет… Нас осудят, ежели что не так подадут.
Няня уж ничего не отвечала, не сводя глаз с пирога, а только кивала головой в ответ.
– Трогай, Степан!
Няня крестилась торопливо, боясь поднять руку от пирога. Пролетка с няней и с пирогом уезжала, и тотчас же начинались вторые сборы, наши с мамой.
Старший кучер, Андрей, ловко подал парадную пролетку к крыльцу, остановив ее у самой нижней ступеньки. Мама села с братом, придерживая его рукой, а я поместился на маленькой скамеечке перед ними. В верхе пролетки лежали «штуки» материй и продолговатые картонные коробки с галантереей и платками.
– В город! – приказала мама, обернувшемуся Андрею. – В лавку.
Мать любили быструю езду. Она была взята из семьи, где все были лошадники и, по выражению отца, недолюбливавшего шурьев, порастратили отцовское состояние на «Сивку бурку, вещую каурку». Андрей любил ездить с матерью: отец ему не давал показать на всем ходу нашу отличную пару в яблоках, сдерживая его кучерской пыл, а Андрей поварчивал на отца потихоньку: «На лошадях, как на клячах, я ездить не согласен, – а выпивши, прибавлял: – Я на клячах и то, как на лошадях езжу. Меня барыня понимает».
Мы ехали быстро; мелькали дома, магазины, лавки с вывесками: «Мужественный парикмахер Козлов с дамским залом», – и улыбался гам длинный турок с закрученными усами, китайцы, сидя на цибиках с чаем, дружественно двигали и водили косами, толстый арбуз с фруктовой лавки сокрушенно раскачивался: «я – круглый, я – круглый: меня нельзя есть», – «а нас можно!» – отвечали румянобокие груши с той же вывески. Мать крестилась на церкви и снимала с брата картузик, и он начинал креститься, когда церковь была от нас уже далеко.
Лавка была в гостином ряду. Мальчик, в суконной серой куртке, выбегал из лавки и высаживал первым брата, помогал сойти маме. Мама здоровалась с Анисимом Прохоровичем, седым заслуженным приказчиком, в долгополом сюртуке, с холеными крупными руками. На шее у него висела золотая большая медаль на малиновой ленте: он, по закрытии лавки, тоже заезжал поздравить бабушку и был в полном параде. Он, почтительно, но с достоинством здоровался с мамой, усаживал ее на стул, возле прилавка, предварительно устелив стул листом белой бумаги, – и не спрашивая, что нужно из товару, – вел разговор:
– День сегодня, сударыня Анна Павловна, торжественный и печальный-с: Усекновение честные главы пророка и предтечи Господня Иоанна. – Он четко и по-церковнославянски, словно вязь выводил – выговаривал полное церковное название праздника, особенно ясно отчеканивая: И-о-а-н-н-а. – Где у обедни изволили быть?
– У себя в приходе, – отвечала мать, оглядывая куски шелкового товару, лежавшие на полках: белые, голубые, розовые, синие, фиолетовые, оранжевые, черные, желтые края их нежно вырисовывались в тускловатом освещении «лавки».
– Я так и предполагал-с. В монастыре преосвященный владыко Нафанаил служат.
– Я всегда в приходе обедню стою, а к тетушке на молебен.
– Потрафите в самый раз. Преосвященный в служении медлителен и служит истово и благолепно: в первом часу, не ранее, – полагаю, – обедня отойдет. Облачения крестовые: золотые кресты по лиловому бархату. Бархат в черни.
– Я что-то не упомню его. Должно быть, не бывала на его служении. Давно он у нас?
– Менее года, как на покой присланы, в Вышатьев монастырь, что в десяти верстах от города. Постники, вина никакого; никогда не ужинают, но рыбу очень любят-с, красную-с. Были на крайнем севере, а прежде викарием в Привислянском крае-с. Магистр богословия.
Анисим Прохорович так же тщательно, как название праздника, выводил географические названия.
Он был одинок, жил с старушкой – двоюродной сестрой, и читал «Московские ведомости». На столе у него лежал крестный календарь и «Список архиереев». Он больше ведал продажей парчи. Покупшиков – церковных старост, архиерейских экономов, кафедральных протоиереев – он уводил в особую темную дощатую комнату с зелеными шелковыми занавесками, где всегда горела лампа, усаживал в кресло и говорил:
– У меня рост архиерейский. Наш духовный портной, по моему росту, многие облачения уже шил, на мне и примеривал, потому что на человеке пожилом это пристойнее, чем на бездушном манекене. Вы не сомневайтесь. Парча эта не тяжела, златовидна и умилительных тонов. В западном крае были случаи обращения униатов после служения владыки Пахомия в кафедральном соборе, в облачении из вышереченной парчи. Благолепие, изволите знать, много способствуют возвышению религии. В «Московских ведомостях» была корреспонденция.
Солидные покупщики любили покупать у Анисима Прохоровича, и если парча покупалась для какого-нибудь городского прихода или монастыря, он всегда приходил на первое служение, при котором облачались в облачение из новой парчи, и, по окончании службы, умиленный и растроганный, подходил к протоиерею или эконому, брал благословение и, почтительно улыбаясь, говорил:
– Ну, вот видите, ваше высокоблагословение, – был ли я прав, когда смел предлагать вашему высокоблагословению подобную парчу?
– А что, – спрашивал протоиерей, – разве величественно было?
– Небеси подобное украшение, – отвечал Анисим Прохорович, и вновь взяв благословение, откланивался.
Он был любитель и художник парчового дела.
Про парчу, – осторожно и медленно разворачивая тяжелую, блестящую золотом, пышную ткань, – он говаривал: «Это – для Бога. Царь царем»; про шелк говаривал: «Это – одеяние князей земных», и раскидывал перед покупателем, холеными руками своими, кусок шелковой материи быстрее, небрежнее и вольнее, чем парчу; а шерстяные товары сам никогда не показывал – и шерстяные и бумажные ткани определял: «это – одеяние от наготы-с, не более того: наги, по грехам нашим, родимся, и получаем бренное прикрытие. Не красоте, а наготе-с». А шелк, и еще более парча – это была для него красота, ради которой он берег и свои руки, – и с усмешкой говаривал про себя: «Я белоручка-с: ни к чему не прикасаюсь».
Решив, что разговор с матерью достаточно веден так, что приличествовало началу, Анисим Прохорович осведомлялся:
– А чем, сударыня, можем служить? Время – деньги, говорят англичане, хоть мы в том, русские, им и не верим: у нас деньги особо, а время – особо.
– Вот что надо, Анисим Прохорыч: задала мне тетушка задачу: подобрать ей шелковой материи, желтого цвету, всем оттенки: канареечного, палевого, лимонного. Какие только есть…
– Можем служить, – отвечал Анисим Прохорыч, – а количество-то, по всему вероятно, требуется не малое: по десяти аршин цвета, – и правая бровь, седая и чуть подстриженная, опустилась у него слегка над глазом.
Мать улыбнулась:
– Вы знаете тетушку. Пелену шьет к Федоровской. Надо по лоскутку каждого цвета.
– То-то я и говорю: количество не малое: наберем ли? – и Анисим Прохорович приподнял бровь и покачал головою. Я засмеялся, забежав за прилавок. Он повернул ко мне голову и повторил: «Наберем ли, молодой хозяин? а? товару-то больно много требуется!» – и тут же, другим голосом, приказал:
– Иван Никифоров, достань-ка образцы. Есть там желтые.
Молодой приказчик кинулся искать, но, порывшись в картонах, принес только два-три отрывка образцов желтой шелковой материи со словами:
– Больше нету-с желтой.
Анисим Прохорович нахмурил брови.
– А у нас палевые были фай-франсе и саржа? – и канареечные – фуляр?
– Где-с? Не знаю я, где искать. А в каком они месте?
Анисим Прохорович встал со стула, повернулся к нам спиной, крикнул сердито с раздражением:
– Ты сыщи, а я укажу! – опять присел на стул около мамы и, покачав головой, молвил сокрушенно, как будто и не кричал только что:
– Дивлюсь я, сударыня: мы, старые люди, на рубли помним, а у молодых людей – на полушку памяти не хватает! Отчего это?
Мать ничего не ответила, а протянула ему кусок желтого атласу:
– Вот такого бы цвету еще кусочек, Анисим Прохорович.
– Все это возможно, все это возможно, – отвечал он с тем же сокрушением в голосе.
Принесли еще отрезков, и мать отобрала из них целый подбор кусков желтого шелку всех оттенков. Я тоже выпросил для своей игрушечной лавки лоскут желтого атласу.
– Смею спросить, сударыня, – заговорил старший приказчик. – Мать Иринея какой узор шьют?
– Розан.
– Ну, тогда вам и зеленого канаусу надлежит взять – на шипы-с и на листья.
– Тетушка не просила.
– А мы их не послушаем, да присовокупим. Убытку не будет. А молодой хозяин перечить не будет.
Он погладил меня по голове.
Мама хватилась брата.
– Сережа, сбегай, посмотри, где Вася.
Я уже знал, где Вася: он был в подвале, под лавкой, где стояли ящики, пустые и с товаром, валялись огромные круги с бечевкой, пачки картону, целые головы рогож. Мальчики и артельщики паковали товар.
Горела подвешенная под потолком лампа. Брат сидел на ящике и пил чай с обколотого блюдечка, в которое ему наливал из огромного, белого трактирного чайника краснощекий Филя, городской мальчик, лет четырнадцати, живший как и все мальчики, у нас в доме, в «молодцовской». Здесь брат был общий любимец. Все его величали: Василий Николаевич.
Василий Николаевич сидя на ящике, устланном белой бумагой, раздавал направо и налево заказы: нужно было, пользуясь кратким пребыванием в подвале, заготовить для дому, для военных и строительных нужд, – новые запасы веревок, картону, олову от пломб и товара, бумаги, мочалок и др<угих> припасов для вооружения оловянных солдатиков, для постройки крепости и сооружения великолепных воздушных змеев с трещотками. Весь нужный материал был уже обозрен и отобран братом. Мальчик увязывал все это, а Филя, поя брата чаем, беседовал с ним. Брат говорил ему:
– У бабушки будет сегодня генерал и я его увижу..
Филя недоверчиво улыбался, а артельщик Иван Семеныч, пакуя ящик, возражал:
– У монахинь не бывают генералы, Василий Николаевич.
– Бывают, – отвечал брат, – но без оружия. Бабушка важная. Генерал поздравит – и уедет. Больше ничего.
– А я, Василий Николаевич, читал про «Белого генерала», – сообщает брату потихоньку Филя, – у нас тут книжка есть.
И вот уже в руках брата замусоленная, исчерканная, перечитанная от скуки, по многу раз, всеми «подвальными», книжка про Скобелева. Брат не умеет читать, но делает вид, что читает ее, листуя. Лицо у него серьезно.
– Под белым генералом бомбой лошадь убило, – с восторгом шепчет брату Филька.
– А он? – еще тише спрашивает брат, – и лицо его становится еще серьезнее.
– Он уцелел, – отвечает Филька. Брат облегченно вздыхает, и молча, не спеша, листует книжку.
Я зову его наверх, к маме, но нам обоим не хочется уходить. Брат показывает мне сверток со своими припасами и, чтобы мама не забранила, мы решаем положить его потихоньку в пролетку, послав Фильку на это опасное дело. Филька уходит и через две минуты возвращается и громко объявляет:
– Мамаша идут садиться! – Мы прощаемся и бежим по лестнице, а Филька на ходу сообщает брату на ухо: – Готово дело.
Мать в дверях прощалась с Анисимом Прохоровичем и говорила нам торопливо:
– Садитесь, садитесь, дети. Мы опоздаем.
Андрей трогал и через четверть часа мы были у Святых ворот монастыря.

3.
Монастырь был на окраине города. Одноглавый древний собор был почти не виден за высокой стеной; только золотой крест с золотыми цепями, прикреплявшими его к синей главе, сиял в осеннем небе четко и празднично.
У святых ворот мы выходили из пролетки, а Андрей въезжал внутрь монастыря с переулка, в черные ворота. У Св. врат, на столике, покрытом голубой пеленой, стояла праздничная икона – Глава Иоанна Предтечи на блюде, в медном окладе. Перед иконою горел пук свечей, оплывавших на ветру; их было так много, что пламя свечей сливалось в один густой, плотный, красный язык, который колебался в разные стороны. Возле иконы стояла чаша со Св. водой и две монахини продавали и ставили свечи. Мама дала на свечку, мы приложились к иконе. Это было начало праздника. Мы с братом, сняв шапки, прошли в Св. ворота. К собору вела дорожка под кленами, которые все еще были густы, все в золотом и красном. На дорожке, лицом к собору, на коленях стоял мальчик и молился, беспрестанно кладя поклоны.
Увидав маму, он встал под кленом и молча улыбался. Мальчик оказался не мальчик, а худенький мужичок, весь в белом, босой, безбородый, с редкими белыми волосами.
– Молись, молись, Егорушка, – сказала мама, поклонившись ему. – Мы тебе не помеха.
Мужичок наклонял голову и взмахивал ею кверху, обхватывая ее руками, и сокрушенно качал ею. Потом, не говоря ни слова, позади нас, стал опять на колени и стал молиться на собор.
– Мама, что он? – спросил брат. – Ему больно?
– Не ему больно, – отвечала мама, – а он показывает, как Крестителю в сей день было больно. Он праведный человек.
С этими словами: «праведный человек» – мы вошли в собор; с этих пор я знаю это слово: оно в этот день, как свеча, зажглось в моей душе, и горит неугасимо.
В соборе только что кончилась обедня и начался молебен Предтече перед древним его образом, где он изображен с крыльями, – огромными золотыми крыльями, – худой и изможденный, с чашей в руке, а в ней младенец Христос. Мы стояли в толпе. Было душно и жарко. Стены, покрытые древними фресками, были мокры. Свечи в паникадилах горели тускло и тревожно, и иногда тяжелые восковые капли капали на молящихся. Когда молебен кончился, к нам подошла монахиня, поклонилась маме, подняла брата на руки и понесла прикладываться к иконе. После прикладывания к образу, она надела на голову брата тонкий серебряный обруч: – Проси, милый, предтечу: не будет головка болеть. – Начался новый молебен.
Когда мы отошли от иконы, мама обдернула на нас костюмчики, и повела к окну. Там стояла монахиня в длинной мантии, застилавшей своим низом широкий черный круг на полу. Все монахини, кто проходил мимо нее, низко кланялись, а она еще ниже кланялась им в ответ, – и когда мы подошли к ней – мы с братом вперед, мама позади, – монахиня обернулась, и маленькое, все в морщинках, личико глянуло на нас с такою улыбкою, с таким приветом, что мы в два голоса воскликнули:
– Бабушка!
Мама поцеловала у нее руку и нам приказала сделать то же. А она наклонилась и сказала тихо-тихо, еле слышно:
– С праздником, Аночка. Иди с детками ко мне, а я у матери игуменьи не замешкаюсь и скоро буду домой.
Бабушкина келья была в глубине монастырского двора: серый домик в три окошка с зеленой кровлей, над которой торчал шест со скворечником; перед домиком был маленький палисадник, в котором доцветали малиновые мохнатые астры и крупные оранжевые настурции. На крылечке нас встретила Парасковеюшка, бабушкина келейница.
В домике бабушки было всего три комнатки с прихожей и кухонькой. В прихожей увидели мы няню Агафью Тихоновну. Она принялась нас раздевать, а мама ее спросила про пирог.
– Довезла. На столе-с, – с гордостью отвечала няня.
– Удался, матушка Анна Павловна, удался, – подхватила Параскевушка. – Пышен – будто пухом набит.
– Ну, слава Богу! – сказала мама и вышла в светлицу.
Скворец заворошился в зеленой клетке и стал покрикивать дружелюбно и зазывно.
– Ну, с праздником, с праздником, Мишка! – улыбнулась мама. – Дам сухарика тебе, как чай будем пить. Не забудь, Сережа, дать ему.
Скворец был стар, и шубка у него была линюча.
Нас посадили на высокие бабушкины стулья у окон. Ноги у нас не доставали до полу. Нужно было тихо и чинно сидеть до прихода бабушки. Комнатка была мала, низка, тесна, но я не видывал никогда комнаты более белой. Все было в ней белое: подоконники казались белого мрамора по чистоте; потолок и стены были выбелены чисто-начисто: по стенам будто снег прошел липкий и новый; пол был некрашеный, но вымытый до такой чистоты, что хотелось поджать ноги и сидеть неподвижно, чтобы только не дотронуться до него и не загрязнить. На окнах висели полотняные занавески, вышитые гладью фестонами. В красном углу на полке, устланной узорным полотенцем, была огромная древняя икона в шитой жемчугами ризе – Нерукотворенный Образ. Перед нею висела хрустальная лампада на цепи из граненых хрусталиков.
Посреди тесной светлицы стол с белоснежной камчатой скатертью был уставлен постными закусками, окружавшими привезенный няней пирог.
Брат шепнул мне: а где кот?
– Не знаю, – тихо отвечал я.
– Он обедает, – предположил брат, – мышиной ветчинкой.
– Такой не бывает, – отвечал я.
– Бывает и крысиная, – сказал брат.
– Молчите, – окликнула нас мать, смотря в окно. – Бабушка идет. Что надо сделать, когда она войдет?
– Поздравить с праздником, – отвечал я.
– И ручку поцеловать.
– Спрошу про кота, – шепнул мне брат.
Я посмотрел в окно: бабушка шла от собора, с двумя молодыми монашками, поддерживающими ее под руки. Широкая ее мантия застилала дорожку во всю ширину. Через минуту бабушка вошла в домик. Маменька сняла с нее мантию – и она вошла в светличку маленькой сгорбленной старушкой, подошла к образу и помолилась. Мать поставила нас сзади нее, и когда бабушка обернулась к нам, мы оба в голос сказали:
– Бабинька, поздравляем вас с праздником! – и поклонились, шаркнув ножками.
– И вас также, миленькие мои, соколики, – отвечала бабушка, улыбаясь. Она была такая маленькая, сухонькая, с детскими ручками, разрисованными голубыми черточками жилок, с впавшими ямочками у височков, перечерченными толстыми синими жилками, с желтыми, слегка будто порозовевшими, щечками, такая хрупкая, такая легкая, такая тоненькая, что брат вздохнул и, ластясь к ней, простодушно и громко – у него был детский веселый бас – сказал:
– Ах, бабушка, какая ты маленькая!
– К земле, детка, расту, к земельке: маленьким меньше местечка надобно и лежать теплее.
Но брат упрямо допытывался:
– Ты, бабушка, в церкви больше была…
– Нет, милый, это тебе так показалось: в церкви-то я самая маленькая из всех бываю. Так Господь велит.
И она обернулась к Параскевушке, стоявшей у нее за спиной:
– Ну, Параскевушка, матушка, самоварчик бы нам.
Бабушка усадила нас за стол с мамой – и потчевала чаем из синих чашек с золотыми донышками. Брат подставлял ей чашку и просил:
– С твоим молочком, бабушка, налей, с красным.
– С моим, милый, с моим, – и она вливала ему в чай густого вишневого морсу, – и, улыбаясь тихою улыбкою, а слезящиеся глаза ее были в паутинках из морщинок, – спрашивала: – У вас, верно, нет такого молочка, как у бабушки?
– Нету, – серьезно отвечал брат. – Откуда оно у тебя, бабушка?
– От вишневой коровки.
Морщинки расходились сеточкой от глаз – и бабушка улыбалась и гладила маленькой ручкой по голове Васю и меня. Брат большими своими карими глазами смотрел на бабушку, а потом переводил на маму.
– Кушай, кушай, – говорила мама, – и благодари бабушку.
Потом бабушка потчевала всякими постными закусками: их было множество, но всего понемногу, на фарфоровых блюдечках: грибки, огурчики, оладушки, моченые яблоки.
– Отчего, бабушка, у тебя такие маленькие огурчики? – спрашивает брат.
– Оттого, батюшка, что я и сама маленькая: мне больших–то и не поесть.
– А у нас – большие.
– Да ведь и ты, батюшка, большой.
И опять погладила по голове.
Кукушка на часах прокуковала один раз – и скворец в клетке уморительно передразнивал ее. Мы с братом весело смеялись, а мать забеспокоилась.
– Тетушка, надо бы, я чаю, стол приготовить для гостей. – Будет вам: небось, уж сыты, – остановила она нас, видя, что брат просит оладушка, а я просил перцовых огурчиков. Но бабушка вступилась за нас:
– И, матушка Аночка, оставь их: пусть кушают. Дело молодое: ешь, покамест естся, пей, покамест пьется. Придет время, сами перестанут. Я посижу с ними.
– Не обременили бы они вас, тетушка, – сказала мать, вставая и молясь на образ, – покорно благодарю. Я велю фрукты принести.
Она вернулась с няней, несшей корзину с грушами; они принялись обтирать фрукты и укладывать их в плетеную корзинку. Мать вытащила оттуда яблоко и изумленно проговорила:
– Яблоко-то откуда же?
Яблоко было большое, краснощекое, круглое, из сорта «добрый крестьянин».
– Вот искушение-то! – ахнула в дверях келейница Параскевушка. – Во всем доме у нас круглого сегодня нет. Грех какой!
Брат густо покраснел и принялся усиленно, со звоном, размешивать ложечкой сахар в чашке. Мать строго на него посмотрела.
– Василий, твои штуки! Не звони: не звонарь!
Брат оставил ложечку и с глазах у него навернулись слезы. Но бабушка сказало:
– Что ты на него, матушка? Это он на завтра меня, старуху, яблочком захотел побаловать. Ишь, яблочек-то какой румяный, будто Васенька. Дай-ка мне его сюда, Прасковьюшка: я его к себе в комод уберу.
Она приняла яблоко от Прасковьи и унесла в свою келейку.
– Ну, дети, идите с няней, – сказала мать. – Вон к бабушке гости идут.
Няня отвела нас у келейницкую. Это была маленькая комнатка в два окна, упиравшиеся в монастырскую стену. Угол, возле окон, был уставлен весь иконами в киотцах, в золотых рамочках, в фольговых украшениях; вербы, с умильными херувимами из воску, были заткнуты за иконами. Горели три лампадки – синяя, зеленая, розовая; к ним подвешены были вощеные яйца в серебряных блестках. На иконах были блеклые венчики из бумажных цветов. К простенкам были стоймя прислонены пяльцы с вшитыми в них одеялами для стеганья – и простыней для строчки. Пяльцы были обернуты в простыни, прикрепленные булавками. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидели две монашки в апостольниках, старичок монах в полинялой рясе, с редкими седыми волосами, рядом с ним высокий чернобровый мужчина в поддевке из синего сукна. Параскевушка разливала чай, стоя у большого самовара, поставленного подле стола, на табуретке, а другая келейница, молоденькая Марьюшка, подавала чай гостям и обносила их едой с печеньем, вареньем, соленьем, установленной на подносе с рыцарским замком и дамою. Гости потеснились и дали место няне с нами. Помолчали.
– Приехали поздравить бабушку с праздником? – осведомилась у меня старшая монахиня, с тремя длинными волосками на подбородке, росшими из родимого пятна.
Я потупился.
– Отвечай же матушке, – шепнула мне няня.
– Да, – сказал я. – Мы бабушку любим.
– И подобает, – отозвался седой монах, – и подобает не только любить, но и почитать… – И почитать, и почитать! – повторял он, точно обрадовавшись, что напал на это слово. И почитать! Мед у вас, мать Параскева, – прервал он сам себя: дивный: благоухает.
– Кушайте на здоровье!
– В этом году меду благоухание, – ответила монахиня с волосиками. – Травы цвели превосходно. Мать игумения посылала меня на хутор, на покос. Открою я, бывало, окно, как к утрене вставать, а из окна, от трав, благоухание, будто ладаном росным окажено.
– А я возвращаюсь к слову своему: и почитать! Мать Иринея – дивная старица.
– Мало ныне уж таких, мало, – откликнулась вторая монахиня, худая. Серая старушка, в медных очках.
– Воистину – молитвеница! – сказала няня. – Васенька наш, – она погладила брата по спине, – родился болезненный. Почти ничего не ел. Плачет, бывало, плачет, а доктор рукой машет: ничего, мол, не могу, и, наконец, сказал: вы, дескать, денег мне не давайте: я ездить езжу, но в пользу не верую, а для своего, докторского, любопытства: как конец обернется. И порешили мы с барыней под образа Васеньку положить: не мучить боле, а на волю Божию. Доктор это увидел, махнул рукой и больше не приезжал. Только мы его проводили, а матушка Иринея к нам.
– Никуда не ездит, а тут приехала, – отрезала значительно Параскевушка.
– Приехала – и прямо к Васеньке идет. Мы за нею. Нет, говорит, я одна побуду. Вы устали, небось.
– Ну, это неспроста. Не: «устали», а неспроста, – сказала монахиня в очках.
– Простое ли дело? – сказала няня. – Мы за дверь отошли. А она подле него, на колени стала, и так-то молилась, так молилась. Мы видим, а она нас нет…
– Ну, это кто знает? – сказала Параскева – видит, нет ли.
– А потом встала, нас позвала, кажет нам личико Васинькино. Видите, говорит, к здоровью этот сон у него. – А у него носик худой, будто у птиченка. – Боюсь, матушка, умрет: барыня это говорит. – Ах, мать, мать! – отвечает, – плохо ты смотришь: говорю тебе: видишь улыбка у него во сне: к здоровью это. Жестко ему здесь лежать: перенесите-ка в детскую, в кроватку. Ишь, он ручку откинул. – А мы было, тетушка, нарочно его под Богом положили здесь… – А я что же говорю: мать, мать, плохо слушаешь: и я говорю: отнеси в кроватку, под Богом – Бог несть Бог мертвых, но Бог живых… И будто все по нашему она говорит, а все не наше выходит, не как у нас… Собралась тетушка уезжать и говорит: – Привозите, говорит, его через неделю в монастырь причащать, к Ивану Предтечи. – Хорошо, – а мы думаем: как повезем? Не пришлось бы в монастырь на кладбище нести…
– Неверие ваше, – сказал монах.
– И что ж, действительно, целый день Васенька спал, а проснулся – кушать попросил. И пошло, и пошло: по фунту, по два в день здоровье вливалось. И причастили мы его в воскресенье, в монастыре, – и вот он у нас, молодец какой! Чтобы не сглазить.
Няня поцеловала Васю. Помолчали.
– Старица! – сказал монах.
В это время за дверью мягкою скороговоркой произнес кто-то:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
– Аминь, – отвечала Параскевушка.
И вошел тот белый мужичок, который клал поклоны подле собора, на кленовой дорожке.
– Егорушка, здравствуй, – сказала Марьюшка.
Все ему обрадовались. Монах стал тесниться – и вытеснил ему местечко возле себя. Но Егорушка не сел, а только рукой дотронулся до места, а сам весело заговорил, потряхивая волосами:
– Я с ним, я с ним! – и указывал на брата.
Брат не сразу привыкал к чужим людям, и молчал при них долго, и няня опасливо посмотрела было на Егорушку. Но брат, сидевший с краю, ближе всех из нас к Егорушке, стал тесниться к ней, – и около него очистилось местечко. Егорушка – и занял его не все. Он полез в карман, и, вытянув оттуда кусочек воска, подал брату:
– На-ко птичку, на-ко птичку, малец, – вот поет, вот поет!
– Замечайте, – шепнула няне Параскева, – он неспроста.
А брат, взяв «птичку», – взял со своей тарелки пряник, облитый сахаром, – и подал Егорушке:
– А я тебе пряник!
Монах рассмеялся тут – добрым, старым смехом, удивленным каким-то, и развел руками:
– Ну, что за дитя! Прямо сердце! Простое сердце! На тебе, говорит, пряничек! Это блаженному-то, блаженному…
А Егорушка встряхнув волосами и сказал:
– Блажен, блажен, а Господь Преображен.
– Сегодня не Преображенье, Егорушка, а Усекновенье, – сказала монахиня с волосиками.
– И усекновен, и блажен! – мотнул головой два раза.
– Это он про Предтечу, – шепнула монахиня.
А Егорушка опять полез в карман и, достав оттуда медную пуговку, – протянул ее мне. Я взял и, смутившись, встал, не выходя из-за стола, и низко поклонился ему:
– Благодарю вас.
Сказал я это так, как учили нас говорить старшим.
Монах опять развеселился.
– Господь посреди нас…
Егорушке налили чаю, и он пил его, откусывая маленькие кусочки сахару и макая их в чаю.
– Хорошо ли молился сегодня, Егорушка? – спросила монахиня с волосиками.
И впервые тут заговорил мужик в армяке, все время молчавший. Он покачал головой и сказал:
– Господь знает, хорошо ли, плохо ли. Не вопрошай.
И замолчал опять. Мать Параскева, словно вспомнив о нем, обратилась к мужику:
– Чем еще попотчевать вас, Демьян Иванович? Ничего не кушаете.
Он отвечал:
– Бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел… Матушку увижу ль?
– Увидите, увидите! Скажу матушке.
Параскевушка ушла к бабушке, а мужик, выйдя из-за стола, три раза перекрестился на образа и поклонился нам всем со словами:
– За чай, за сахар, за беседу.
Мы с братом оба взглянули на него, и брат заблестел глазами и, изогнувшись из-за няниной спины, шепнул мне:
– Дядя Сарай!
В самом деле, мужик был огромного роста, – такого огромного, что он, видно, привык сгибаться – и уже не разгибался, должно быть, и в высоких комнатах. Правая рука у него была желта, как шафран, а левая – белая, в черной бороде были правильные белые полоски, как снегом напушенные, от губ, до конца бороды, и брови седоваты, а волосы на голове, в скобку, совершенно черные, а глаза – большие, темно-серые, с синеватыми, крупными белками.
Нам с братом он не понравился, и мы глядели на него исподтишка, а на Егорушку улыбались: он, чмокая, как ребенок, ел сухарик, на кончик которого положил крошечный кусочек сахару, – и мы следили, слетит кусочек с сухарика, или нет. А мужик в поддевке снял со стены чистый холщовый мешок и вынул оттуда что-то – нам показалось: книгу, – завернутое в чистый кусок полотна, и держал в руках, прижав к груди.
В это время вошла бабушка. Тут все выскочили из-за стола и все ей в раз поклонились, и обе монахини тронулись было к бабушке, а Егорушка кивал ей беспрестанно головой, но мужик всех отстранил, раскрыл на груди тряпицу – и показывая на писанный красками образ, удерживаемый на груди, сказал:
– Благое Молчание тебе принес, старица честная. Принимай с любовию.
Бабушка метнула земной поклон и приложилась к образу, приняла его из рук мужика и высоко приподняла над головою, всем указуя на него:
– Сколь прекрасен Ангел Тишайший! – смотрите, милые!
Брата приподняла няня, и мы с ним смотрели на образ, и радовались.
Я после узнал, что это был за образ: это было изображение Спаса – Благое Молчание: Ангел с светлым ликом, в белых одеждах и с белыми крыльями, а руки – в великом мире покоятся крестообразно на груди. Молятся этому образу об умирении сердец, о тишине душ смятенных, о покое божественном, о молчании горнем. А тогда – мы с братом – видели не образ: будто сам Ангел прилетел в этот печально-торжественный день – и обнял нас всех, старых и малых, мудрых и буйных, своим благим молчанием. И было это молчание сладко и нашим детским сердцам, и измученным в тревогах житейских, сердцам старых и старших. Егорушка стал на колени и поник головой до земли.
Наконец, бабушка опустила образ ниже и тихо сказала нам:
– Приложитесь, дети.
И когда мы приложились, она удержала нас около иконы и чуть слышно сказала:
– А знаете ли, милые, как на земле, и мы грешные сладостно поем Тихому ангелу, – слышали ли: «Свете Тихий, святые славы!»
Она приподняла опять икону и благословила нас ею, – и сказала другим:
– Ну, приложитесь, приложитесь! Какой лик прекрасный!
Когда все приложились к образу, бабушка передала образ Параскевушке, стоявшей возле нее, и поклонилась мужику.
– Спаси тебя Господи, Демьян Иванович. Обрадовал ты меня, грешную. Дивен лик и тихостен! Благослови тебя Господи. Долго ли писал?
– На Третий Спас начал, матушка, – отвечал Демьян Иванович, и лицо его посветлело, – отслужил молебен Нерукотворному Образу – и водою святой доску окропил, – и писалось с легкостию, по новгородскому переводу. По твоим молитвам легкота была в письме. Не запомню, чтобы так было.
– Господь дал! Все ли у тебя в здоровье добром?
– Спаси тебя Бог, матушка, все здоровы. Сыты, обуты, одеты. Работа есть. В Прохушево в часовню Деисус заказали, и Ивана Воина в полк. А ты мне, матушка, работу задай: без того не уйду: твоим заказом моя работа спорится.
– Закажу, закажу, – бабушка улыбнулась: я ровно как помещица немилостивая, на всех работу накладываю.
– Какая ты помещица, матушка! – с досадою даже проговорил мужик, – ты молитвенница. Легкая у тебя рука.
– Рука-то легка, да сама белоручка: без работы сижу, – быстренько проговорила бабушка, и, поглядев на нас, обратилась к мужику:
– Внуков-то моих узнал ли, Иваныч?
– Добрые детки, – отвечал тот.
Ну, вот тебе и заказ: напиши ты малые две иконы – Сергия-чудотворца да Василия блаженного на охре, на кипарисе. Благословить их хочу. Это их ангелы.
– Благослови, матушка.
Бабушка перекрестила его – и он стал собирать свой мешок, а бабушка совала ему в руки пряников, конфект, и еще чего-то, что он не брал и отстранял от себя, заваливая на себя мешок, – но она строгонько посмотрела на него и молвила:
– А вот и неслух выходишь; борода, а неслух! – и он покорно принял из ее руки и пряники, и конфекты, и груши, и еще что-то, чего больше всего не хотел принять. Она перекрестила его, он поцеловал у нее руку и ушел, пригибаясь еще ниже. А Егорушка уже охаживал вокруг бабушки, и улыбался на нее, и протягивал к ней горсточку, приговаривая:
– И мне дай! Дай, дай, мáминька!
– Чего ж дать-то? – спрашивала бабушка.
– Сама знаешь, чего! – белая знайка, а не знаешь, у Высокого спроси, с крыльями…
«Про Предтечу он это!» – шепнула няне монахиня с волосиками.
– Ну, помолчи, Егорушка, помолчи. Видел, видел: Ангел-то Тихой, Ангел-то Молчаливый… Он молчать велит.
Егорушка сел на пол и пригорюнился.
– Мáтинька, д-а-а-й! – вдруг жалобно протянул он.
И бабушка, ничего не говоря, вынула из кармана резной деревянный крестик, – и благословила им Егорушку, который быстро стал на колени, поцеловал крест и молча спрятал его, а сам подал бабушке маленькое китайское яблочко.
– Да сегодня нельзя, Егорушка, что ты! – замахала на него Параскевушка, а он сердито мотнул на нее головой и затянул:
– О-о-о-о-о…
– Это он говорит, что отнял у кого-то, – догадалась бабушка. – Отнял, что ли?
Егорушка вскочил и радостно затрясся, а монашки-гостьи проговорили, робея:
– Матушка, это он что сделал: у торговок на базаре все яблоки и арбузы по земле покатал: не дает никому, катит, – да и все, матушка, в пыль, в пыль, в мусор… Воют торговки-то.
Егорушка радостно улыбался и головой кивал.
– Опять ты, Егорушка, шумишь, – сказала бабушка. – Ты не шуми. В мире и без твоего шума шумно. Тихому ангелу молись.
Егорушка покорно обернулся к образам и стал истово креститься.
– Сереженька, дай ему грушку, – приказала мне бабушка, – и я, робея, подал ее юродивому. Он положил ее перед собою на стол и оглядывал ее со всех сторон, ворочая головою, и гладил рукою по ее розовому пушку.
Мы с Васей не боялись, и угощали его, наливали ему на блюдечко чай, а бабушка, смотря на нас троих, слушала, – все стоя, – что ей говорил седой монах. Он жаловался на что-то, чего я не понял, и лицо у бабушки стало другое: разорвалась сеточка морщинок под глазами, лицо будто помолодело, но и построжáло. Монашки отодвинулись к пяльцам, а няня вышла. Только Параскевушка попрежнему стояла подле бабушки, горбатенькая, с головой немного на левый бок, – с нетерпением смотря на монаха.
Вдруг бабушка властно остановила монаха рукой коснувшись его плеча.
– Помолчи, отец Евстигней. Все поняла. Не надо больше. Его Бог будет судить, – бабушка резко подчеркнула голосом это «его», будто хотела показать, что понимает, как много значит это слово для монаха, – а ты суд в своем сердце зачеркни: все Богу передай: там лучше нашего с тобой разберут.
– Матушка, – прервал бабушку монах, седые косички у него на затылке жалко зашевелились, – матушка, передал бы, все передал бы, да тяжело мне. Слякóхся до конца.
– Не говорю, что легко, – сказало бабушка, – мы с тобою монашествуем, а не легкотуем. В мире легко, – да легко и в трудность геенскую навеки впасть. На труд шел, когда рясу надевал.
– Матушка, – опять прервал ее монах, и слезы были у него на покрасневших глазах, – послушаюсь, по твоему сделаю, потерплю, а ты помолись… Не мирно мне.
– Помолюсь, – отвечала бабушка, – а ты отдохни у нас сегодня. К вечерне сходи. Параскевушка, покорми его. А его, – опять обратилась она к монаху, опять выделяя слово, – его Господь сердцем переменит. К тебе же придет.
– Ну, спаси тебя Господи! – сказал монах, отираясь рукавом и виновато посмотрев на всех, стоя посреди келии.
– Сядь-ка за стол, отец Евстигней, – послушание исполни, – сказала ворчливо Прасковья, – матушка гостить тебе приказала, а то под ногами вертишься.
– Да, да, погости у Спасова Крестителя: Он у нас Хозяин, – поддержала ее бабушка, – вон внукам моим что-нибудь душеполезное расскажи: как ты зверя тихого в пустыне видел. Ты где ведь не бываешь! Не нам чета; кочкам, недвигам лесным.
Монах, усевшись за столом, заулыбался, а мы стали смотреть на него и ждать. Но он молчал, а бабушка обратилась к монахиням:
– Матери мои, матери! Какие вы труды подняли: я чаю, все ноги притомили, издалеча идучи.
– К тебе, матушка, дорога недальняя, – сказала старая монахиня в медных очках.
– Не ко мне, а к Предтече Господню, – поправила бабушка. – Молились ли в соборе?
– Обедню, матушка, отстояли, – отвечала монашенка с воловиками. – Дивное служение!
– Владыка – молитвенник: наши худые молитвы в охапку взял да к Предтече Господню понес…
– А тот Спасу Милостивому предоставит, – весело и неожиданно подхватил монах. Бабушка ласково обернулась на него:
– Хорошо ты сказал, отец Евстигней.
– Я, матушка, по пословице: скажи Николе, а Он Спасу скажет…
– Это еще лучше, коли не от своего ума. Вот и прошу тебя: внукам моим расскажи что либо умилительное.
Благослови, матушка.
– Бог благословит. – И она опять обернулась к монахиням. – Ну, спаси вас Господи, что пришли, не забыли и меня старуху.
– Подарочки прими, матушка, – сказала монахиня в очках. – Не взыщи. Я тебе паглиночки теплые связала: когда, может, на руки наденешь.
– Спаси Господи.
– А я – салфеточку; угодила ли, не знаю.
– Спаси Господи, за труды, за любовь. Параскевушка, хорошо ли их покоила?
Обе монахини поклонились враз:
– Много довольны, матушка. Благословите, к вечерне сходить.
– Бог благословит.
И бабушка зашептала на ухо Параскевушке, а та, молча, кивала головой.
– На минуту подсела бабушка к столу, и Егорушка, улыбаясь широкою не сходящею с лица улыбкой, подвинул к ней блюдце, до краев наполненное чаем, в котором плавали размоченные кусочки сухариков. Монашка с волосиками всплеснула руками:
– Что ж ты это, Егор, делаешь? Тебе от матушки угощение принимать, а не тебе ее угощать!
– Ан, не так, – сказала бабушка, – я к ним, к малым в гости пришла. Чем-то они меня угостят?
Брат подал ей половинку груши и просто сказал:
– Покушай, бабушка. Ты какая-то неедучая: ничего не ешь!
А Егорушка подбавлял в блюдечко с чаем сухариков и кусочков груши и придвигал к бабушке, ласково причмокивая языком. Бабушка наклонилась и сделала глоток из блюдца:
– Вкусный у тебя чай, Егорушка!
Он в ответ закивал головой.
Бабушка отведала и от братниной груши, и от тонкого пшеничного сухарика с медом, который я предложил ей.
– Сладкие-же у вас сласти, – сказала бабушка, – и не едывала я таких…
– Бабушка, ты еще попробуй! – крикнул радостно брат, предлагая ей смокву, – ты, бабушка, у нас побудь.
И мы все трое – Егорушка, брат и я – принялись угощать и бабушку, и Параскевушку, и монаха и монахинь – нашим чаем, нашими сухариками, нашими дулями. Брат совсем разошелся.
– Бабушка, ты гости у нас! – сказал он, обняв ее рукой. – Я тебе что расскажу…
Я знал, что брат хочет рассказать бабушке. Это были две вещи: первая – в том, что он строит теперь в саду крепость и войску приготовлены ружья: стволы высоких подсолнухов, – и другая – спросить самое бабушку – про кота… Это было самое важное. Брат говорил мне, что сам спросит бабушку. Об этом был у нас с ним «уговор, лучше денег».
– Гощу, гощу у вас, милые, – отвечала бабушка. И брат раскрыл уже рот, чтобы спросить про кота. Это было важнее, чем рассказ про вооружение подсолнухами…
Но в это время вошла мама и чуть не всплеснула руками, завидев бабушкин чай, которым угощал ее Егорушка, и сообразив сразу, что уж не мы у бабушки в гостях, а она у нас, и хозяйничаем мы…
– Тетушка, – сказала мама, – отец протоиерей Вас ждет, и Митрофана Егорыча сын, и дама какая-то…
– Иду, иду, матушка Аночка, – виновато заторопилась бабушка, вылезая из-за стола, – но тут же поклонилась нам и сказала ласково:
– Ну, спасибо вам, добрые хозяева, за чай, за сахар, за привет – за совет…
Мама с бабушкой ушли и вышла к ним Параскевушка, а Марьюшка скоро прибежала за няней.
– Будьте умники, – сказала няня, уходя, и боязливо посмотрела на Егорушку. Но он достал из кармана еще кусочек воску – и лепил из него что-то. Что будет? Мы смотрели с братом.
– Монах, – шепнул я брату. – Монашка, – отвечал он. Отец Евстигней глянул через стол на воск и сказал:
– Схимник.
– Что такое схимник? – спросил я.
– У бабушки спросите! – сказала монашка с волосиками.
– А вы не знаете? – сказал я.
– Знает, батюшка, знает, – сказала старшая монахиня, – да мы не ответливы.
– А я не хочу про схимника, – внезапно и решительно объявил брат: – я хочу про тихого зверя…
– Ах, ты, мой кормилец, – обрадовался монах, – вспомнил, бабинькино послушанье мне напомнил. Ну, изволь, изволь.
Брат придвинулся к нему ближе, а монашки посторонились и сели поодаль и сначала слушали, а потом задремали. Егорушка же все лепил свое.
– Видишь, разумный, что матушка вспомнила. Я тридцатый год в монастыре живу, а тогда только жить начинал, молод был, только подрясник надел…
– А у вас были дети? – вдруг перервал брат.
– Нету, милый, нету, у монахов детей не бывает.
– Они неженатые?
– Вот, вот, милый, неженатые.
– Им скучно?
– Они с Богом, с Богом, милый, весело.
– И вам весело?
– Я грешный, милый: грехов у меня много.
Я дернул брата незаметно за рубашку. Мне хотелось слушать.
– И вот, летнее время, выпросился я у отца игумена на богомолье, в Соловецкий монастырь, к окиян-морю.
– Там монахи на лодках плавают?
– На кораблецах малых…
Я опять дернул брата, и он замолчал.
– И вот иду я долгие дни, то с мужичками по пути, то с богомольцами, то один. Леса пошли дремучие. Птицы поют и всякий цветок на своем месте, где ему положено Богом, цветет: иной при дороге, другой на болотце, третий на луговинке, – синий, белый, желтый: кто покрасил? И все благоухают, каждый с своего места. – И птички поют: и тоже, каждая с своего места Бога хвалит: иная на виду человеческом, другая в лесной глубине, а третья в синем небе высоко, человеку незримо. Всякое дыхание да хвалит Господа! Без слов оно это слово Божье разумеет и исполняет. Иду это я дорожкой узенькой – и вдруг примечаю: на дорожке – лапотки лежат новешеньки. Чьи? думаю. Кто забыл? Поглядел, а в стороне стоит туесок пустой.
– Что такое туесок? – спросил я.
– А это, милый, с обрубка березового бересту цельную снимают да днище и крышку к ней приделают – и служит вместо ведра… Увидал я туесок – подумал: не спроста это. Поглядел вокруг – и примечаю, что будто трава, как тряпочкой, примята. Пошел я в гущину лесную по примятой траве и шел долго. Лес потемнел, и стал я, милые, бояться зверя. Медведи в той стороне лютые: выходят на дорогу и медвежат выводят, и играют на страх человекам. И боюсь, боюсь: ноги подгибаются, и «куда, думаю, иду? Вернусь назад!» – обернусь и не вижу, где трава примята, где нет: всюду густота. Присел я около сосны, на мху, и заплакал. Вдруг – затрещало вокруг меня, захрустело; лесолом пошел. Понял я, кто идет. Упал я лицом в мох, зарылся лицом до ушей, не дышу, творю молитву, лежу, яко мертв. А зверь надо мной наклонился, дохнул на меня теплым дыханьем своим, лизнул в затылок – и прочь удалился, и слышу: далеко уж ломит свой лесолом. Встаю я. «Господи! – думаю – зверь мимо прошел, не тронул. Нет, что я! Тронул – языком лизнул: дескать: «нá, вот, тебе: знай, что знаю я, зверь дикий, что ты – человек, и тебе знать даю, но мимо иду и не врежу тебе». Понял я, милые, звериную эту думу, благодарю Бога, слезы в глазах стоят, а сам вопрошаю себя: «откуда же это здесь зверь тихий? Откуда зверь милостивый?» А сам все иду в чащобу – и не вижу, что пришел уж: стою на полянке, иван-чай розовый, точно сеянный, колышется ласково, а посреди – избушка, а перед ней пень выкорчеванный, а на пне – старец сидит, и с улыбкою меня к себе манит. Пал я на колени, благословился у него – молчу, смотрю в лицо его: светел лик и тих … И сказал он:
– Как ты, раб Божий, дошел доселе? Зверь тебя не потревожил ли?
А я думаю: «смею ли сказать: потревожил! Не обласкал ли он меня, трусливого и глупого?»
– Нет, – отвечаю, – отче, не потревожил меня никто. Зверь у вас тихий.
Он улыбнулся мне и еще подобрело его лицо:
– Это ты хорошо сказал, раб Божий: у нас зверь тихий весь.
И – зорко так на меня посмотрел, и я смутился, а он спрашивает:
– А видал ли ты его?
– Кого, батюшка?
– Тихого зверя.
И вижу я, что все ему ведомо. Не смею на него смотреть. Потупил голову. А он опять спрашивает и будто смеется:
– А туесок видел? а лапотки?
– Видел, – говорю.
– Глупый ты. Удивление какое нашел! Туесок да лапотки нас кормят: сплетем их здесь, сготовим, на дорогу положим – придут боголюбцы, возьмут что кому надо, а нам хлебца оставят.
– Да ведь хлеб-то, батюшка, зверь съест.
– Глупый ты какой, непонятливый. Говорю тебе: зверь у нас тихий. Никого не съест.
И поверьте, милые, обернулся я на поляну – и никогда я столько птиц не видал: всем в охотку, видно, здесь гнезда вить. И поют, поют. Ввел меня старец в келейку, а там на лавке другой старец – еще старей первого – лежит, будто дитя малое, – и четки перебирает, а глаза закрыты. Ужаснулся я.
Посадили меня старцы за стол, дали хлеба с солью, да воды ключевой, да морошки лесной, я ем, а в окно кто-то торк, торк. Обертываюсь: вижу голова лосиная. Приподнял старец окошко – и подал сохатому ломоть хлеба… А я молчу. Дивлюсь.
«Опять тихий зверь», – думаю.
И пробыл я у старцев час, – благословили меня оба, указал дорогу младший, поклонился низко и сказал:
– Теперь ступай. Никто тебя не тронет. Тихий ангел тебе в путь.
И ушел от меня. А я на дорогу вышел, к лапоткам и туеску, а их уж нет: вместо них лежит круглый хлебец ячменный да кошелка стоит, а в ней сот два меду, пук свечечек восковых, да щепотка ладану. Нагнали меня богомольцы – и пошли мы на Сию, к угоднику Божию Антонию.
Монашки обе дремали возле пяльцев, брат, оперши щеку рукою, не отрываясь, смотрел на монаха, а мне Егорушка совал в руки восковую фигурку.
– Вот, милые, – сказал о<тец> Евстигней, исполнил я бабинькино послушание: рассказал вам про тихого зверя. Больше ничего не знаю.
Егорушка поднялся с своего места, перекрестился на образ и, бормоча что-то про себя, вышел было из комнаты, показался опять на миг, сделал земной поклон – и ушел…
Брат спросил:
– А медведь был большой?
– Не видал, милый, – отвечал о<тец> Евстигней, – Трусоват был Ваня бедный.
– Какой Ваня?
– Да я был Ваня. Я же и трусоват. Такой стих есть.
В это время вошла няня с Параскевушкой, а монашки у пялец очнулись от липкой дремоты и всполохнулись:
– К вечерне, гляди, скоро зазвонят, а мы еще у матери Надежды не были. У нас к ней от матери казначеи поручение.
– Ну, что ж, подите, – сказала Параскева, – а после вечерни зайдите – на путь матушка благословит.
Монашки вышли, няня принялась прибирать на столе, перекидываясь изредка словами с монахом, а Параскевушка, присевшая было на минутку, вдруг встала со стула и заахала:
– Батюшки мои, образ-то «Благое Молчание» не утвердила я у матушки, да и лампадки надо бы поправить.
Она хотела идти в бабушкину комнату. Я робко попросил, как о великом и невозможном счастьи:
– А нам можно с Вами?
Просил Параскевушку я, а не брат, потому что я чувствовал, что она меньше любит брата. Я решил это потому, что слышал, как она раз говорила няне про брата:
– Боек, нянюшка, больно боек, – и хоть няня защищала брата: – Дитя, мол, что с него взять! – Параскевушка нашлась, что сказать: «Все, нянюшка, дети, а одно бывает – дитя тихое, а другое – бой боем…»
Я думаю, что брат чувствовал, что Параскевушка больше любит меня, и при ней больше помалкивал. А мне было стыдно, если я замечал, что брата любят меньше меня, потому что ни отец, ни мать нас не «делили», и мы жили дружно, и большинство игрушек – у нас были «общие»: когда кому-нибудь из нас дарили новую игрушку на рождение или именины, то или и другому, не-имениннику, – тоже что-нибудь дарили, или получивший игрушку заявлял: «эта будет общая!» – и самые веселые игрушки были общие.
– Можно, – отвечала на мою просьбу Параскевушка, и мы пошли с братом за нею в бабушкину комнату. Оба мы притихли.

3.
Бабушкина келья была еще тесней, чем «светлица» и келейницкая. Она казалась еще меньше оттого, что в ней всегда стоял полумрак: единственное окно было занавешено сплошь частой кисеей, а пониже еще и темно-зеленой занавесочкой; даже одна из ставень, за окном, была закрыта.
В переднем углу у бабушки стояла дубовая божница, а в ней, при свете трех лампад, двух висячих и одной стоячей, на деревянной подставке, – тускло сверкали серебряные и золоченые оклады икон и темнели лики. Перед божницей стоял аналой, покрытый пеленою из синего шелка, вышитого белыми розами, а на нем лежала толстая, закапанная воском, псалтырь; открытую страницу пересекала широкая закладка из бумажной канвы, шитой шелками, с концами из малиновых лент. Перед аналоем был раскинут маленький, шитый тюльпанами коврик. По стене, примыкая к божнице, были еще две дубовые полки, устланные белыми строчеными полотенцами.
Мать Параскева положила поклон перед аналоем и нам приказала положить, приняла с аналоя лежавшую на книге икону – и принялась уставлять ее на нижней полке. А мы смотрели и дивились. Чего только не было на двух этих полках! Был деревянный, пятиглавый с золочеными крестами, храм, непонятным образом вмещенный в обыкновенную стеклянную бутылку, – а пробка была у нее в виде синего купола с крестом. Подле стояла, вытесненная из дерева, фигура сидячего монаха: весь в черном, с белыми крестами на куколе и на епитрахили, опустив глаза, сложив руки, сидел он, и нельзя было понять, мертв ли он, или спит, или погружен в молитву…
– Он умер? – шепнул мне на ухо брат.
– Спрошу, – еще тише отвечал я, но долго не решался спросить. Все-таки спросил.
– Нет, он не умер, – ответила мать Параскева. – Нил Преподобный это, столобенский угодник. На озере, на острове, подвизался. Угодники Божии не умирают. Они уснут смертным сном, а Господь их в царстве небесном разбудит. Со ангелами, со архангелами.
– Ангелы не спят, – вздохнув сказал брат.
Я с тревогой посмотрел на келейную, но она похвалила брата:
– Вот, верно сказал. Ангелы сна не знают. Умник.
– Они нас хранят, – сказал я.
– Да, нас хранят. В молитве как сказано: «Ангеле Божий, хранителю мой святый…» Значит, когда же ангелу спать?
… А рядом с деревянным черным старцем стояло деревянное же Распятие. Мы долго смотрели на него. У креста стояли, раскрашенные яркими красками, Божия матерь и апостол Иоанн, и воины в касках, со злыми лицами и раскрытыми широко ртами, в которых виднелись белые и крупные, как камешки, зубы. На Спасителе был терновый венец, а из боку у него текла кровь – алой, острой струйкой по белому, как снег, телу. Гвозди черными большими выпуклыми точками крупнели на ладонях и ступнях Спасителя. От лампады на распятие падал свет – бледный, аловатый, грустный, – и нам было страшно и жутко смотреть на Господню муку.
– Мух бьешь, небось? – внезапно обратилась к брату Параскева, приметив, что он не отрывает глаз от Распятия.
Он ничего не ответил, – и нам стало еще страшнее.
– А вот и нельзя! – резко сказала Параскева. – Нельзя! Бить нельзя. Знаешь, что было? Видишь, коими гвоздями Господа пригвоздили ко кресту? Страшные, черные, ржавые. Пригвоздили ручки и ножки, а злобе все мало: «давайте, – первосвященники, собор сатанин, говорят, – давайте в грудь Ему, в самое сердце, гвоздь вобьем самый ржавый: Ему больней будет, и крепче ко кресту прибьем». И велели принести гвоздь. А мушка это услыхала – черная мушка, большая, жужжалка крупная – пожалела Спаса Господа, и к Нему на тело пречистое, о то самое место, где сердце, и села – и сидит недвижно, не шелохнется. Пришли воины с гвоздем, видят: шляпка от гвоздя у Господа на груди видна, – и говорят первосвященникам: «что ж вы зря нас гоняете? Злоба ваша, видно, ослепла: смотрите, и так в то самое место, куда хотите, гвоздь уж забит: вот и шляпка торчит!» Смотрят первосвященники – и правда: шляпка видна. Воины гвоздь закинули за гору, за Голгофу, а мушка-жалостница, пока Господь на кресте висел, все время на груди у него просидела. Так гвоздь в сердце Господу и не вбили. Вот и нельзя мух бить… Понял? Нельзя!
Мы молчали.
Она сняла букет засохших трав, тщательно перевязанный лентой, и показала его нам: будто бусинки желтели на увядших стеблях:
– Это – плакун-трава. Когда мать – Пресвятая Богородица шла в горести с Голгофы и капали у нее слезки на землю, – ни одной слезы мать-земля не пропустила, все до одной сохранила и выросла плакун-трава, будто от горя к земле пригибается, – и слезки пречистые на ней окаменели.
Она провела нам по лицу пучком сухой травы – и сказала, убирая пучок на полку:
– Это для здоровья. Чтобы глазки не плакали. Господь всякую слезу на небо берет, а ангел им счет ведет. Ни одной слезы несчитанной нет.
– А животные плачут? – спросил я.
– А ты думаешь: нет? Конечно, плачут. Только их слезы другой ангел, чем людские, считает – и не в людской счет они вписаны, а в особый.
– А зачем? – спросил я.
– А затем, что в оный день ангел их Господу представит.
– Какой оный?
– Оный – судный. На страшном суде Господу весь звериный счет покажет, сколько какой зверь от человека потерпел и слез пролил, и с человека того Господь каждую слезу звериную взыщет…
Брат положил мне руку на плечо.
– И Васька плачет? – сказал он и покраснел.
– Плачет, – сказала Параскева, – только не от горести, – бабинька его любит, обидчиков ему нет, – а стареет – оттого и плачет… А вы попомните мое, старухино слово: никакого зверя не обижайте: звериная слеза тяжелая. Она с человека взыщется. Зверь молчит, а плачет: в слезе его слово и ангел слово это слышит…
Параскева присела на скамеечку, возле бабушкиной постели. А мы сидели возле, на горбатом тряпичном коврике.
Еще давно мы заприметили: на высокой скамеечке, стоявшей поодаль от кровати, спал большой, рыжий с белым, кот: голову положил на вытянутых передних лапах, а хвост свесил со скамейки; морда рыжая, только на лбу белое пятно в грецкий орех, – волосат: усы длинные, как две белые струйки бегут в разные стороны и на щеках кустики волос торчат, и в бровях волос, как фонтан, бьет, а нос – розовый и свежий, как лепесток розана. Видели мы: не поднимая головы, повел глазами – крупные, желтые, как желтый топаз с изумрудными вставочками, с изумрудной гранью, – повел на нас глазами недовольно и сонно и опять заснул. А когда Параскевушка уселась на другой скамейке, близ его, котовой, скамьи, он поднял голову, повел носом, зевнул, слез со скамьи, потянулся в самую долгую растяжку – перед матерью Параскевой – и, мурлыча, вспрыгнул – с осторожностью – ей на колени.
– От кого же это мне, сударь кот, денежки получить? – промолвила она ему. – Ну, говори, от кого?
Она водила рукой по шерсти, а он пел долгую, тягучую, как старое доброе вино, песенку, и то жмурил, то приоткрывал умные свои янтарные зрачки, сверкавшие в полутьме изумрудами.
– Не считаны еще те денежки, которые нам с тобою получать, сударь кот! Верно тебе говорю, верно, Василий Иваныч…
Никогда не слышали мы таких разговоров с котами. Наш домашний Васька попросту ловил мышей, ел печенку, бегал с нами в прятки, пел нехитрые песенки – и никто с ним никогда не разговаривал. Мы, дивуясь, слушали Параскевушкин разговор.
А Параскевушка продожала:
– Без денег хороши, сударь Василий Иваныч, – деньги в мир ход, а к монахам неход: в миру денежка звенит, а в монастыре, как тля, тлит…
– Урлы, урлы, – урлы-рлы-лы – у-рлы! – отвечал кот, – правда, отвечал, потому что он притишал, а то и вовсе сводил на нет свою песенку, пока Параскевушка с ним говорила, а только что она умолкала – он заводил тягучей и громче покойную свою песенку, – умную песню. И спина у него изгибалась приятною мягкой черно-белою волною.
– Прожили без денег, сударь Василий Иваныч, и, Бог, даст, доживем без денег. Будут добрые люди – будет и молочко тебе, – будут, будет, – она ласково и размеренно водила по спине кота худой своею рукою.
А мы, не сводя глаз, присев на корточках, смотрели на кота. Изумрудные огни в глазах у него то еле мерцали, то наливались острым, глубоким светом. А рыже-белая спина все выгибалась и опускалась, опускалась и выгибалась, как гребень вечной волны. И вдруг кот закашлял, вытянув морду, закашлял сухим, старческим кашлем, с передышками, сменявшимися новым кашлем, – и глаза его сделались еще умнее, и весь он вытянулся от напряжения.
– Старики мы стали с тобою, сударь кот Василий Иваныч, – сказала грустно Параскева, – копеечки за нас не дадут. Что на меня глядишь? Стар, сударь, стар.
Кот свернулся в клубок и затих.
– Ишь, и поседел…
Тут мы с братом ахнули от удивленья и нагнулись на корточках, над котом.
– Как поседел?
– А вот, изволь, гляди, батюшка, – сказала Параскевушка и указала на темя кота. Оно было густо рыжее в коричнету и лоснилось, но там и сям виднелись на коричнете – белые волосы, котова седина. Параскевушка погладила кота по голове и сказала со вздохом:
– Зима-то для всех равно, батюшки мои, приходит: и для человека, и для зверя. Всех снег серебрит, а посеребрит, посеребрит, подлежит снежок на головушке, – и в могилку.
Она пригорюнилась на минутку, встала со скамейки и перенесла кота на его скамейку.
– Ступай-ка полежи, сударь, а я тебе поесть принесу.
Но удивлениям нашим не был еще конец.
Параскевушка открыла ящик бабушкина комода и вынула оттуда тяжелый серебряный портсигар. На крышке портсигара, под слюдою, была миниатюра; на слоновой кости был изображен большой рыже-белый кот; он лежал на всех четырех лапках и смотрел чуть прищуренными желтыми глазами.
– Вот какой молодец был, сударь-то наш кот! – сказала Параскевушка, показывая нам портсигар. – Молодец был и красавец.
– Это Васькин портрет? – сказал брат.
Он смотрел то на Ваську, то на портсигар и не верил глазам.
– Портрет. Художник писал. По заказу.
– А почему?
Но Параскевушка спрятала портсигар и отрезала:
– Долга песня. Вырастешь – узнаешь.
Ах, это «вырастешь – узнаешь!» Часто мы это слышали – и не было ничего хуже – слышать это от папы, от мамы, от няни, от всех старших.
Почему снят был с Васьки портрет? почему на портсигаре? почему портсигар у бабушки? «Вырастешь – узнаешь!»
Няню мы спрашивали обыкновенно после этих слов: «а когда я вырасту?» – и она отвечала: «Когда будешь большой?» – «А когда буду большой?» – «Когда вырастешь». Ничего из спрашивания не выходило, но тут было так интересно, так все таинственно: кот седой; кот кашляет; – и он же молодой, красками, на портсигаре; – что я уж хотел задать Параскевушке вопрос, когда совсем неожиданно отворилась дверь из светлицы – и вошла сама бабушка. Завидев ее, кот осторожненько слез со скамейки и пошел к ней, тихо мурлыкая. Подойдя к бабушке, он потерся мордочкой о нее, поджал лапки и лег на полу.
– Куда приплелся? Лежал бы, – сказала бабушка. Но тут же заторопилась:
– За вами я пришла, милые, – пойдемте-ка: отец архимандрит благословит вас.
А нам не хотелось идти из бабушкиной комнаты. Столько вопросов хотели мы задать бабушке – а главное, главное – спросить о коте. Но бабушка зорко оглядела нас обоих с ног до головы, оправила на Васе рубашку, провела гребнем по моему непокорному вихру на макушке, посмотрела на наши руки: чисты ли, – и повела нас с собою в светлицу, а кот поплелся недовольно на свою подстилку.
В светлице за столом было полно народу. Тут были мама, отец, в черному сюртуке, застегнутом на все пуговицы, Анисим Прохорыч, с золотой медалью на шее, две-три важных монахини, игуменья с золотым крестом на груди, а, поодаль от всех, – с промежутком, – на кресле сидел важный седой монах с длинною бородою, в выпуклых очках, с несколькими крестами на цепочках и на лентах на груди.
К важному монаху подвела нас бабушка, сперва меня, потом Васю, и сказала:
– Вот, отец архимандрит, внуки мои! Благословите.
Архимандрит привстал с кресел, благословил нас белою пухлой рукой и дал ее поцеловать. Мы, получив благословение, стояли перед ним, брат рассматривал его ордена, а он, обернувшись к отцу, сказал:
– Божие благословение, Вам ниспосланное, вижу в сих чадах, почтеннейший Николай Иванович…
Отец был простой человек и отвечал просто:
– Бога благодарю, ваше высокопреподобие: ребятки хорошие.
– По молитвам матушки, – продолжал архимандрит, – Бог поможет, и возрастите, и образуете и утешение получите, яко Иосиф. Чада утешительны к старости…
А брат, любитель и знаток военных отличий и орденов, жаловавший ими щедро своих оловянных и деревянных генералов, смотрел на архимандричьи кресты на орденских лентах, – смотрел и думал и, насмотревшись, прямо и просто спросил архимандрита:
– Вы – генерал?
Я видел, как отец улыбнулся и спрятал улыбку, игумения покачала головой, мама недовольно посмотрела на брата, а бабушка – маленькая и тихая – зашептала что-то брату, – и голова у нее тряслась от старости и усталости хлопотного дня.
Архимандрит спокойно и вразумительно отвечал брату:
– Ордена даются, милый мой, не одним тем, кто воинствует оружием, но и тем, кто подвизается в духовной брани…
Брат ничего не понял из этого объяснения и, вероятно, запомнив из всего только одно слово «оружие», простодушно спросил:
– Вы были на войне?
– Не был, милый, не был, – несколько уже досадливо отвечал архимандрит. – Я не генерал, – и обратившись к матери, сказал: – Простота детская!
Не помню, что ответила ему мать.
Брату было неинтересно дальше спрашивать, и он не любил быть среди незнакомых взрослых, и не знал, можно ли идти ему, или нет; и я не знал, – но пока мама отвечала что-то архимандриту, а тот ей, брат вдруг что-то вспомнил, глазки у него заблестели и, подбежав к бабушке, он громко заговорил:
– Бабушка, бабушка, а что я вас хочу спросить!
– Что, милый?
Старушка с любовью смотрела на него и ждала, а он на минутку потупился и притихшим голоском сказал:
– Бабушка, вы – старица?
Взрослые переглянулись и улыбнулись, старшая монахиня что-то шепнула с довольным видом игуменье, а та – матери, бабушка же закивала головою, с ласковым упреком глядя на брата:
– Нет, милый, я не старица, – я простая старуха, – больная, да старая, да грешная.
Она была смущена и подавлена.
Мама обернулась к нам из-за стола и сказала:
– Поклонитесь, дети, поблагодарите за внимание и идите к няне.
А няня была уже в дверях.
В это время – гулко и весело полоснул воздух первый удар монастырского колокола, звавший к вечерне. Все перекрестились.
Гости встали из-за стола. Все пошли в церковь. После вечерни бабушка провожала нас до святых ворот. Она перекрестила нас дрожащею рукою и поцеловала в лоб, и когда брат крикнул ей с пролетки:
– Бабушка, ты приезжай к нам!
Она ответила с грустью:
– И, милый, бабушка сидячая стала – камешком на месте лежит. Ты-то к бабушке приедешь ли?
– Приедем! – крикнули мы с братом. Нам стало ее почему-то жаль.
– Приедем! – повторили мы.
Долго мы оглядывались на монастырь. Бабушка стояла в воротах и крестила нас.
А вверху нашей пролетки – мы ехали с няней и со Степаном на второй пролетке, – уже заветный «бабушкин кулечек».
Кулечек позволялось развязать лишь на другой день, – «а то и так вас бабушка залакомила», – но мы знали, что там было: были всякие сласти и еще какие-нибудь бабушкины особые подарочки: либо бисерный кошелек, либо бисерная же вставочка для перьев, либо рамочка, оклеенная золотой бумагою и раковинками.
Нас рано уложили спать, раньше обычного. Нам велено не разговаривать в постелях и скорее заснуть. Мы устали за день. Сами слипаются веки, они тяжелы, налиты усталостью, и падают одна на другую. Сон ходит совсем близко. Беспрестанно заглядывает он в кроватки, а Дрема уж и заглянула, и осталась в кроватках. Но есть кое-что и посильнее их, – и вот брат явственно выговаривает из своей кроватки:
– А бабушка курит!
Нам обоим – и ему, сказавшему, и мне, слушающему, – страшно этих слов, но он говорит, а я слушаю. Я молчу, и он чувствует в моем молчании самый настоятельный, нетерпеливый вопрос и отвечает:
– Оттого у нее портсигар. Она курит.
Но все это так невозможно, так странно, так ужасно думать и сказать так про бабушку, что я, в слезах, говорю торопливо, давясь словами и слезами:
– Неправда, неправда! Монашки не курят! Портсигар – так. Он – просто. Нельзя… про бабушку… Неправда!
Я всхлипываю, пряча голову под подушки.
Брат молчит. Он долго молчит. И я знаю, что он этим молчаньем не только отказался от своих слов, но ему жалко и меня, и бабушку, и он сам наверное заплачет…
Но мы – свое, а Сон и Дрема – свое. Они не мешкают. Дрема совсем подобралась к нам под бочок, и от нее идет такое тепло, что не хочется больше ничего, кроме тепла и покою. А Сон наклонился над нами, и тихо пальцами, – а пальцы у него длинные, мягкие, невидимые, – закрывает нам веки, и дышит на нас, а в его дыхании – покой, нега, темнота.
И мы засыпаем.

[24.VIII]
 

II

4.
Бабушкин день – я знал ребенком, отроком; бабушкину жизнь я узнал взрослым.
Она была единственною дочерью моего прадеда, хлыновского первой гильдии купца, Прокопия Ивановича Подшивалова. Купечество рода Подшиваловых покончилось моим отцом, а началось моим прапрадедом, дедом Прокопия Ивановича, Иваном Парфеновичем, который, – говорит семейная память, – приведенный матерью из Костромской губернии в Хлынов парнишкой в лаптях, в голодный год, Христа ради, отдан был в мальчики первому богачу в Хлынове, кожевнику Малкову. Иван Парфеныч, пройдя стуколочную школу в мальчиках, на век остался бы в приказчиках у Малкова, если бы не особая его удача: едучи с хозяином с Макарьевской ярмарки в Нижний, он спас хозяина от неминучей гибели. В недобрый час, вечером, ямщик, выпив лишнего, отыскав будто бы брод в лесной глубокой реке, завез их в такую стремнину, что стало тарантас вертеть, а ошалелые лошади рвались вперед не к берегу, а на стрежень. Малков плавать не умел, был тучен и труслив, и вопил по-бабьи, и быть бы ему в пучине, если б не Иван, который, скинув сапоги и сбросив поддевку, на себе, с трудом доволок хозяина до берега, а затем, оставив его на песке, сорвал с себя на ходу жилетку и вплавь добрался до тарантаса, – уже залитого водой, – и из-под потайного места под сиденьем, выхватил хозяйскую небольшую кожаную сумку с векселями и банковскими билетами на крупнейшую сумму, – и еле-еле доплыл с нею до берега и, подбросив ее на песок, к хозяину, – сам повалился наземь и еле отдышался. Ямщик и лошади потонули.
Иван с хозяином ночевали в лесу, а, когда рассвело, Малков посмотрел на Ивана Парфеныча, будто в первый раз его видел, расцеловал его и сказал: «Ну, спасибо тебе. Людей здесь нет – хочешь, и в ноги поклонюсь». – «Не надо, хозяин», отвечал тот. «Мне знать: надо ли, нет ли», – и поклонился, а, поклонившись, встал и сказал: «Это – я тебе за жизнь свою, за спасенье души моей, что не дал погибнуть без покаяния, но ведь этого мало: ты два раза меня спас», – и он указал на кожаный мешок. – «Ты, вижу, не только Бога боишься, но и купец настоящий: о душе вспомнил – и купечества не забыл», – и опять ткнул в мешок. «За душу я тебя поблагодарил и в поминанье впишу, – а за купечество мое, за сохранение его, дома поблагодарю. Считай за мной». «Дома» же Малков перевел немедленно же Ивана Парфеныча торговать «на отчете» в уездный город, т<о> е<сть>, дал ему большую самостоятельность, а через некоторое время позвал его к себе, позвал бедную свою дальнюю родственницу Анну Акимовну, тихую, некрасивую и немолодую уже девушку, и ей сказал: «Долго ты своего определения у меня ждала: я чай, бранила дядю-то, но вот и дождалась. Вот тебе жених», – а ему добавил: «а тебе невеста». Лавку же, где у меня торгуешь, в приданое, всю, со всеми потрохами, и с домом. На булавки прибавлю особо». Малков не ожидал возражений, а они могли бы быть, потому что у прапрадеда была девушка, намеченная в невесты и, говорят, он любил ее, – но… должно быть, больше вспомнил он в эту минуту о «купечестве», чем о «душе», поклонился в ноги хозяину и сказал: «Век благодарить буду». «Ан, не будешь, – отрезал Малков. – Я этим херю свой долг тебе за «купечество». Теперь мы с тобой в расчете: ни я тебе, ни ты мне».
Он так это исполнил точно, что даже на свадьбе у прапрадеда не был, – чтобы не начать с этой чести нового счета между ними. А Иван Парфеныч с своею некрасивой Аннушкой переселился тотчас же в уездный город и стал купцом. По уездному они жили очень зажиточно, а между собою складно и безукоризно, но Иван Парфеныч, – у которого отец-однодворец расчищал корявый ветлужский лес и пнями швырялся, – жаловался приятелям, что «вся сила его за прилавком не умещается, а ходит по жилкам, по суставчикам и не знай, куда забирается». Эту силушку он пытался всячески успокоить: то покупал лошадей необъезженных и сам на тройке объезжал так страшно, что на руках у него синие жилы чуть не на вершок приподнимались, а улицы, по которым он выезжал на большую Екатерининскую дорогу, пустели и бабы, посгребав ребят с улицы, запирали их на замок; то, после того, как городничий запретил прапрадеду его буйный объезд, сходился он, за городом, на пустыре, в рукопашную с молодыми мясниками и самыми матерыми бурсаками из уездной бурсы, – и не всякий из богословов и бóенных бойцов решался схватиться с ним; то увлекался тушением пожаров, и однажды провалился даже с кровли горевшего дома, спасая забытое «Божие милосердие» – иконы; то травил бойцовых гусей с гостинодворцами, а то отправлялся пешком на богомолье в Киев, в Соловки, в Почаев, куда-нибудь подальше и потруднее. Он и умер не в своем уездном Лукове, а в каком-то лесном отдаленном монастыре, – и прабабушка ездила на могилу его в тот монастырь, – и умер он от самой обыкновенной дорожной простуды, от которой монахи лечили его афонской травкой, а он пил травку и говорил спокойно и покорно:
«Нет, отцы, видно, подкосило мою травку. Не встану».
Он оставил большую семью. Прадед, Прокопий Иваныч, был вторым сыном. Он рано выделился из отцовского дела и переселился назад, в губернию, в Хлынов, открыв маленькую торговлю, а более присматриваясь, кто чем торгует и кто что покупает. Присмотр его привел к тому, что он поразился, что на сотни верст кругом все только покупают и продают, а никто ничего не производит – и фабрик нет вовсе. Присмотр свой он расширил – побывал в Нижнем на ярмарке, побывал в Москве – и поразился тут другим: что все покупают шелковые товары, все ими торгуют и не с Россией только, а с бухарцами, персианами, хивинцами, а никто – за самыми ничтожными исключениями – их не производят: все привозят из-за границы. Побывал он и на двух-трех фабричках под Москвой – нашел, что работают плохо, мало, и отметил про себя, что все и не знают, как лучше работать, а знают только выхваливать заграничную лионскую работу.
Побывав в Нижнем, в Москве, насмотревшись на французские муары, фай-франсе и фуляры, прадед задумал свою думу. Однажды призвал он своего доверенного приказчика, с которым вместе вырос в Лукове, вместе на Святую на колокольне звонил и голубей гонял, своего погодка, Семена Семеныча, и сказал ему без обиняков – во всю жизнь была у прадеда манера так говорить: без приступу, без подходца, прямо и увесисто: «Вот что, Семен. Есть нужда мне поехать в чужие края. Отлучусь на год, может быть, на два, а лавку на тебя хочу оставить. Знаю: можешь ты меня за это время обворовать – не до разору, а до большого замешательства в делах, а если потерпишь и без воровства меня дождешься, – поверь, оба богаты будем: на меня хватит, да и тебе побольше останется, чем без меня у меня возьмешь. Видишь: как на счетах тебе выкладываю». Приказчик засмеялся в ответ и сказал: «Спасибо, хозяин, за открытое слово. Я вором не был у тебя». – «Не был», спокойно ответил прадед: «я и говорю: не был, – хочу, чтобы и впредь не был: оттого все тебе и открыл». – «А если я тебе скажу, что им и не буду – поверишь?<»> – «Поверю» – «А дозволь спросить, как такому слову, вперед закидному, верить можно?» – «Думаю, что ум у тебя, Сеня, есть – оттого и верить можно. Другому бы не поверил». – «Кто ж наперед то скажет, что будет или нет воровать?» – «А мне сказания не нужно, мне расчет нужен: принимать мой расчет-учет, или нет?» – «А если прогадаешь?» – «Моя оплошка будет». Приказчик подал хозяину руку, а тот ее принял.
На другой же день подал он прошение губернатору о паспорте за границу; заехал справиться через долгое время, а чиновники говорят: «Не дает наш. Сами идите с ним говорить». Прадед пошел.
Губернатором в Хлынове был в те годы старый генерал, проделавший несколько турецких кампаний и говоривший, что есть только два стоящих народа на свете – русский да турок, а остальные – хлам; на левом глазу он носил черную шелковую повязку в целковый и иногда забывал, от контузии, первую половину начатой фразы, еще не дойдя до второй, а иногда, в дамском разговоре, вставлял крепкое солдатское словцо или турецкую фразу, и откупщик, дамский угодник, учившийся дома, по секрету, французскому языку, замечал: – «Ваше превосходительство опять на бастионе!» Губернатор разражался веселым смехом и повторял: «Вот именно, братец, на бастионе!.. Совершенно угадал ты: на бастионе!»
Генерал принял прадеда сурово и, подпустив его к себе на сажень, сказал:
– Это ты, братец, в басурманы запросился? Не позволю!
И повернулся, звякнув шпорами, но на сажени с аршином от прадеда, прибавил:
– Пойми, братец: доселе лица благородного только сословия российским государством манкировали и разъезжали по заграницам, а ты хочешь, чтобы я позволил еще и лицам торгового сословия разъезжать по заграницам…
И оставалось генералу закончить речь свою заключительным «не позволю!» – как прадед мой почтительно и твердо сказал ему, как бы подхватывая его речь:
– Я, Ваше превосходительство, того только и хочу, чтобы вовсе туда, в чужие-то края, никто не ездил…
Генерал не без интереса посмотрел на него.
– А как сего достигнуть?
– Я полагаю, ваше превосходительство, что едут-то заграницу ради заграничного: чего у нас нет, в отечестве нашем, ради того и едут…
Генерал нахмурился.
– Да чего ж у нас нет?
– Да хотя бы того, ваше превосходительство, что по части мод и шелков. В загранице-то, в Париже наши медом липнут, ради товаров их, коих у нас нет. А вот ежели бы, смею, сказать, мы их сами выделывали на ту же заграничную стать, то Париж-то бы, глядишь, в российские пределы передвинулся-с, в российские, то есть, мануфактуры. И благородное дамское сословие путь бы свой переменило-с…
Генерал понял деда – и так весело, громко и с удовольствием засмеялся, что на левом глазу у него заколыхался черный шелковый лоскуточек. Он высморкался громко и трубозвучно и вымолвил, наконец:
– Разодолжил!.. Разодолжил!.. Так ты это и хочешь, братец, ехать в Париж, чтоб парижскую мануфактуру к нам в Хлынов привозить?
– В Лион-с, Ваше превосходительство, – хочу ехать, – поправил прадед.
– Еще того лучше! В Лион! Фай-франсе! Муар у них подсмотреть, да этим же их муаром-то по мордасам их, по мордасам, как в двенадцатом году дубиной! А дамам нашим от ворот поворот, – от Парижа в Хлынов!.. Налево кругом! Раз, два!
Генерал опять захохотал, и даже расстегнул корявым пальцем толстую золотую пуговицу на мундире и хлопнул в ладоши дважды. Явился тотчас же дежурный чиновник.
– Принять и уважить его прошение. Я подпишу. Сегодня же.
И обернувшись к прадеду, подал ему три пальца (на руке у него их было четыре) и сказал, весело подмигивая единственным глазом:
– Поезжай, братец, поезжай! Катай их муаром! Желаю успеха.
И прадед благополучно уехал заграницу.
За границей прадед пробыл полтора года. Сохранились в нашей семье прадедовские заметки, веденные заграницей. Писаны они на полях славянского месяцеслова, взятого им с собою в чужие края. Они очень кратки. «Николин день, – пишет прадед, – а здесь никому неведомо». «Пост, – читается в его отметке, – а здесь мясоед». «Сегодня день Ангела моего, блаженного Прокопия. Без обедни. Прости, Господи». Подобных отметок больше всего. Затем есть выписки молитв, отметы дней памяти родных. Немногие заметки и самые краткие говорят: «Тоскуется что-то». «Сон: батюшка покойник – и воду пьет: водополье что ль у нас». «Перед рассветом видел во сне: каплет воском маменька на стекло. К чему бы?» «Благовеста здесь не знают». «Святки. Грустится что-то». «Сон опять: снег – и будто Пасха».
Ни одна заметка не говорит о том, что прадед делал на чужбине: считал ли он, что на желтые и крепкие, как слоновая кость, страницы молитвослова можно заносить только то, что относится к родине и к тому, что он любил на ней? Была у прадеда записка, она затерялась: там, говорят, были и цифры, и заметки, и приклеенные на бумагу маленькие образцы шелковых тканей, и наклейки. Он не любил вспоминать и рассказывать о своей жизни заграницей, а если уж речь заходила о том, он приводил на память слова губернатора, – коротко определял: «Военную службу свою я там отбыл – и кончено-с». Он видел Париж, был в Notre Dame и в редкие-редкие часы говаривал с усмешкой: «На башнях кресты малы, будто с шеи у кого сняты и к куполу припаяны, а с кровли на прохожих бесы лают…» Прабабушка, несколько раз за свою жизнь слышавшая рассказ, всегда прерывала его со страхом: «Живые?» – а он, не отвечая, продолжал с усмешкой: «Лают… Над домом-то Божьим! Наполеон, сказывают, хотел было бесов с кровли посшибать, да французы не позволили: взбунтуемся, пугают. Наполеон и отступился». Видел он короля на прогулке в Елисейских полях. «А король – будто у нас добрый подьячий, и первый всем кланяется: извините меня, мол, что я королем вам прихожусь, не взыщите, мол…»
Прадед жил в Лионе, выучился понимать и самое нужное говорить по-французски, осмотрел там все шелковые фабрики, изучил все производство шелковых тканей, от червячка до фай-франсе, – и, когда я думаю, как он мог все это сделать, я соображаю, что это уже было в русской крови и вспоминаю наших подневольных петровских голландцев с берега Яузы, присланных под смертным страхом, выучиться голландскому языку, куренью кнастеру и кораблестроению. У деда не было смертного страха, как у них – у него было желанье смертное все это вызнать, что он порешил у себя в Хлынове, и когда, через два года, губернатор встретил его у себя в приемной зале с веселостью:
– А, парижанин! Муар-то, муар-то привез? Показывай. Заряжай пушку фай-франсе… по дамам, по дамам…, – то прадед спокойно отвечал ему:
– Будьте покойны, Ваше превосходительство, мы теперь при всем снаряде…
– С муаровой артиллерией? – и генерал опять засмеялся.
А через год в Хлынове уже действовала «Шелковая мануфактура Прокопия Подшивалова». Прадед привез с собою дагерротип, сделанный с него в Париже, – единственная роскошь, которую он там себе позволил. Дагерротип, выцветший и помутнелый, сохранился. Прадеду на нем лет тридцать. У него большие – «твердые» – карие глаза – властные и умные, с чуть-чуть насмешливой прищуренностью. Черты его правильны и даже красивы. Но есть что-то упорное и властное в лице, хотя ни над кем еще тогда прадед не властвовал, – что напоминает лицо старообрядческого главаря – начетчика, – хотя дед на дагерротипе одет во французское платье – и снят с подстриженными волосами и небольшой бородкой. Не строги, а скорее грустны у него только углы губ: если уловить это, то вспоминаешь не его записную книжку и не ответы губернатору, а его коротенькие заметки в молитвослове. По дагерротипу он представляется высокого роста, а по рассказам – он был невысок.
Братья недружелюбно встретили его возвращенье из-за границы и спрашивали его с ехидством: – «Ну, что ж, французиньку с собой привез?» Но он никого не привез, а год спустя по приезде женился на внучке Малкова, – прабабушке Федосье Петровне, писанной красавице, по купеческому определению: пышной, здоровой, грудастой, краснощекой; ей было тогда восемнадцать лет, – и взял за нею большое приданое. От дагерротипа не осталось ничего: борода подросла и олопатилась, стриженные волосы отрощены под скобку, а про Париж прадед отзывался так, будто и не был в нем, – как отзываются все в купечестве:
– Париж – уедешь: шалишь! – а въедешь: угоришь!
Как вернулся, так тотчас же и надел длиннополый сюртук и застегнул его на все пуговицы.
Приехав из-за границы, ни прадед, ни Семен не вспоминали отпускные слова о воре. Прадед некоторое время приглядывался к лавке и делам, а Семен молчал, будто и не было того разговора. Месяца через три по приезде прадед точно так, как перед отъездом, призвал его к себе, но начал не он, а Семен:
– Ну, что же, хозяин, – вор я или не вор?
– А как ты сам думаешь?
– Мне думать – тебе говорить.
– Скажу: не вор.
– И на том спасибо.
– Погоди. Вор ворует, а не доглядчик и не доглядывает.
И он указал Семену какие-то оплошности, – мелкие и неважные, указал точно и неопровержимо, но, указав, не дал ему и слова сказать, а сам сказал:
– Спасибо. Ты уговор исполнил – черед за мной, – и тут же объявил, что переводит его на отчет в ту же лавку, а потом сделает доверенным по фабрике, с большим жалованьем, вторым лицом по себе.
Принимая от Семена отчет по лавке и по фабрике, прадед всю жизнь встречал его, шутя:
– А, невор пришел. Ну, ну, сказывай как у тебя там поворовывают.
Но поворовывать у Семена было нелегко: он был преданнейшим человеком прадеду. Семен умер старым холостяком, а все состояние свое оставил по завещанию прадеду же. Прадед шел за его гробом, проводил до могилы и сказал, отирая слезу:
– Почин сделал, Семен Семеныч. Теперь мне за тобой шагать.
Прадед завел торговлю шелком с Хивой, Бухарой, Персией. Он получал оттуда шелк-сырец, а продавал туда шелковые ткани. Он так угодил азиатам цветом, вкусом, рисунком тканей своих, что они не только брали нарасхват его товары, но на нижегородской ярмарке одолевали его восточными угощениями и ласками, а в подарок ему везли лазоревую бирюзу, прилепленную черной мастикой на деревянных палочках, бронзовые, с тончайшей резьбой из накладного серебра, бухарские кунганы, персидские и текинские ковры, гóры шепталы, кишмиша и урюку, тончайшие, все в черных мягких колечках, хивинки-шкурки. Еще в моем детстве нам достались, в виде игрушек, простые деревянные палочки с прилепленными к ним на головку, овальными и круглыми кусочками бирюзы; она пожелтела и позеленела, будто и ее лазурь, как лазурь неба, подвержена переменам, – но и блеклою этой бирюзою, палочки казались нам какими-то маленькими жезлами доброй волшебницы, приходившей к Спящей Красавице. Куски бирюзы и мутно-алого сердолика бывали запаяны в грубые, толстые оловянные кольца, в которые входили два и три наших пальца, – эти кольца казались нам с руки прекрасного Великана, с руки короля Бирюзана. На бабушкиных сундуках, стоявших в девичьей и проходной, покрытых текинскими коврами, присланными прадедушке, мы с братом любили улечься в сумерки – и задремать, пригревшись, прижавшись щекой к пыльной, кроваво-зеленой, мозаике ковра. Туда чаще всего приходил к нам Невидим Невидимыч – безликий, тихий, верный, – и, закрывая нам глаза, начинал свой рассказ, – никогда не кончаемый, – про маленьких бирюзовых человечков, про агатовых принцесс, про ковровые дворцы… никогда не кончаемый, потому что его прерывал всегда веселый забежчик – Сон, или лукавая поспешница – Дрема.
Сохранились, до нашего детства, и прадедовы бухарские кунганы, но они угрюмо сиротели в маленьком чулане на чердаке, под слоем пыли, и няня нам запрещала к ним прикасаться, пугая, что из них басурманы пила поганую воду из-под полумесяца. – Как –из-под полумесяца? – недоумевали мы. – А так… – отвечала няня и прятала от нас кувшины. Но какие крупные дела ни вел прадед с азиатцами, какие подарки ни везли ему его восточные приятели, какой парадный халат ни слал ему сам эмир бухарский, он никогда не принимал азиатцев у себя дома, да и в тот день, когда бывал у них на подворье или с ними был в знаменитом рядском трактире у Арсентьича, он всегда в этот день приказывал затопить баню в саду и парился веником с «молодцами» из молодцовской, сидя на полке, просил поддать пару и приговаривал, стегаясь веником:
– Уходи, басурманский дух, от крещеной плоти!
Был, говорят, случай, что нежданно и незвано приехал к прадеду в дом важный хивинец в аршинной мерлушковой шапке с крашенными ногтями; с ним у прадеда были большие дела, – но прадед и тут нашелся: не пустил его в дом, а – благо, был май, – принял гостя в саду, велел разостлать их же, хивинское да бухарские, ковры, на траве под яблонями, приказал наложить подушек, – и так угостил узбека, что он, сидя калачом, качал только головой в мерлушковой шапке и приговаривал:
– Ай, карош Прокоп! – Наш Хива – Хлынов делал!
Но, проводив до ворот почетного гостя, прадед тотчас приказал истопить баню, а посуду, в которой подавались кушанья, всю побить и выбросить. Он обладал замечательной памятью, знал святцы наизусть, – а кстати, хорошо помнил, у какого узбека или бухарца сколько жен, – и каждой посылал с ним подарок, и у него в лавке в конторке стоял «бухарский ящик», в котором леживали наготове подарки. Сам же он подарков азиатских не любил, – брал их, благодарил, отдаривал, – но подарки редко какие оставлял у себя дома: раздаривал при случае, а кишмиш, шепталу и урюк, присылаемые пудами, пудами же отсылал в купеческую богадельню, в приюты, в бурсу, – «редьку подсластить».
Выделившись рано от братьев из отцовского дела, он редко их видел, и братьями держалась вся Луковская торговля: они и лесом промышляли, и мануфактурой, и хлебную вели большую торговлю, но на прадеда смотрели косо: его шелки да бархаты казались им делом пустым, – а он только ухмылялся, слыша их толки. Братья держались в куче, вели сообща дело большое, крепкое, торговали на чистый расчет, а в торговле своей держали расчет не на барина, а на мужика; в Москву и в Нижний не ездили, и даже в губернии бывали редко, но зато весь уезд держали у себя в кармане. Приезжая в губернию, останавливались у прадеда и были молчаливы, а с начальством робки, но у себя в уезде держали городничего и исправника на откупу и только одному Николе угоднику чудотворному, в соборе, деревянному с мечом и с церковью в руках, – низко кланялись. По некотором времени двое братьев отделились из кучки – и осталось в кучке трое; отделились по-разному: старшему, Петру Иванычу, тесно стало в Луковском уезде, он перебрался в соседнюю губернию и взялся за откупа; этот, говорят, в скором времени, у себя, в откупном своем Староянове, и святому Николе Чудотворному не очень низко стал кланяться, хоть и был соборный староста; младшему же из всех, Андрею Иванычу, тоже, должно быть, тесно стало с братьями: так теснила его, и давно уж, их луковская сила да корневищная крепость дубовая, что однажды отправился Андрей Иваныч в подгородный захудалый монастырек на богомолье от всех братьев общую пудовую свечу поставить чудотворцу, да и не вернулся с богомолья домой. Года через два в Лукове получили письмо с Афона, извещавшее, что Андрея Иваныча Подшивалова больше не стало, а прибавился в одном из бедных скитов афонских новопостриженный монах Анфим. Братья послали в скит небольшой вклад на масло и на свечи – и еще крепче внедрились в Лукове, а при первом наезде своем сказали прадеду, что Андрей на Афоне; прадед отвечал только:
– Что ж! Не всем торговать, надо кому-нибудь и молиться, – и послал от себя вкладец, но об Афоне вспоминал очень редко: ему приходилось думать о других местах: о Бухаре, о Хиве.
С женою, прабабушкой Федосьей Петровной, прадед жил дружно и не был с нею крут. Он звал ее, в добрый час, – «молчальница да чаевница» – и, судя по рассказам, в ласковое свое слово включал два действительных свойства прабабушки. Она не любила сплетен, не была охоча на слово и небойка на язык, с прадедом молчала еще больше, чем с другими, и он ценил эту молчаливость жены: «мужского слова дельного бабе не дано», говаривал он, – «а на бабье слово бездельное она, спасибо, не охоча: стало быть, умна!» Про чаелюбие же прабабкино прадед шутил, что она вписала бы в поминанье того, кто первый изобрел пить китайскую травку, да вот только имя неизвестно. В доме было заведено пить чай три раза в день, но у прабабушки был еще особый маленький самоварчик арбузом – скороспелка: «только пыхнет – и уж готов», она его называла кратко «мой». Она и не отдавала приказаний ставить его, а просто спрашивала время от времени, в часы от утра и до вечера: «мой-то готов?» – и ответ был всегда: «сейчас несу» или «поспевает». Сидит, бывало, прабабушка с прадедом; он приехал из лавки или с фабрики, и сказывает ей что-нибудь, а она молчит, молчит. Это он любил, и только иногда требовал: «Ну, что ж, мать, отзовись, скажи что-нибудь». Это бывало тогда, когда ему хотелось, чтобы прабабушка выразила согласие каким-нибудь его заветным мнениям или предположениям; но если, прабабушка, слушая рассказ, зевнет и не скроет зевоты, прадед досадливо обрывал рассказ и спрашивал: – «Что, мать, "по моему" соскучилась? Не держу, иди с "моим" тебе беседовать сподручней!» Сам он никогда не пил чай из бабкина самовара, а пили с нею приятельницы: соборная протопопица, Аксиньюшка – «ходильница»: купеческая вдова, не из богатых, не из бедных, побывавшая в Киеве и старом Иерусалиме, две-три купчихи из Красного ряда, монашки из Владычнего монастыря. Иногда, впрочем, ставили «моего» с «сугревом» – с мадерою и настойками, с большою закускою: это когда прабабушка принимала генеральшу Шолмотову, подгородную помещицу, которая сама вызвалась крестить у нее сына. Но сама прабабушка – «сугреву» не любила. Прадед же выпивал только рюмку или две водки перед обедом, да с покупателями в трактире, а про французские вина говорил, что они только кровь разжижают, и у всех бар оттого кровь тонкая и жидкая, а у кого густая кровь, у того и век долог и ум крепок.

5.
Первые дети у прадеда с прабабкой умирали в младенчестве: мальчик, девочка, опять мальчик, две девочки – близнецы, – и прабабушка уж отчаялась было, что будут дети-живуны, и молила Бога, чтоб или совсем не давал Он ей детей или, дав, не отнимал бы. Забеременев после того, как схоронила близнецов, прабабушка дала обещание всю беременность провести в посту. Узнав это, протопопица покачала головой: «монашку бы не родить», – но прабабушка исполнила обет: не ела скоромного все время беременности, а время проводила в том, что затеяла шить шелками покров на раку чудотворца в подгородный монастырь. Пришло время – она родила девочку Ирину – и она осталась жить. Через полтора года прабабка родила мальчика, назвали Иван, и тоже был живýн, но после него дети уже не рождались. Было это уже в то время, когда прадед был сильно богат и был уж у него шелковый халат от бухарского эмира.
Дети росли, а прадед смотрел на них внимательно и толково, с легким укором говаривал прабабке:
– Эх, мать, маленько ты ошиблась: родить бы тебе Аришу – мальчиком, а Ванюшку – девчонкой.
Молчаливая прабабушка здесь переставала молчать и с неудовольствием замечала мужу:
– Помолчи-ка ты, Прокоп Иваныч. Досадно тебя слушать.
Но прадед вздыхал и упрямо приговаривал – и чем взрослее становились дети, тем больше:
– Ошиблась, мать, ошиблась. Что уж говорить: ошиблась!
Прабабушка досадливо смолкала, не смея спорить, уходила к себе, и настоятельнее обычного спрашивала:
– Да, «мой»-то помер что ли? – и получив ответ: «Готов, матушка, готов», – успокаивалась только, когда «мой», выставляя свое серебряное пузо, шипел на столе.
Но прадед был прав, – и прабабушка это знала: девочка росла бойкая, смышленая, живая, крепкая, а мальчик был тихоня, сидень, нелюдим.
Расти было детям привольно. Прадед купил дом в Закраине, конце города; дом был, как усадьба. Долго, долго тянулся по тихой улице высокий забор, утыканный поверху гвоздями, чтоб вор не перелез; за забором широко и просторно зеленел двор, с качелями на высоких столбах, с скрипучим колодцем, с тремя собашницами, в которых сидели на цепях собаки, на ночь спускавшиеся на волю, с погребами, конюшнями, кладовыми, подвалами, сараями, курятниками, хлевами. Дом был из белого камня, старинный, еще помещичьей стройки, двухэтажный. Нижний этаж был в пологих сводах, окна низкие, с решетками; там была «молодцовская» – три горницы, где жили холостые приказчики и мальчики из лавки, кухня, людская для прислуги; в верхнем этаже были «парадные комнаты» – зало с белыми стенами, бронзовой люстрой, с бронзовыми «настенниками», в которых были вставлены свечи, столовая, спальня, – и детская на антресолях с низким потолком, с широкой изразцовой лежанкой, с горбатыми и певучими сундуками и укладками. А за домом был сад – и баня в саду, в «ивановом чаю» и жимолости.
Сад начинался у дома, обмазанными по стволам глиною яблонями, тонкими, хрупкими вишнями, а далее сад густел кустами цепкой, густой малины, колючим крыжовником, черною и красною смородиною, – а еще далее, сад дичал и темнел сплошными зарослями орешника, белел нежными, гнучими березами, высокою, спокойною рябиною, тополем, кленом, ольхою. Только осины не было в саду; как принималась расти, ее, заметив, срубали: нехорошее дерево, Иудина память. Зовет человека в горький час: «убей, убей себя!» – и вздрагивает от горечи, от нетерпения.
Сад весною был розово-бел и снежок, легкий и душистый, густо покрывал траву, когда кончался вешний цветень; в ольшанике, в орешнике, в гущине, в зарослях – пели соловьи, а к осени, в устоявшейся тишине, в конце августа слышно было, как падают яблоки, туго и нехотя отрываясь от ветки, в скошенную, слегка озолоченную траву, – и рябина крупнела красными гроздьями, и огромные, верченные, в картузах и в платках Степки и Акульки – пугалы размахивали во все стороны руками, пугая воробьев и всю птичью силу, кормившуюся перед отлетом ягодами и яблоками. Сентябрь все золотил и, позолотив, отнимал золото лист за листом, а в октябре в саду было пусто, и слышался только тонкий свист синиц, и пахло отдыхавшей, вспотевшей за лето и осень, землей, и клонило ко сну. Ноябрь пригонял первых белых мух, а с декабря по март сад стоял белый, затаенный, молчаливый. В марте в нем первые подснежники своими головками упорно проталкивали тонкую, подтаявшую корочку снегу, в лужицах под деревьями желтела вода с навозом, – и крупные серо-зеленые почки, как неподвижные капли, бухли и толстели на ветках. В апреле была снова зелень и душистая бель весны и в начале мая запевал первый соловей.
Но и в мае, на белом душистом яблочном и вишневом снегу, и в июне, на густой траве, и в августе, под тихими яблонями, покорно гнущимися под румянобокими плодами, и в пустом прозрачном октябре, и в тихие морозные утра снежного декабря, и над первой лужицей в марте, над первым подснежником в начале апреля – всегда, всегда было привольно Арише в саду!
Заборы были высоки – боязни не было из-за лихого человека: детей пускали в сад охотно, – и для Ариши сад был – детство, и детство было – сад. Наберет Яблоков китайских, принесет отцу в подольчике платья: он – улыбнется, поцелует, скажет:
– Хозяйка! Ну, хозяйничай, хозяйничай! – потреплет ее по щеке, – и Ариша опять бежит в сад.
Он любил из ее ручек принимать то краснобокое, с черной точкой червоточины, яблоко, то неумело оторванную от стебля синюю головку подснежника, то последней золотой, порыжелый листок клена, то первую снежинку – снежинка быстро, быстро таяла на ладошке, покрасневшей от холода, – и ручка протягивала ему только талую мокротý, но зато уста приговаривали оживленно, радостно, торопливо:
– Тятя, тятя, – смотри: звездочка! белая! первая!
Во Второй Спас, яблочный, перед обедней, прадед посылала девочку в сад – «невинными, чистыми детскими руками» собрать яблок, от каждой яблони по яблоку, для освящения в церковь. Брат шел с Аришей и нес корзинку, но яблоки собирала она, по своему выбору: так хотел прадед, а Ваня только помогал трясти дерево, но трясти ему редко приходилось, потому что Ариша сама взбиралась ловко на яблоню за давно намеченным, облюбованным ею снизу яблочком. Она приносила яблоки, еще мокрые от росы, и все шли в церковь, а после обедни разговлялись. До Спаса детям строго запрещалось есть яблоки.
– А почему нельзя? – спрашивала Ариша.
И прабабушка ей отвечала:
– Как же ты не знаешь? У тебя три сестрицы и два братца в раю. Они там, блаженные младенцы, веселятся, играют с ангелами в золотые яблочки. А если ты будешь здесь, на земле, есть яблоки до Спаса – ангел отнимет у братцев золотые яблочки, и они заплачут.
В Третий Спас, ореховый, Ариша шла с корзинкой в орешник, взбиралась с куста на куст и бросала в поставленную на траву корзинку пригоршни крупных орехов.
Ариша знала и таила от брата, где притаено, в ольшанике, соловьиное гнездо: она с замиранием сердца смотрела из-за кустов, боясь дохнуть, на маленькие хрупкие яички – и на первые живые пушки, проглянувшие из скорлупки. Она знала лучше брата – голубое дупло в черной расщелистой иве, и только не решила, кто там живет:
– Пунюшка Садóвый с зелеными глазами, или просто сыч. Брат утверждал, что Пунюшка, она думала – сыч.
Осенью, в погожий тихий сентябрьский день, около Рождества Богородицы, запрокинув голову, она смотрела в небо – и с трепетом сердца следила, как высоко-высоко удалялся над садом черный тонкий треугольник журавлей, и когда он исчезал, прислушивалась с грустью к их отдаленному курлыканью, как прощальный привет, падавшему с неба. Она шептала им вслед:
– Жур-жур журавéль,
Лети за тридевять земель.
Гóстем гости –
На добром помяни!
И она кланялась вслед улетавшим птицам.
А весною ждала первого скворца. Скворечников было много, но она любили тот, что был у полузасохшей рябины. Она даже влезала на рябину тайком от брата и ото всех, чтоб посмотреть, хорошо ли там будет скворцу и подстилала туда пуху, выщепленного из няниной перины. Она в Светлый Великий день выходила в сад на заре, с няней и братом – смотреть, как солнце будет играть и посылать, играя и веселясь, первые лучи – не простые – «игрýнчики». Брат зевал и был сонный и тер глаза кулаками, а она улыбаясь на игру солнышка, на вешнее тепло, на светлый перезвон, на крупную четкую росу на яблонях.
В метель она смотрела из запушенного снегом окна детской в стонущий, жутко-белый сад и, насмотревшись, отходила молча, с первою тоскою, от окна и прижималась к няне, и просила сказать сказку. Няня поправляла щипцами оплывшую сальную свечу – и начинала длинную, страшную сказку… Но сказка метели в саду была страшнее. Арише казалось, что не деревья скрипят – а нездешние строители строят там избу на курьих ножках для бабы-яги, и куриные ножки уж топочут по саду, а половицы в избе уж скрипят под костяной ногой Яги. Ариша засыпала за сказкой и просыпалась, стоя на коленях в кроватке, и повторяла за няней, сонно смежая глаза:
– Ангел мой хранитель, сохрани меня и помилуй, дай мне сна и покою и укрепи мои силы!
Она не любила игрушек, но обмирала от радости на маленьких щенят и котят, бегала за теленком и жеребенком, ходила за больным журавлем, занесенным к ним на двор случайным прохожим. Журавль зимовал в конюшне, и Ариша ходила туда кормить его и разговаривать с ним, а он протягивал ей ногу и дружески похлопывал крылышками. Весною он улетел – она всплакнула только про себя, но не горевала и думала: «полетел Журка на болото кашку варить». Журавлиная кашка варится из лягушачьих ножек; очень вкусна, журавлята ее любят, – а как журавли ее варят – никто никогда не видал.
По весне, она глаз не отводила от нововысиженных цыплят, индюшат, утят и гусят.
Игрушки же, поиграв немного и иногда только, чтобы не обидеть подаривших, она передаривала брату. Даже и куклами больше играл Ваня, чем она. Только одна была у нее любимая кукла: Иван Иваныч, тряпичный мальчик, с большой головой, Голован. Она ему пела колыбельные песенки и сказывала сказки. Любимая его сказка была про Иванушку- дурачка, а засыпал Голован скорее всего под песенку:
У кота-воркота
Была мачеха лиха…
Ваня играл в ее игрушки, – и не любил, когда она его тормошила и звала с собою бегать и играть в глубину сада: он побаивался Пунюшки Орехового. Он любил играть в беседке, неподалеку от дома.
Однажды, когда он там возился с куклами, Ариша, обегая сад, приметила, что из низкого окна «молодцовской» выходившегов сад, смотрит на нее незнакомый мальчик. Ей надо было быстро пробежать мимо окна: она играла, сама с собою, в три круга, – и оттого не остановилась около окна, а когда вернулась к тому же месту, мальчика уже не было.
Это был новый мальчик из «молодцовской», круглый сирота. Его привела к прадеду старая-престарая просвирня и повалилась в ноги: «освободи ты меня…» Мальчик достался ей от жилицы, захудалой, чахоточной чиновницы, умершей у нее на квартире. Прадед посмотрел на худого, бледного мальчика – и решил не брать его: «больно тонок», а выдавать просвирне рубль в месяц на прокорм, но перевел взгляд на его руки – маленькие, белые, нежные, как у девочки, – и сказал ей: «Встань, иди с Богом, а мальца оставь». Мальчик держался за просвирню и прятал лицо. «Не бойся, – сказал прадед, – ну-ка, протяни руку». Мальчик подал руку – и прадед задержал ее в своей крепкой руке. Он залюбовался его рукой. «Иди с Богом, – повторил он просвирне, – я его не обижу». Он велел приставить мальчика в лавке к самым дорогим и тонким шелковым тканям, а мальчику, погладив по голове, сказал: «Руки у тебя подходящи к шелку, – да смотри: и сам будь шелковый».
Приказчики и мальчики ухмыльнулись и с тех пор прозвали новичка «Ручкин».
Но прадед не любил балагурства в лавке, и однажды, застав в полном разгаре подсмеиванье над «Ручкиным», он услал куда-то мальчика, а на балагуров прикрикнул:
– А вы рады, что у вас руки крюки да корявы! Есть чему радоваться. Только товар коробите, мнете да грязните корявыми ручищами.
Но мальчика – его звали Петей – прадед не разнил ничем от других: поселил его с мальчиками в молодцовской, на общем положении, – только старался приучать к делу, к толку в товарах и сортах, – был строг, требователен, но сурово-справедлив, и мальчик почувствовал, что в этом была к нему жалость и забота о нем, и был предан и любящ к прадеду. Мальчик был грамотен.
Ариша увидала опять однажды, в праздничный знойный полдень, когда все в доме спало, как он читал на крылечке какую-то книжку – и робко подошла к нему. Они были погодки, но она не умела еще читать. Он читал замусоленный, рваный «Песенник», с двумя литографированными картинками на обложке.
– Что ты читаешь? – спросила Ариша.
– Песни.
Мальчик спрятал книжку за спиной.
– Покажи.
Он протянул ей робко книжку. Она стала рассматривать картинки. Одна изображала рыцаря, в зеленых латах, стоящего на коленях перед пышной дамой в розовом платье, на другой было представлено развесистое дерево, под которым сидели, обнявшись парень в красной рубашке и девица в кокошнике, с длинной косой через плечо. У девицы в руках был платок.
– Что это? – спросила Ариша.
– Рыцарь, – отвечал мальчик, и дополнил, чтобы она поняла: – кавалер.
– Он плачет? – спросила Ариша.
– Нет, – отвечал мальчик, – он ее любит.
– А зачем он на коленях?
– Из вежливости.
Картинка не понравилась Арише. Она спросила про другую.
– Это – разлука, – сказал мальчик. Про это есть песня.
– Какая песня? Ты читал?
– Читал. Песня про разлуку. Они любят, а им не велят.
– Кто не велит?
– Вороги.
Ариша не поняла объяснения, но притихла. Она заглянула в лицо мальчику и протянула ему книжку.
– Прочти мне, – сказала она.
Он, стесняясь и краснея, водя пальцем по странице песенника, очень тихо, начал читать заунывно и медленно:
Среди долины ровные на гладкой высоте
Стоит растет могучий дуб…
Но Ариша скоро прервала его и закрыла страницу рукой.
– Скучно. Прочти другое.
Он полистовал песенник, и стал читать песню, которую все тогда пели:
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой?
Начало Арише не очень понравилось, но дальше она слушала напряженно, жадно:
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
Есть для тебя у них кофточка шитая,
Шубка на лисьем меху,
Будешь ходить ты, вся в злато облитая,
Спать на лебяжьем пуху.
Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю, -
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу люблю!
Ариша многого не понимала в песне, но песня захватила ее. Ей было страшно и сладко слушать. Когда он кончил, она тихо и быстро сказала:
– Еще!
– Все! – ответил мальчик.
Она приняла от него книжку и показала на страницу, точно не веря ему:
– Тут это написано?
– Тут.
Она ничего не сказала и отошла от него.
Она долго ждала случая, когда опять мальчик, в тот же общий сонный час, вышел с книжкой на крыльцо. Она подстерегла его и, оглядываясь на окна дома, чтобы кто-нибудь не увидел, подсела к нему, на нижнюю ступеньку.
– Прочти мне опять.
Но у него была другая книжка – растрепанный «Сонник», – и он сказал, что тут этого нет. Он показал ей книжку: на ней была огромная, смеющаяся луна и человек в мантии и в короне, тонкой длинной палочкой показывал на ее желтую рожу. Ариша взяла в руки и эту книжку, но, полистовав, подержала недолго. Она ткнула пальцем в какое-то место и просила прочесть. Он прочел. Все было ей непонятно, что такое «опасная встреча» от того, что во сне увидишь пиковую даму с фрейлиной?
На следующий раз она не просила его читать, не брала в руки книжку – это опять был песенник, – она прямо сказала ему:
– Я хочу читать.
Он не понял ее. Он не знал, что она неграмотна – и протянул ей книжку, но она, покраснев, отстранила его руку и упрямо повторила:
– Хочу читать.
Тогда он понял ее – и смутился.
Он не знал, как взяться за дело. А она стояла над ним и требовала:
– Хочу читать.
Волей-неволей, он посадил ее рядом с собой и, путаясь и краснея, стал показывать буквы. Она плохо понимала, а он плохо объяснял, он смущался и хотел прекратить урок, но она требовала продолжения. И когда кто-то хлопнул рамой в верхнем этаже, и мальчик пугливо оторвал от нее книжку, она сказала:
– Приду опять.
И выбрала скоро случай и пришла к нему учиться. Приходя, она ни о чем не разговаривала, а требовала, чтобы он показывал ей склады, – и робко начинала читать слова, и когда ошибалась, он стыдился ее поправить, а она нетерпеливо, притоптывая ножкой, пеняла ему, заметив, что он не останавливает ее:
– Ну, что ж ты меня не учишь?
К концу лета она читала не хуже его.
Они прочли весь песенник. Это была первая ее книга. Этого никто не знал, даже брат, от которого они таились больше всех. Уроки бывали и на густых ветках яблонь, и в чащобе ольшаника и орешника, куда брат боялся ходить, потому что там Ореховый: щелкнет зубом – у него один зуб, но твредый, как камень, – и конец! Бывали уроки и в бане – сначала они боялись банника, но после решили: если не мыться, то Баннику нет дела: он спит на кáменочке, весь в мыле, на пуховой мыльной пене, чтобы не обжарить себе бока.
Новые места придумывала Ариша, а Петя покорно шел за нею с книгой. Книжки он брал тайком у приказчиков. Кроме Сонника и Песенника, прочли «Новейший Письмовник» и начали было второй том «Алексиса или любовь у ручья», но так было трудно читать и так длинно, что оставили, не дочитав.
Однажды не Петя, а Ариша принесла книгу. Это был том патриотической «Истории России» Сергея Глинки. Она взяла его тайком у отца. Книга была в рыжем кожаном переплете, и в конце был приложен лист с именами лиц, подписавшихся на «Историю России» – в их числе значился, под городом Хлыновом, среди двух «высокоблагородий» и одного «высокопреподобия», «купец хлыновской Прокопий Иванович Подшивалов». Прадед выписывал нередко книги, и его имя, в качестве хлыновского подписчика, значилось и на «Истории» Карамзина, и на «Фебальде или мечтателях» Эккартсгаузена, и на путешествиях Дюмон д'Юрвиля, и на «Повестях Александра Пушкина». «Историю» читали вслух, попеременно, то Петя, то Ариша, но было то скучно, то непонятно, и лишь изредка интересно. Ариша унесла книгу, – и на следующий раз – они читали за банею, в лопухах, в ивановом-чаю, – жития святых. Читал Петя, а она слушала. Они читали о том, как мученице явился Христос в темнице и сказал: «Ты – невеста моя: мужайся. Дам тебе венец небесный», и мученица, не боясь мучений, пошла на суд и улыбалась на угрозы царя-мучителя, и когда ей усекли голову, ангелы запели на небе и цветы алые расцвели и заблагоухали из каждой капли ее пролитой крови.
 – Дослушав, Ариша взяла у мальчика книгу и вновь прочла то же про себя, путаясь от волнения и возвращаясь вновь к неверно прочтенному слову. Перечтя, она замолчала, и они молчали, а ветер над ними перебирал розовые гроздья иван-чая. Потом она сказала:
– Теперь нет мучителей!
– Тебе жалко?
– Жалко. А тебе?
– И мне.
 Им хотелось быть там, перед немилостивым царем, и чтобы ангелы пели над ними и земля розовела в цветах от их крови.
Они читали еще, а потом Ариша зазвала его смотреть, как из хмелю заплелась у старого ореха зеленая борода, – и они смеялись, и рвали бороду. Ариша подвязала себе пряди хмелю и бодала его бородой. Иногда ею овладевало неудержимое веселье, она взбиралась на дерево, задирала оттуда мальчика ветками, кидалась шишками, звала качаться на ветках. Мальчик был весел, но тише – и играл с нею, немного, боясь ее веселого неугомона. После неугомона она стихала и требовала, чтобы он что-нибудь рассказывал ей, и он рассказывал ей страшные истории, слышанные от приказчиков в молодцовской, о зарезанных ночью, на постоялых дворах купцах, о разбойниках на большой дороге, о бородатом торговце, который с невидимым черным аршином ходит по лавкам и спрашивает себе красного сукна, и когда подадут кусок, начинает мерить на свой аршин, и сколько ни меряет, все конца нет, и если не прочесть трижды «Живый в помощи Вышнего», то весь товар себе намеряет. Ариша слушала, но не боялась этих историй. Она начинала сама сочинять в том же роде.
Петя слушал и тихо возражал ей:
– Это ты неправду говоришь. Этого не было.
– Неправда и про аршин, – защищалась она.
– Нет, было, – отвечал он. – Страшное бывает. У нас утонул братец.
Она просила его рассказать, но он знал только, что брат утонул – в реке, в полдень, в осоке, – и грустно замолкал.
– Его утащил водяной, – делала догадку Ариша.
Петя не возражал ей, но не хотел думать про водяного, – но и водяной, и «утонул», и разбойники, нападающие на купцов, едущих в Нижний на ярмарку, и безмолвные жуткие голубые зарницы, бегавшие по небу угрюмой ночью (он смотрел на них из окна молодцовской, когда все спали), и черный ночной сад с непрестанным, безмолвным, тягучим разговором деревьев, и люди, строгие, молчаливые, или вроде старого купца Андрея Ерофеича в дымчатых очках, с белыми, как в снегу, бровями, молча сидевшего в своей лавке и отсчитывавшего костяшки на счетах тремя пальцами (а куда делись два другие? – никто не знал) – все было страшно. Он думал и о царях-мучителях, и об отрубленных головах мучеников, и о телах мучениц, истерзанных зверями, и о крови, которая капала на землю и пробивала в земле своею тяжестью глубокие ямки – и ему становилось ясно, что на земле и было и будет страшно. От старшего приказчика, Петра Петровича, постоянно читавшего толстые кожаные книги с медными застежками и евшего из особой чашки, а на шее носившего тяжелый медный осьмиконечный крест, он знал, что придет Антихрист, Гог и Магог выпустят неверного царя-сыроядца, горькая звезда упадет с неба и замутит все воды земные, – что будет на земле еще страшнее, чем было и есть, – и он уверялся, думая об утонувшем братце, которого не знал, и о синих зарницах, и об Антихристе, что страшного не минуешь, – и тихо и грустно отвечал Арише, как бы желая ее успокоить и как бы приготовить к страшному:
– Нет, страшное есть!
– А ангелы есть, – тихо, твердо и серьезно возражала Ариша.
– Есть, – соглашался он, и становилось хорошо, и забывалось про страшное, и они прислушивались, сидя в высокой траве, как носятся над ними и щебечут стрижи, и рассматривали, как в небе проходят медленно и спокойно чинное стадо облачных верблюдов, – или, поймав божью коровку, он пускал ее на волю и спрашивал:
– Божья коровка, божья коровка, где моя невеста?
А Ариша перебивала:
– А мой жених?
Божья коровка, расправив крылышки, пропадала в воздухе, – а они хлопали в ладоши и кричали:
– Там невеста! Там и жених!
Никто не знал об их дружбе. Они были осторожны: она берегла его, чтобы ему не досталось от старшего приказчика, Петра Петровича, под надзором которого была вся молодцовская, – за себя она меньше боялась, знала, что отец ее сильно любит, хотя и ей бы крепко досталось, – и эта взаимная осторожность еще крепче их сближала. Они были – двоешки в доме. Никто этого не знал.
Но однажды прадед узнал все.
Это была длинная и случайная история.
Прадед, в бытность свою в Москве, однажды видел на Малом театре какую-то трагедию, а в ней Мочалова, и с тех пор, бывая в Москве, он шел смотреть Мочалова, Щепкина, и даже, у Печкина в трактире, в трактире, в Охотном ряду, сошелся как-то с Садовским за расстегаем с груздями и с подливкой, и был им обласкан. Знаменитый актер оценил живую речь, меткое слово прадеда, его зоркую хватку и заставлял его рассказывать про Хлынов.
– Передать бы все Александру Николаевичу: так и просится ваш сказ к нему в комедию! Процент будет верный.
Прадед возражал:
– Нет уж, батюшка, Пров Михайлович, лучше пусть все промежду нас да расстегаев останется.
Сам же прадед смеялся, слушая рассказы Садовского про купцов и видя его на театре в пьесах Островского, но отдавал предпочтение высокой трагедии, вспоминал умершего Мочалова и говорил:
– Высокая слеза у покойника была, плакивал и я не раз, смотря на их игру. А что бы и вам, батюшка, прослезить нас, каменных, в Прокопе Ляпунове?
Садовский улыбался и притворно хлопал себя по боку:
– Соль-то не по карману, ваше степенство: у вас же, поди, на откупу, – а смех-то пока без откупщика: нам сподручнее. Да и спрос больше.
Однажды, при заезде Щепкина в Хлынов на гастроли, прадед принимал его у себя в доме и потчевал обедом, и так угодил крупнейшей зернистой икрой, что Щепкин развеселился и принялся рассказывать про капитана Копейкина.
Прадед слушал, и вдруг прервал рассказчика:
– Это, Михайло Семенович, батюшка, вправду было?
– Правда, – лукаво улыбался круглым лицом Щепкин. – Я от одного своего приятеля за верное слышал…
Прадед покачал головой:
– А все сомнительно!
Рассказ ему не понравился, но он внимательно слушал. Вдруг Щепкин приостановился: он увидел, как в притворенную дверь из другой комнаты на него смотрит черноглазая девочка, слушает его рассказ, думая, что ее не видят, и делает уморительные гримасы, – такие уморительные, живые, веселые, схожие с тем веселым и чудным, что он рассказывал, – что знаменитый комик не выдержал и позвал девочку:
– Поди-ка ты сюда, поди-ка, стрекоза…
Девочка от неожиданного зова чужого гостя бросилась бежать не во внутренние комнаты, а в столовую, и пробежала, – завидя недовольное лицо отца, – так стремительно и легко, такою, подлинно, стрекозою, что Щепкин, расхохотавшись, еле докончил рассказ… И, докончив и запив его глотком портвейна, спросил:
– Дочка?
– Дочь, – ответил прадед.
– Как легка! Газель! Газель с улыбкой Мельпомены! А лицо, а лицо… какая мимика! Вот бы к нам в Театральное училище. Кто знает: будущая Истомина, может быть. «Блистательна, полувоздушна»; будущая Семенова…
– Бесстыдница, – отрезал прадед.
Но Щепкин будто не расслышал прадедовых слов и стоял на своем:
– Семенова, первая императорская российская актриса!.. Но как жива! как жива! огонь! Покажи-ка мне ее, Прокоп Иваныч… Покличь ее сюда! Я не увезу у тебя ее – будь покоен!
Прадед не мог отказать первому российскому актеру и недовольно кликнул Аришу.
Девочку не скоро нашли: она спряталась за шкап, – привели в столовую и поставили перед Щепкиным. Он погладил ее ласково по голове и, опустив руку в карман широкого свого фрака, вытянул оттуда свернутую в трубку роль – это был «Ревизор» – прочел сначала сам оттуда несколько самых живых фраз своих с городничихой, а потом, внезапно, подал «роль» дичившейся девочке и, ткнув пальцем, так заразительно весело, так неотказно-убедительно, с такою добрейшею широчайшею улыбкой и с таким лукавым блеском живых своих глаз пригласил:
– А ну-ка прочти! –
Что очарованная, не помнившая себя девочка сама и сразу выдала перед отцом свою тайну: она бегло и живо прочла несколько строчек перед знаменитым актером.
– Умница! – в восхищении воскликнул он и поцеловал ее в лоб, но не успел сказать ей и слова вдобавок, как она уж убежала и забилась туда, где ее нашли только к ужину.
– Умница! – и по уходе ее повторил Щепкин, обращаясь к изумленному прадеду, а он, нахмурившись, тоже повторил свое первое слово:
– Бесстыдница! – но совладал с собою, и спокойно и сдержанно обратился к Щепкину:
– А рассказ приятеля вашего, Михайло Семеныч, куда как неладен!
– А, что? Плохо рассказал я?
– Рассказали-то вы, батюшка, так, что век бы вас слушал, а только это все про неправду. Статочное ли дело, сударь Михайло Семеныч, подумайте сами, чтобы в двенадцатом-то году, при огне-пламени, столь пустые люди были и – при ранах-то отечественных, – столь развратны? Нет, кто кровь при Благословенном лил, тот в разбойники не шел! Неправда это!
Щепкин встал из-за стола:
– Ну, вот я так и передам моему приятелю: скажу: Николай Васильевич, прилгнул, батюшка, да и меня подвел: не верит никто…
– Так и передайте, батюшка, а за удовольствие – низко кланяюсь.
Щепкин откланялся и уехал в театр.
После ужина, за которым с трудом найденная Ариша сидела молча, прадед призвал ее к себе, взял какую-то книгу с полки, раскрыл ее и подал ей:
– Читай.
Ариша, не возражая, с замиранием сердца, прочла несколько строк, – прочла ясно и толково.
– Будет, – сказал прадед. – Хорошо читаешь.
Он убедился, что она, действительно, твердо знает – читать.
– А кто научил?
Ариша никогда не лгала, и тихо-претихо ответила:
– Петя.
Прадед не сразу понял, о ком речь, и переспросил:
– Какой Петя?
– Молодцовский, – отвечала Ариша.
Он не наказал ее, но отпуская, сказал только:
– Если посмеешь еще когда-нибудь то делать, что сегодня за обедом сделала, и видеться с мальчишками посмеешь, – то больно накажу. Стыдно будет!
Матери он в тот же день сказал, чтоб лучше смотрела за девочкой, не пояснив, почему он это говорит, а на утро, в лавке, незаметно для других, подозвал Петю к себе и сказал только:
– Грамотей!
Больше он ничего не прибавил, но Петя понял, что это значит, – и перестал видеться с Аришей. Она боялась за него и не искала встречи.
А про себя прадед думал о дочери, вспоминал слова Щепкина – «Умница!» – и с любовью, с удовольствием повторял еще и еще: «Умница!» А жене повторил лишний раз с укором:
– Ошиблась ты, мать: Аришу бы мальчиком-то, – и с досадою смотрел на сына, прилежно игравшего в сестрины игрушки.
Прадед делал вид, что не замечает, что с его книжной полки поочередно пропадают на время то одна, то другая книга.
А девочка тайно читала и находила случай переправлять книги к Пете, который исправно ей их возвращал. Прадед зорко приглядывался к мальчику, но тот был тих и исполнителен как всегда. В лавке же он делался все более полезен и нужен: он отлично знал товар и научился, по прадедовской указке, тонко различать сорта шелка и добротность ткани. Он был высок ростом, строен, – а за белизну лица и нежность – его прозвище переиначили: «Белоручкин».
Ариша и Петя росли вместе. Один случай не только сблизил их, но и сказал им что-то новое о них самих и связал навсегда.
Однажды, весною, в яблонный цвéтень, Ариша сидела на старой китайской яблоне. Яблоня была вся в цвету, почти без листьев, вся белая, словно завеяна пухом метели. Ариша сидела осторожно, не двигаясь, боясь движением сронить хрупкие, легкие цветы. Ей казалось, что нежное белое облако ее окружает, и ей было легко и радостно в этом облаке. Было слышно, как в траве, под яблоней, цокают и молотят длинноногие кузнечики, и как какая-то птичка подает голос из глубины сада. Облака – такие же снежные и легкие, как первоцвет, – кучились, круглились, в полудремоте, прислушиваясь к молотьбе кузнечиков – как вдруг другие звуки поразили ее: это было дружное гуденье пчел, близившееся к яблоне. Она притаилась на ветке. Гуденье близилось и сильнело. Ариша зажмурила глаза: ей казалось, вот-вот пчелы облепят ее, но рой спокойно и дружно пристал выше нее, на самых верхних ветках высокой яблони, и рабочее сильное гуденье неслось на нее сверху. Она не шевелилась. И в это время она увидела, что между яблонь идет, посматривая на верхушки, Петя. Она боялась крикнуть ему – и только просунула лицо сквозь ветки белого цвета, надеясь, что он увидит ее. Он и увидел, – и тотчас же, увидев пчелиный рой над ней, побежал к ее яблоне и – к ужасу и к счастью ее – полез по стволу яблони, карабкаясь босыми ногами. Он лез спасать ее от пчел.
Она осторожно наклонила над ним лицо и шепотом крикнула ему:
– Не смей! Слезай!
Ей было страшно, что он рассердит и взбудоражит пчел и весь рой облепит ее, но она была счастлива, что он не слушает ее, но она была счастлива, что он не слушает ее и лезет все выше, – и только тогда, когда их лица почти сблизились друг с другом, она властно приказала ему:
– Не смей! Зови Петровича!
Он послушался ее, осторожно слез с дерева и побежал, что было силы, за Петровичем, – сторожем по двору и по саду, который когда-то водил пчел и все подбивал прадеда устроить в саду маленький пчельник. Петрович знал заговор на новый рой. Он принялся сводить рой с яблони, приказав Арише не двигаться, – и перевел рой в глушь сада, на старую дуплистую липу. Этим начался маленький, в пять-шесть ульев, пчельник в подшиваловском саду. Этим же началось что-то новое, теплое и крепкое в душе Ариши. Оно было связано с мальчиком из молодцовской. Слезши с яблони, она задержалась в малиннике, и внезапно поцеловала Петю в щеку, – и побежала стремглав от него, обернувшись, пригрозила ему пальцем со словами:
– Не смей бегать за мной!
Он остановился, а она скрылась за малинником. Целый следующий день она его дразнила:
Лез, лез,
Не долез.
Но он не обижался на нее. Он знал, что с этого дня она ему, а он ей – дороже всего на свете.
Для сына и для Ариши прадед подрядил священникова сына, басовитого бурсака: он учил их письму, счету, четырем правилам арифметики. Арише было скучно учиться с братом, и она вскорости далеко обогнала его. На этом ученье ее было покончено. Мать засадила ее за рукоделье. Она научилась вязать, шить гладью, делать строчку, вышивать по канве и тамбуром. Жизнь ее текла как обычно для девушки из купеческого дома богатой руки. Мать постепенно вводила ее в разные части хозяйства. Она часто и во многом заменяла мать.
Но что бы она ни делала, сравнивая с сыном, который тоже уже выезжал с отцом в магазин, входил в дело и был хорошего поведения, – прадед неизменно повторял про себя:
– Вышла ошибка.
В этом была его скорбь. Все остальное удавалось ему отлично. Дела шли прекрасно, и второй халат от эмира бухарского, еще лучше и драгоценнее первого, висел у него в шкафу. Он посылал свои караваны из Оренбурга и Троицка в Хиву, Коканд, Бухару, оттуда вывозя шелк-сырец и другие товары. В Бухаре у него по месяцам жили доверенные, и было что-то вроде маленькой конторы. Он был уже мануфактур-советник, и на одной из первых всероссийских выставок получил высшую награду.
Из Пети вышел, как и ожидал прадед, прекрасный приказчик, знаток дела, – «француз-тонкорук!» – как с удовольствием определял его про себя прадед. У него был только один недостаток: он был слишком робок с покупателями. Но зато другие были бойки и краснословы. Прадед старел, а Ариша молодела. Красотою она была в мать, но вялая, неподвижная красота матери оживилась в ней живым, умным взором больших серых глаз, – отцовских по цвету, по величине, более нежных, но не менее сильных, – и губы были у нее от отца: ясно, строго, тонко очерченные, но улыбка была своя, особая: открытая, приветливо-спокойная. Она была среднего росту, с большою русою косой. На всякое дело – по дому – она была спора, но, поняв, что нужно, делала по-своему. Сначала мать не доверяла ей, но, привыкнув видеть, что и по-своему все выходит у нее хорошо и как нужно, она махнула рукой и позволила ей делать, как хочет.
Женихи сватались к Арише один за другим, но прадед не допускал их даже до сватовства: он сам решил выбрать ей жениха, но и тут, примеривая к Арише того или другого из богатого купечества, он неизменно приговаривал про себя: «Она у меня умница, – нет, этот не подойдет». Он и тут боялся «ошибки» – «нужно равнять по ее уму, по характеру», думал он, равняя, сверх того, по привычке, и по состоянию и положению. Он рассуждал: «говорят: не руби сука ниже себя, не руби и выше». Он поправлял народную поговорку: «выше-то срубишь – полбеды: до верхнего дорасти можно, это ничего, это – в рост, в прибыль, а вот ниже-то срубишь – тогда беда: каково опускаться до него, низить-то себя?» Он искал, а Ариша уж нашла, но и он, наконец, нашел.

6.
В радуницу все в городе ездили на кладбище с кутьей, с восковыми свечами, с поминальными снедями в узлах и, после панихиды, при горящей свече, воткнутой в могильный холмик, поминали своих усопших. Могилы Подшиваловых, – маленькие холмики детей, с дубовыми восьмиконечными крестами, – были о бок с могилами первостатейных хлыновских купцов Семипаловых. Ариша с матерью и с няней сидели на детской могилке, и мать всплакнула, вспомнив свою первинку Танюшу, «ангельскую душку», кроткого ребенка, «радостницу», – а на семипаловских могилах пели панихиду, а после панихиды сели за помин. И тогда же няня заметила потихоньку: «У Семипаловых-то, видно, гость». Ариша сеяла по могилкам зерна для птичьего помина, и не оглянулась, а прабабушка посмотрела, степенно отдала поклон старухе Семипаловой и приметила, средь известной всему Хлынову Семипаловской семьи, незнакомого молодого человека, голубоглазого, с небольшой, подстриженной русой бородкой, с румяным пухлым лицом, – приметила, что он внимательно и нескрытно смотрел на Аришу. Прабабушка, перебрав в уме семипаловскую родню, порешила, что молодому человеку некому другому быть, как племяннику, москвичу, единственному сыну кожевенного заводчика: «видно, к бабушке на сорочины прислали московские». А Ариша кормила синичек. Она любила кладбище: нигде в городе не было гуще деревьев: старые, старые березы и ветлы с черными, исстари заведенными и наследственными грачиными гнездами, и травы нигде не было выше. Мирный ангел по кладбищу садил. Мать с няней стали собираться домой. Ариша просила:
– Посидим еще.
Но надо было ехать. Могилки кругом пустели.
Поднялись и Семипаловы, приехавшие позже, и когда выходили на дорожку мимо подшиваловских детских могилок, старуха слегка кивнула им, а молодой человек с бородкой поклонился низко и почтительно. Тут Ариша заметила его – и через минуту уж не помнила о нем. Черный грач сел на могилу и стал клевать зерна. Он клюнул и воск, накапавший на землю от свечи. И на других могилках, когда ушли люди, зачернели грачи, как монахи, на трапезе.
Через несколько дней прадед, отходя ко сну, сказал прабабушке:
– Мать, а у меня есть новость.
В этот час он всегда говорил ей, если было что сказать важное. Она ждала.
– А что дашь за сказ?
Он шутил – она знала, что у него есть и важное и хорошее, любое ему в запасе, и стараясь отвечать ему впопад, она сказала:
– А по сказу – и дача будет.
– Ну, так вот тебе сказ: за Аришу жених сватается.
– Кто?
– Семипалов племянник. Москвич. В Кожевниках, против Успенья, завод, дом на Зацепе. Дочь выдана, единственный наследник. Отца я знавал.
– Видела я намедни на кладбище. Поклонился.
– С того и сказ начался, что приглянулась ему Ариша.
– На чужую-то сторону.. – начала было прабабушка.
Но прадед прервал ее:
– Я так и сказал: не отдам со своих глаз. А мне отвечено: и не отдавайте, на ваших глазах останемся. Видишь: дело-то такое – сорочины сорочинами, а его отец прислал: там, говорят, в Москве-то кожевенным стеснение: вóнькое дело, не по столице, так они второй завод здесь открывают и, как откроют, отец в Москве останется, а сын здесь полный хозяин. Фирма: Аким Семипалов и сын.
Прабабушка, выждав, не скажет ли он еще чего, спросила:
– А человек-то какой?
– Слух добр, а еще погляжу.
– Узнать бы…
– Узнаю. А что узнал, – то ему в честь. Дело знает. Без турус. У отца строго воспитан.
Прабабушка поняла, что жених был выбран. Ей велено было ничего не говорить Арише. Тем временем прадед «узнавал» жениха. Он даже в бане с ним мылся. Заехал раз к нему на стройку, будто невзначай, с узлом, и сказал молодому Семипалову:
– Ты, Петр Акимыч, на стройке, небось, зачумичал: пыль да грязь. Я удумал за тобой заехать. Едем-ка в баню. Мне, старику, веселей будет.
Петр Акимыч отговорился было, что белья нет, но прадед велел послать за бельем мальчишку и завести в баню.
В бане парились с мятой, пили холодный квас, поддавали каменку квасом: чтоб хлебней было, – опять парились, вели разговоры, ни слова не сказано было о свадьбе, а тем временем прадед все высмотрел. Семипалов, приметил прадед, в грудях крепок, мускулы как у грузчика – точно камень, а сложен в лад и в склад: телом не груб; головою крепок: выдерживает крутой пар. Из парильни вышел – залюбовался им прадед: статен, белотел, крепок, лицо алое, – подумал: «Род даст. К дому».
Узнал и забавы его прадед: на медведя хаживал, лошадей хороших любит, пить – пьет, да время и место знает на питье, а меру – ведает.
Опять поделился дед с прабабушкой своим узнаньем.
Завод «Аким Семипалов и Сын» строился на закраине Хлынова. Был куплен и отделан заново дом, неподалеку от Подшиваловых. Ждали стрика Семипалова. Он приехал, осмотрел завод, побывал там, заглянул тут. Пил с прадедом чай у Арсеньича, обедал с сыном у прадеда дома запросто, и уехал в Москву, оставив в новом доме сына. Все было решено.
А дальше все пошло так, как никто не ждал.
Однажды, помолившись в темном зале перед Нерукотворным Спасом, прадед позвал к себе Аришу. Когда она вошла – спокойная, с ласкою к отцу в больших – его же, серых глазах, с длинной русой косой с темно-синей широкой лентой, в синем холстинковом платье, и стала около притолки, неторопливо и приветливо выжидая, что он ей скажет (дочь любила эти зазывы отца: они означали, что она ему нужна на что-нибудь и ей это было приятно) – он залюбовался на нее. К обычному ее прозванью, которое он употреблял про себя: «умница» – ему бы хотелось прибавить какое-нибудь другое: он чувствовал, – оно не выражало ее всей, этих спокойных и ласковых глаз, длинной косы, тихой улыбки, – но он не находил его и еще раз повторил про себя привычное: «умница». Он не любил предисловий и подходов и, ласково и зорко посмотрев на нее, как всегда, прямо сказал:
– Ариша, я тебе жениха нашел.
Он ожидал, что она подойдет к нему, но она отстранилась от него еще теснее к притолке, не опустила глаз, не повела ни одной чертой лица…
– Петр Акимыч Семипалов, московский, сватается за тебя. Я дал слово.
И также спокойно, но тихо-тихо, Ариша ответила:
– У меня есть жених.
Прадед встал от стола и сделал шаг к ней, – и бросил ей только одно слово:
– Кто?
Она ответила тоже одним словом:
– Петя.
Он удивленно посмотрел на нее; он не понял, о ком она говорит, настолько невозможным казалось ему подставить под это имя молодого приказчика с барскими руками. Но вдруг ему вспомнилось, что несколько лет назад он также спрашивал ее – и так же неожиданно услыхал это же имя, – и с тяжелой усмешкой, – она делала его лицо злым и старила его, – он сказал, вскинув бровями:
– А! Грамотей! – и глянул ей в лицо с тою же усмешкой, спросил как будто деловито, равнодушно:
– Что ж, али еще все грамоте не научилась?
Ариша молчала.
И также деловито и покойно, но уже без усмешки, он обратился к ней, сев в кресло:
– Считал я тебя умницей – с умной и говорить хочу, чтоб поняла накоротке. Старые люди говорили: «руби дерево по себе» – это и к новым относится. Я-то тебя знаю…
Он с гордостью, с плохо скрываемой любовью, окинул ее взглядом. А она по- прежнему стояла у притолки, не прислоняясь к ней…
– Знаю, – повторил он, – ты – в меня, да в себя. Уж коли на деревья перелагать, по пословице, мы с тобой не осины, не березы, а покрепче что-нибудь. Ты – молодая, я – старый, но одной древесины. Суди же ты сама, умно ли, что ты по себе, не по осине ломкой, хочешь в деревья рубить вербу гнучую? Умно ли? Спору нет, хороша верба, корзины из нее плести ловко, а на стройку вовсе не годится. Дерево-то срубить только однажды дается, – и на всю жизнь. Нового не срубишь: отрубила, и кончено, не перерубывать. Какая же крепость-то в вербе! Подумай…
Он с неутаенной лаской посмотрел на нее. «Умница, поймешь!» – была не надежда даже, а почти уверенность в этой ласке. Он ждал, что она ответит. Но она, потупив глаза, твердо и тихо произнесла в ответ:
– С вербою в церкви стоят!
– Стоят! – воскликнул прадед, вставая, – да дóма не построишь!
Он с раздражением двинул креслом:
– Тебе о том говорят, как дом строить! Какой, видно, у бабы ни ум, а все бабий ум!
Он прошелся по комнате, заложив руки за спину, и остановился перед дочерью.
– Три дня тебе сроку даю. Может быть, от бабьего ума к мужскому поворот сделаешь. Ступай.
И он выслал ее из комнаты.
Эти три дня трудно дались прадеду. Он не ожидал Аришина отказа. В лавке он молча приглядывался к Петру. Тот по обычному разговаривал с покупателями, бережно показывал товар, его маленькие руки шелестели белым шелком, он ловко разворачивал «штуку» – и ткань легкой волной скатывалась на прилавок. Он был всегда так чист, что его приставили к белому шелку, к подвенечным тканям дорогим и марким, и звали так: «подвенечный мальчик». Лицо его было, как всегда, бледно и глаза казались слишком велики. «Точно у больного», – отметил прадед тихую грусть, которая была в этом лице. Когда же он, неся кусок ткани, проходил по лавке, – тонкий, высокий, сдержанно-ловкий, прадед определил: «Верба! Весь гнучий!» – и думал о том, что первый ветер согнет вербу, а строить… что из нее построишь?» И острая жалость, страх за любимую дочь охватывал его, и чем больше он жалел ее, тем крепче было его решение. В нем была и досада на нее: «Как могла она, его дочь, – его любимая, та самая, которой быть бы его сыном, если б не "ошибка" жены, – как могла она полюбить этого… вербного: такого тихоню, тихоню, без Тихона?» Он почти с враждою смотрел на Петра. Тот присматривал, как артельщики пакуют товар, следя за тем, чтоб укладывали нужное и не мяли шелка. Прадед подошел и глянул в короб. По товару он понял, куда его пакуют: это были тонкие материи с пестрыми крупными разводами и кругами. Значит – в Хиву, татарам на халаты. Он посмотрел на Петра, поправлявшего в коробе кусок, – и одна мысль промелькнула у него, и он усмехнулся ей про себя.
Он еще перед выездом в лавку сказал прабабушке про разговор свой с дочерью, и не велел ее никуда пускать с своих глаз. Три дня он был молчалив, а ночи спал плохо. На четвертую ночь хорошо, с вечера, заснул и видел сон, будто Ариша еще мала, сад цветет, а она уж из сада протягивает ему яблоко, его любимый белый налив, но не дает в руки, а все манит за собой, и яблоко кажет из рук белобокое, матовое, наливное, и улыбка играет на ее лице. Она идет с яблоком, а он – за нею, она – в дом, и он – в дом, а она по лесенке топ, топ на антресоли, где ее комната, и он слышит, как ножки ее, на крепких каблучках, выстукивают по ступенькам, а яблоко все в руках, и вся она с улыбкой ласковой к нему. Весь день он вспоминал сон и, приехав домой, пошел к ней сам на антресоли. Он давным-давно к ней не ходил; в последний раз это было когда она была больна, и он к ней, еще девочке-подростку, приходил по утрам, тихо ступая по скрипучим ступенькам, боясь обеспокоить ее, молча смотрел на ее лицо, в жару, крестил и молча же уходил. Ступеньки круто скрипели и теперь под его ногами. Когда он, нагибаясь, широко распахнул дверь, Ариша сидела за пяльцами, но не шила, а немного поодаль сидел Петр. Увидя отца, она молча, с силой, схватила Петра за руку, и вместе с ним повалилась в ноги отцу.
– Встань! – сказал прадед Петру. – С тобой я отдельно поговорю. Будет твой час.
И когда Петр сделал шаг к двери, он сказал:
– Ты сам забудь, что нога твоя здесь была. Понял меня? Забудь!
Он толкнул его к двери, сам же не хотел ступить и шагу дальше, к дочери. Он только сказа ей с жесткой улыбкой:
– Ответила ты мне в срок, дочушка, да и я не задержу, тебе отвечу: в то воскресенье будет сговор. Ты, говорят, в меня, – ну, так, значит, – и я в тебя.
Он захлопнул за собою дверь и, спустившись с антресолей, тотчас же велел позвать к себе главного приказчика. Он не долго с ним совещался, и потребовал к себе Петра. Ему он сказал только:
– Завтра, чем свет, товар отправляем в Оренбург, оттуда с караваном в Бухару. Ты с ним поедешь. Собирайся.
И добавил, посмотрев на его руки:
– Если б не руки твои: – князь ведь ты по рукам-то, – я бы тебя прогнал, так прогнал бы, что ты себя не нашел бы, не только что другие тебя. Вон!
В этот вечер, в молодцовской, провожали приказчиков, отъезжавших поутру, в Оренбург, с товарами для Хивы и Бухары, и впервые Петр напился пьян. Его угощал кудрявый приказчик, весельчак Овечкин, гитарист, певун; он подливал Петру водки и пел ему на ухо, обнимая его:
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Петя не отстранял его руку, а его звали со всех сторон: – Ручкин, выпей! – Белоручкин, чокайся! – Подвенечный приказчик, ну-ка, со мной белую подвенечную глотни!
И на каждое приглашенье Петя молча подставлял чашку с отбитой ручкой, и пил.
Утром он еле встал от хмелевой боли, и когда садился на дворе, с двумя другими приказчиками, в высокую тележку, он качался на ногах и лицо его было бледно, как у больного. На его счастье он не видал, да если б и видел, то, верно, не заметил бы, что из окна антресолей на него смотрела Ариша, и украдкой крестила его, и бледнела, глядя, как его усаживали в тележку и он, взмахивая руками, перебирал губами, клонился на бок. Он не знал и того, что поздней ночью ждала она его и выходила тайком на крыльцо и на двор под окнами молодецкой, а он спал в это время тяжким, хмельным сном. Колокольчик их тележки не подвязали: не стоило подвязывать, так как до заставы было рукой подать, – и колокольчик-валдаец еще на дворе взвизгнул гулко и многоголосно, и рассыпался, удаляясь, за воротами, по мертвому переулку. Ариша все смотрела вслед ему. Она тоже не знала, что не одна смотрела из окна, не одна прислушивалась к удаляющемуся широкому бульканью колокольчика: смотрел и прислушивался Прокопий Иваныч, из окна залы, и, – когда колокольчика стало не слышно, он, молча, положил поклон перед Спасом, и долго не вставал с колен: просил ли он помощи, или прощения, или благодарил? Знал это один Спас.
Прошли сутки. Прабабушка не смела подниматься к дочери на антресоли, но этого было и не нужно: Ариша сама, на вторые сутки, сошла вниз, вошла к матери, поцеловала к нее руку, как обычно, стала к комоду, как всегда делала, бывая у матери, и только лицо ее было бледнее обычного.
– Когда же сговор? – спросила она у матери.
Мать с испугом, со страхом посмотрела на нее, но лицо ее было спокойно.
– В воскресенье, через полторы недели, отцом наказно.
Но Ариша спокойно же объяснила, что спрашивает потому, что ей самой хочется выбрать материи на сговорное платье, выбрать по своему вкусу, а для того съездить самой, на свой страх, в розничную лавку, да и подарки кстати выбрать за сговор няне, подругам-подневестницам и бедным родственницам, кому платье, кому – платок, – и просила мать, чтоб выпросить на то разрешенье у отца.
Мать так обрадовалась на ее слова, что нашлась только возразить, что со старшими принято ездить за закупками к сговору, но Ариша, слегка усмехнувшись, ответила на это, что ее выбором будут довольны, что она – отцовская дочь и знает товар и худого не выберет, но что ее желание – каждому от себя подарок, при сговоре, сделать, чтоб и выбор, и вкус, и доброта , и подаренье – все ее, из рук ее были, и что это желанье ее очень сильное, и больше ничего просить не будет. Мать обещала ей уговорить отца, а она еще поговорила с матерью о том о сем, о покупках будущих, о ценах, о гостях, о том, кого из подруг звать на сговор, – и вышла такая же приветливая, покорная и спокойная, как и вошла.
Мать передала обо всем в тот же вечер отцу, передала и, не дав ему еще слова сказать, всякому его слову несогласному, вход затворила с материнскою решительностью, самою неуступчивою:
– А мое мнение, Прокоп Иваныч, – ты позволь Арише: пусть сама в лавку поедет и на свой страх, на свой люб-нелюб выберет, а в дело не мешаться ни тебе, ни мне. Потешь ее в том, а то до горя бы не довести!
Не сказал ничего на это прадед, прошелся по комнате раз-другой и молвил:
– Пусть едет.
А в глубине души обрадовался не меньше матери.
На другой же день он поехал к Семипалову, на его достраивающуюся фабрику, не застал его в конторе, в деревянном временном балагане, построенном при стройке, не приказал о себе говорить, а сам прошел к строящемуся кирпичному зданию. Опытным глазом окинул он всю стройку, выведенные стены, поглядел толщину их, взвесил на руке кирпич, сообразил общий план постройки и распорядка на фабричной земле, – и все одобрил: было основательно, прочно, на долгие годы рассчитывалось – и делалось споро. Он поднялся на леса: леса были крепки и стойки: «на сараи потом пойдут, лес кондовой» – назначил и место прадед. На лесах он нашел и самого Семипалова: тот что-то говорил с подрядчиком, поставив одну ногу на мостки, а другою опираясь о выведенную кирпичную кладку, – прадед залюбовался им: в канаусовой синей рубашке, широкогрудый, с русыми, слегка вьющимися волосами, подстриженными в кружок, румяный, он что-то объяснял подрядчику, указывая на кладку, а тот – черный мужик с сильной проседью, без картуза, – почтительно его слушал. Прадед подошел к нему, поздоровался – и на вопрос о невесте, с удовольствием ответил:
– Тряпки выбирать поехала на сговор.
И они начали, с обоюдным удовольствием, деловой разговор.
В это самое время Ариша выбирала «тряпки» в лавке у отца. Она выбирала долго, тщательно, отбирая товар по списочку, который составила на бумажке. Тут были отрезы и целые куски материй, шелковых и шерстяных, платки, шали, полушалки. Она так долго, внимательно и не торопясь, делала свой выбор, что отец, заехав в лавку, застал ее еще там, – и, не мешая ей, залюбовался на нее: так хорошо она знала товар, так умела, что и как спросить, – и было видно, что и приказчикам было приятно отпускать ей: она ничего не путала, не заставляла делать ничего лишнего, точно называла сорта и определяла нужные ей цвета, вычисляла, сколько требуется аршин. Она увидела приехавшего отца, подошла к нему, поцеловала ему руку, ответила на какой-то его вопрос и так же неспешно закончила свою покупку, дождалась, когда ей все упаковали и все увезла с собою. Старый приказчик, суровый Петрович, не мог удержаться и сказал прадеду с удовольствием, двигая седыми бровями:
– Купцы первостатейные Арина Прокопьевна-с.
Прадед спросил довольно:
– Что ж, много наторговал, Петрович?
Петрович показал ему отпускной счет на все, отобранное Аришей: она был на крупную сумму, – и ответил:
– С почином, батюшка Прокопий Иваныч!
В ответе был почтительный намек на начало свадьбы, тонко прикрытое поздравленье: до сговора поздравлять было не принято. Прадед похлопал его по плечу:
– Почин – дело доброе.
Он побыл еще в лавке, и довольный, уехал домой.
А дома Ариша обстоятельно и неторопливо показывала матери, зашедшей к ней на антресоли, свои покупки. Она никого не забыла. Тут была персидская дорогая шаль для няни – рыжими бобами по голубому полю, разноцветные отрезы атласу, на платья подругам, девушкам с соседних дворов, теплые шали, кашемировые и фаевые отрезы на платья пожилым родственницам-барышням, канаус на русские рубахи приказчикам в молодцовскую, пестрый фуляр на детские платьица крестникам и крестницам (их было несколько у Ариши), яркие ткани на платье прислуге, – и, наконец, был целый выбор полушалков и всяких платков и платочков – и когда мать спрашивала: кому ж это? – Ариша называла такое множество Даш, Паш, Машуток и Ксюшек, которые были ей хорошо известны, но о которых прабабушка, да и никто в доме, не имели никакого понятия. Были и еще какие-то куски и отрезы попроще. – А это кому ж? – спрашивала мать. – А это в деревню – няниной куме-солдатке: у нее четверо детей, Матрешиной сватье, Васиным родным, и т<ак> д<алее> – назывались имена прислуги, приказчиков, мальчиков с прибавлением к ним: «сватье», «куме», «бабушке», «крестнице», «матушке» и т<ак> д<алее>. Отдельно был завернут и развернут и показан отрез голубого шелка – мать и без спросу поняла, что это на платье самой Арише. Все выбрано было умно: семь раз примерено, один раз отрезано; каждому предназначалось то, что ему больше всего подходило, или больше всего было нужно, – и выбрано было все добротное, прочное, недешевое, но и не бешеных денег.
«Умница!» – похвалила мать Аришу по-отцовски, погладила по волосам и поцеловала. Одно только показалось ей странно: при таком множестве светлых и ярких цветов при веселой их пестроте, резал глаза не малый кусок черной шерстяной материи. К чему бы черное на сговоре, на свадьбу? Но Ариша объяснила матери, зачем понадобилось и черное, назвала она таких старушек, древних, девяностолетних, всяких Михеев и Маревн, которые жили на кладбище, в сторожке, и поминками одними питались, – таких упомянула никем уже не помнимых (памятуемых) прабабушек, пратëтушек, уже не первый десяток лет моливших Бога об одном: чтоб скорей послал Он гроб и попрочней черной землей прикрыл, – что всякое удивленье на черную материю прошло: ясно стало, что только два цвета им, этим старушкам, носить и осталось: в землю соберутся – белый, на саван (так на саван не дарят!), а пока на земле еще – хоть не ходят, а полеживают, – черный, и не мало таких старушек назвала Ариша, которых самые имена Анна Павловна не знала. Она даже всплакнула не без радости и умиления, обняла дочь и сказала:
– Печальница моя! Обо всех попечалилась. Всех вспомнила, всем припасла.
Условилась с дочерью, что шить вызовет и всегдашних швеек, и из монастыря позовет искусниц – хотелось Арише многое и многим подарить не в материях, а в вещах. Условились, кто и ей самой платье будет шить, голубое, шелковое.
Вечером же, как обычно, прабабушка обо всем поведала прадеду и закончила подробный свой рассказ:
– Твое слово я об Арише вспомнила: умница! Всех вспомнила, всем нашла кому что идущее, самое нужное, никого не обошла и ни тряпочки лишней не привезла.
– Говорил я тебе, мать, а ты не поверила, хоть теперь признайся: ошибка была с твоей стороны, – пошутил по-прежнему, как давно уже не шучивал прадед, а сам радостно стал рассказывать и про то, как видел Аришин торг в лавке и что счет ее не на бешеные деньги считан, а на разумные, и про то, как лазил на леса у Семипаловых, и видел семипаловский хозяйский глаз. Были оба счастливы и довольны.
А у Ариши на антресолях и внизу началось шитье: и швейки обычные и монашки шили и тачали. Монашки даже ночевали на антресолях, куда из мужчин никто не заходил. Шили с утра до вечера. Шила и сама Ариша: она позднее всех засиживалась за шитьем: все спят, а она еще при свече одна работу дошивала.
Пришел день сговора. С раннего утра начала Ариша оделять всех подарками: сначала оделила всех малых – вышли от нее русоголовые Паши, Маши и Даши в новых полушалках, со счастливыми лицами, потом самых старых: тем, которые могли прийти к ней, она ласково передавала подарки из рук, а другим, которые между черной и белой материей колебались, послала с верными людьми; потом оделили прислугу, приказчиков, мальчиков – и почти каждому давала и для него, и для какой-нибудь деревенской «крестницы» или «бабушки», – и за это-то горячей всего говорили Арише спасибо и желали счастья. Много счастья насулили ей в этот день. Няне Ариша последней сама на плечи накинула шаль с крупными бобами, и старушка заплакала под этой шалью, такой длинной, такой широкой, что в нее можно было бы всю няню закутать и завернуть, как сверток. А когда стали сходиться и съезжаться на сговор девицы и барышни, родственницы, соседки и подруги, Ариша всех наделила подарками – и всем угодила. На любимую свою подругу, Клавдиньку, она примерила даже свое собственное сговорное голубое платье: хотела со стороны на себя посмотреть: хорошо ли сидеть на самой будет, и вышло, что платье – будто на Клавдиньку было сшито: и к лицу, и по росту – правда, она одноростка была с Аришей.
В прадедовском доме была зала с белыми, под мрамор, стенами. С потолка спускалась люстра из винограду светлой бронзы, а на усиках винограду блестели росинки – стеклярус граненый; такие же настенники были на стенах, попарно в каждом простенке. Люстру зажгли и настенники. Народ стал съезжаться; первыми бедные родственницы и старшие приказчики появились. В это время Клавдинька прибежала к Анне Павловне с антресолей вместе с другими девицами и сообщила, что Ариша их всех прогнала сверху, что голубое сговорное платье в тонких блондах и с перламутровыми пуговицами совсем готово и расправлено на постели – только надеть, они все и хотели было помогать Арише в надеваньи, а она поблагодарила их, перецеловала всех, но сказала, что сама оденется, сама соберется и выйдет прямо к гостям и к жениху в залу. – Я, говорит, не замедлю. А Петра Семеновича в окно увижу, как пойдет. А сама грустит, видимо, и грусть до слез.
В это как раз время прадед вошел к прабабушке про невесту спросить, все ли готово у ней, так как уж подходило время к женихову приезду. Прабабушка передала ему Аришино желанье, он внимательно выслушал и спросил:
– А по вашему, по бабьему закону, по старинному, нужно непременно, чтоб девки одевали на сговор?
– Сговор – не к венцу готовить: там беспременно нужно, чтоб невесту с песнями, с обрядом обряжали, – сказала прабабушка.
– Ну, и не тревожьте ее.
Девушки вышли, а прадед прибавил:
– Лишнюю слезу наедине легче ей сбыть, чем при людях. Пусть ее одна. Не мешайте.
Он пошел встречать гостей, в новом сюртуке, с золотой медалью на красной ленте на шее. Все собрались в зале. На столе, посреди залы, накрытой камчатною белою скатертью, поставлены были подносы с бокалами, – поздравить нареченных. В столовой накрыт был длинный обеденный стол. Из прихожей позволено было смотреть на сговор прислуге и мальчикам.
Приехали Семипаловы хлыновские и подарки привезли в ясеневых футлярах. К важным гостям прадед выходил на парадное и встречал на средине лестницы, иных приветствовал в прихожей, а других в дверях залы, но всем кланялся с радушием. Жених приехал с двоюродным братом Семипаловым, статный, высокий, в сюртуке тончайшего черного сукна, в галстуке булавка с круглым бриллиантом в каленый орех, – важно поклонился на все стороны – ни коротко, ни низко, а в самую меру, а родителям невесты ниже, – и сразу же всем ясно стало: «жених по невесте, невеста по жениху: молодец: румян, высок, статен, весел, обходителен», – и все повеселели: на молодца весело было смотреть. Занял он свое, женихово, место, возле своих родных, справа от образа Спаса Нерукотворного, – и все – жених, родители – под образами, родственники, гости – по стенкам залы, молодцовские и прислуга – из передней весело стали невесты ждать, и все разговоры, даже шепотные, – все смолкли. Все ждали невесты.
А она вошла сбоку, из боковых прикрытых дверей, так неприметно и тихо, так неожиданно раздвинув ракою двух старушек, стоявших у двери, что и не приметил никто, – и только, когда, сделав споро, хоть неторопливо, два шага к Спасу, она остановилась, не доходя до отца и матери и жениха, истово перекрестилась на образ, поклонилась низко Спасу, поклонилась родителям, поклонилась на все четыре стороны, – только тогда все разом ахнули не со страхом, а с ужасом даже: невеста была в самом простом, обычном черном одеянии монашенки-послушницы, в черном кашемировом платочке, покрытом по-монашески. Лицо ее было бледно, но спокойно, и так же неторопливо и истово, как вошла и помолилась на образ, она промолвила, только очень тихо:
– Богу я обещалась, я послушание приняла. Батюшка с матушкой, простите меня Христа ради, – и поклонилась в ноги отцу с матерью; встала и отдав и Семипалову поясный глубокий поклон, – промолвила: – А вы не взыщите на мне: невестой вашей я еще наречена не была. Вольны вы.
Тут опомнился прадед, он сделал шаг к дочери и поднял на нее руку, – но рука опустилась, и, задыхаясь от гнева, от боли, он воскликнул:
– С ума рехнулась! Опомнись, безумная!.. Очнись! Он готов был сорвать с нее черное платье. Но жених не дал ему. Он схватил его за руку и сказал, блестя глазами:
– На монашенках кто ж женится? Не препятствуйте. Им в монастыре-с место, да псалтырь читать-с, на спасение души-с. А мы – люди грешные. Прощения просим-с. Он поклонился прадеду. В голосе его была злоба и дрожь. – А вам, спасибо, – уже совсем с дрожью и злостью – поклонился он Арише, – что вовремя остерегли от ошибочки-с, от монашеского житья-с…
Он вышел, не обернувшись, из залы с Семипаловыми и с родственниками своими.
Прабабушка горько, по-детски плакала, окруженная старушками. А около Ариши не было никого. Все жались по стенам. Она да отец были по середине залы. Он не оглянулся вслед уходившим, он еще сделал шаг к дочери; для него во всем зале были только он да дочь, посмотрел на нее исподлобья – и с глубокой, горькой усмешкой, передернувшей все его лицо, отрезал ей четко, холодно, непоколебимо:
– Монашкой быть захотелось? Будешь!
Еще резче и тверже, как бы переспросил ее:
– Послушания захотелось? – Получишь! – завопил он, схватив со стола пустой бокал и в гневе бросил на пол и растоптал его ногой, – но жесточь и горечь заставили его опять перейти к страшной холодности и насмешке:
– Ну, слушай ты меня, послушница! С этого часа наверху запру! сам! своими руками! на свой ключ! И послушание дам: на хлеб на воду! Сиди, спасайся! Чем не монастырь? Одна будешь корку грызть! Молись, сколько хочешь! Без соблазну! Не выпущу. Захотела послушание – получишь послушанье! Покажу тебе отцовский устав! Пригодится тебе монашеское платье, послушница!
Она не отвечала на его слова. Он схватил ее за рукав платья и, не выпуская, тянул за собой, – никто не смел помещать ему, – втянул ее на антресоли, впихнул в ее комнату и запер на ключ, а ключ унес с собой.
Когда он вернулся в залу, никого уж в ней не было. Прабабушку отвели в спальню, и няня уложила ее в постель. Прабабушка, лежа, приговаривала в великом горе: «Отрезала! Отрезала!» Все порешили, что она бредит, но она не бредила: так она поняла то, что произошло на сговоре. Удивительное дело, умный и такой похожий характером на дочь прадед был уверен, что «послушание», наложенное им на дочь – заточение до времени на антресолях на хлебе – на воде, подействует на дочь так, что она переменит свое черное одеяние на голубое, бывшее сговорное платье, нетревожимо, по приказу прадеда, продолжавшее лежать на стуле, на антресолях, и что, рано или поздно, быть новому сговору. Он, действительно, не отдавал никому ключа и в течение месяца выдержал дочь на хлебе-воде; потом ей разрешено было, в сопровождении няни, ходить в церковь, но ни шагу никуда более, и к ней никому не было позволено ходить, кроме матери, по вечерам, перед сном.
Так шла ее жизнь несколько месяцев. Прадед не замечал того, что его наказательный «монастырь» на антресолях, безвыходный затвор в родном доме, превращался для Ариши в действительный монастырь, в монастырский затвор, что его карательная «хлеб-соль» приучала дочь к действительному постничеству, что его «послушание», наложенное на дочь в гневе и горечи, но переносимое ею покорно и безропотно, как должное и даже ожиданное, становилось суровой школой действительного послушания; не думал прадед и о том, что и антресоли, и хлеб-соль, и ключ, и одиночество дочь могла бы вынести в течение месяца, без злобы и вражды, лишь в том случае, если она найдет там, у себя, на антресолях, те же утешение и подкрепление, которые ей дал бы в ее горе монастырь: в молитве, в чтении Евангелия, в смирении, труде, уповании на Бога.
А горе ее – нужно заметить тут же, – было не только в том, что она навсегда рассталась с человеком, которого любила, но в том, что она пережила позднее ночью и ранним утром в день отъезда Петра: она не могла и не хотела забыть его пьяных криков, раздававшихся из окон молодцовской, когда она, обманув няню, ходила и ждала его, – под окном, – ждала с какою-то неясною, сладкою надеждой, с порывом спасти свое счастье и сохранить для себя любимого человека почти какою угодно ценою, она не могла и не хотела забыть его пьяных объятий с приказчиком в тележке.
 Горе – и то, и это, и разрыв с отцом, и мука матери, – все разом и всецело покрывалось лишь одним – тем, что ждало ее в монастыре и тем, что дано было ей и теперь: молитвою, смиренным несеньем своего креста, – принятием отцовского хлеба-соли, как настоящего монастырского, отцовских антресолей на ключе как желание монастырской кельи.
Она так все это и принимала и была спокойна в своей тихой и крепкой печали. Когда же ей разрешили ходить с няней в церковь и по вечерам видеть мать, она приняла это как услышанную молитву, не переставая просить Бога, чтобы ей было скорее, с воли отца, переступить из этой кельи на антресолях в постоянную уже келью в монастыре.
 Но до этого было далеко. Прадед не понимал, что, вопреки себе, готовит дочери монастырь у себя же на дому, по своей же воле. «Монастырю не быть!» – думал он, и воображал себе монастырские стены, башни, ворота, игуменью с клюкой. От них-то он запирал Аришу на ключ. «Монастырь – там, в этих стенах и башнях, куда он не пустит ни за что дочь», – представлялось ему, – здесь же дом. Он сильнее и крепче дочери: она – в него, но он, хоть и в нее, да сильнее ее, опытнее и тверже в несколько раз, и он еще услышит, как ее каблуки застучат по ступенькам антресолей, – застучат весело, и она прибежит к нему, и поклонится в ноги, а, прощеная, улыбнется и посмеется над своим же черным платьем, – со словами:
– Видишь, я в тебя! – и он ответит ей:
– В меня. А я в тебя: на ключе держал. Ты – черное платье, а я – ключ. Ты – в меня и будет по моему, а раз – «Ты – в меня», то по моему, значит, и по твоему. Хочу внуков твоих нянчить.
Прадед верил в это, но прабабушка – тихая и смиренная, – лучше и вернее поняла дочь. «Отрезала, отрезала!» – повторяла она в горе. Она поняла, что это черное платье разом, навсегда и бесповоротно отрезало ее, Аришу, и от отца, и от матери, и от будущих внучат, – и в слезах часто винила себя во всем, что недосмотрела перед сговором. «Подарки-то всем накупила, – говорила она няне, – это ведь она со всеми прощалась, на память о себе: монашки-то ведь не дарят мирским, – а мы-то! И я-то, дура! Поверила, что к сговору! И черного накупила! Все и не скрывала, не обманула нисколько: сама я, дура, все проглядела, и самого – во грех ввела: и ему невдомек. И голубое, с блондами-то платье, по Клавдиньке ведь сшила и по росту: все предвидела, а я, старая дура, ничего!» И всегда заканчивала свою тоску несокрушимым уверенным горем: «Отрезала! Отрезала!»

7.
Прошло полтора года. Об этих полуторах годах мать Иринея, бывшая Ариша, впоследствии говаривала присным келейницам своим:
«За батюшку я молилась, чтоб Господь утолил его гнев и успокоил, и внушил ему отпустить меня в монастырь, а маменьку жалела. В неделю я прочитывала весь псалтырь, все Евангелие, а там снова начинала. По утрам читала акафист Сладчайшему Иисусу, и он меня на весь день подкреплял: нет его утешительнее и сладостнее: воистину, Сладчайшему он и Пресладчайшему. А отходя ко сну, от искушений и бед ночных, читала Божией Матери акафист, и как закончу, бывало, икос: «Радуйся, Невеста Неневестная!» – так поклонюсь в землю и легко мне станет: всех невéстней и краше невéсты-то неневéстные. Имя-то какое прекрасное, и нам, грешным, вслед Пречистой даваемое! Легко мне станет: на батюшку даже самомалейшей грусти нет, маменьку люблю, – и ничего мне не жаль: люблю, люблю крепко их обоих, и братца, и няню, – а чувствую: в монастыре, за крепкими стенами, еще больше их любить буду. И засну спокойно. И сны мне виделись тихие тогда. Один доселе помню. Будто я гуляю с умершими братцами и сестрицами. Они на лугу с одуванчиков сдувают белый пух, и пух, будто снег, ложится на траву, и по нем божьи коровки ползут. А мы – братцы, и сестрицы, и я – шепчем на них: «как обычно в ребячестве шепчут: «Божья коровка, божья коровка, где наши невесты?» А они кругом нас летают и не хотят показать, где невесты, где женихи. Словно: «нет вам женихов, нет невест». Проснулась я, подумала: «вот, и во сне даже и то божья коровка меня не невестит!» – и улыбнулась тихому сну. А днем, бывало, жития читаю. С детства любили. Тут же особенно читала про великомучениц Варвару и Ирину: обоих отцы их заключили в башню – а оне оттуда, с башни, всю славу Божию увидели и познали Бога. И у меня из окна сал был виден: яблоки, вишни, груши. Вспоминаю я то время – и благодарю Бога: какое счастие мне послал: я послушание первое, самое трудное, в отчем доме проходила – и никто не препятствовал мне молиться и о душе радеть. Да мало радела, – заключала бабушка, – глупа была. И молода: молодость каждому яблочку рада, каждому вишневому цветочку. А за окнами-то целый сад цвел».
За эти полтора года спускалась Ариша с антресолей, но не теми шагами, каких ждал прадед: она ходила в церковь и из церкви назад, на антресоли. А он продолжал ждать тех шагов – веселых, быстрых, прежних… Прабабушка перестала уж повторять свое горестное «отрезала!» – она знала, это совершилось навсегда. А прадед все ждал и ждал. Их не было. В этом была его крепкая боль, его страданье. Он ото всех – даже от жены – таил их.
Но однажды и он, не дождавшись, захотел поторопить эти шаги с антресолей. Он вызвал Петровича и повел с ним разговор о бухарских и хивинских делах. Они шли, как всегда, пркрасно. Расспросил про приказчиков в тех местах.
– А про Удальцова какой слух? – спросил он внезапно про Петю.
Петрович не сразу ответил, а подумавши и посмотревши, но ответил одним словом:
– Добрый.
Прадед не стал расспрашивать, а молвил:
– Что-то икается мне часто, уж не нас ли с тобой он там, в Хиве-Бухаре, вспоминает?
– Возможное дело, – опять кратко ответил Петрович, опять подумавши.
– А икóта – плохая охота, – сказал прадед, и закончил: – Вернуть бы его.
И опять, не неподумавши, ответил Петрович, но слов немного прибавил:
– Дурное ли дело – вернуться!
А прадед заговорил уж о других делах, и долго говорил, но, отпуская его от себя, добавил:
– Так верни Петра-то. Только это промеж нас.
Петрович на это лишь молча кивнул. С первым же подшиваловским караваном вернулся Петр из Хивы в Оренбург, а из Оренбурга был вытребован в Хлынов, но велено ему было жить пока при фабрике и пока «отдохнуть на пути», а не при доме, и ни в лавку, ни в дом без зову не являться. Он и не хотел никуда являться. Он все смотрел на хлыновские кресты – как на заре блестят они огнисто и воздушно – на небе, прислушивался к колокольному звону, – и даже землю – скудную, хлыновскую землю, суглинок, – ковырял палкой и брал на ладонь, и нюхал, и с улыбкой лист березовый клал в рот и жевал. А по ночам ему снились сны про Хиву-Бухару: острые тонкие минареты, как иглы врезались в раскаленное масляно-синее небо, верблюды кричали, оскалив зубы, и плевались, обернувшись на него, горячим песком, и тонкие полумесяцы, как лимонные корочки, были натыканы на палках в пустыне, и верблюды осторожно ступали, широко расставляя ноги, через эти палки с лимонными полумесяцами, и продолжали скалить зубы, и плевались лимонным песком, а у него слезы текли из глаз и сердце разрывалось от боли. Но он просыпался в Хлынове, под звон к утрене, под фабричный гудок, – и благодарно крестился и, плохо сдерживаемые слезы катились из глаз. Он нашел себе и дело: начал говеть в подгородном монастыре и ходил туда пешком, за пять верст, ко всем службам, и почти ничего не ел, – и в сердце его были грусть, слезы и умиление.
А в это время прадед тщательно разузнавал от приехавших о том, как он жил в Бухаре, что делал и хорошо ли торговал. Отзыв был тот же, что и Петровичев: «добрый». Но все прибавляли неизменно: «Скучлив. Скучал».
Петр окончил говенье и в день причастия сидел у себя в коморке при фабричной конторе и читал какую-то книгу, когда к нему, без предупрежденья, вошел прадед. Петр встал и не мог сказать слова от волнения. Прадед сделал ему знак сесть и поглядел ему молча, в глаза.
– Что ж! Бранил меня?.. – сказал он, наконец.
– Нет, – ответил Петр.
– Нет – так и здравствуй!
Он обнял Петра.
– Вот я пришел к тебе.
Он встал и сам заглянул через дверь в контору: там никого не было; он плотно притворил дверь.
– Бранить меня не за что. Худа тебе не было. К делу лучше обыкнешь. Все надо знать. Жарко там, в Хиве?
– Жарко.
– Без креста в небе – тяжело?
– Тяжело. И без звону.
– И без звону. Трудно?
– Трудно.
– Чужбина. Нéхристь, нéрусь. Рад, небось, что православным воздухом дышешь?
– Говел сегодня. Причастился.
Прадед внимательно, с суровой лаской, посмотрел на него, встал и еще раз, молча, обнял, – помолчал, и, глядя в упор, с честной прямотой, – спросил Петра:
– А чистоту соблюл?
Петр покраснел и не ответил, долго молчал, – но собрался и, не поднимая глаза, ответил:
– Господь один чист.
– А ты-то, ты-то?... яко человек, – допрашивал прадед, вглядываясь в его красивое, бледное лицо с чистыми и добрыми глазами.
– Каков был, таков и есть, – тихо отвечал Петр.
Свечка нагорела. Он снял щипцами нагар. Прадед наклонил голову и долго молчал, будто что-то соображая. Лицо его было полно внутреннего движения и мысли. Петр – каким он нашел его – радовал его, но сердце его замирало и не было покойно.
Наконец, он решился и, без всякого приступу, без одного лишнего слова, рассказал ему все, что было с его отъезда; – он был, видимо, покоен и в рассказе, и при воспоминании о пережитом. Когда же он дошел в своем рассказе до настоящего дня – что вот она, его Ариша, сидит и теперь на антресолях, как два слишком года назад, он не мог досказать того, что хотел, и, обратившись к Петру, произнес только:
– Так уж ты… Петр… сведи ее… с антресолей-то…
И прослезился.
На другой же день Петр был в доме.
Когда Ариша увидала его на антресолях, она ужасно побледнела, как лист бумаги, и стояла, широко раскрыв глаза, не говоря ни слова, а он целовал ее руки и называл ее ласковыми именами, и плакал от радости. Но она, словно придя в себя, покачала головой, поцеловала его в темя, отстранила его руку, отступила от него шаг назад, и твердо и тихо сказала:
– Поздно, Петя.
Он схватил ее руки и сжимал их в своих до боли, и пытался обнять ее, но она твердо отстранила его еще раз, и отошла к переднему углу. Там между нею и им был столик, на котором лежала раскрытая славянская книга. Он хотел отодвинуть столик, оттолкнуть его от нее, столик закачался, книга едва не упала на пол, но она рукой удержала столик и, положив руку на книгу, сказала:
– Ничего не надо. Что с Богом бороться! Я не для протесту, не для противления отцу надела это, – она указала на поношенное, порыжелое черное платье, то самое, в котором была на сговоре, – я обещалась Богу. Я не сниму его, Петя. Не неволь меня.
Она вослед за ним спустилась к отцу.
Прадеду не пришлось порадоваться, прислушиваясь к звуку ее шагов. По лицу Петра он понял все. А когда она вошла к нему, он имел силы только махнуть ей рукой и отвернулся от нее. Она еле поднялась обратно к себе и стала на колени перед образом. За всю ее жизнь ей не было тяжелее и страшнее. Сердце ее разрывалось. Ей слышались ее собственные легкие, быстрые шаги, идущие за ним и с ним – назад к отцу. Она слышала уже свой собственный голос, который нежно и с силой говорил: Да!
Тоска мутила ей сердце до боли, до долгого, ожидающегося замирания, до страшного перерыва в биении, но она и тогда, в эту страшную минуту, сохранила последнюю силу выговорить то, к чему привыкла за два года:
– Радуйся, невеста неневестная!.. неневестная!.. – повторила она с отчаянием и приникла лицом к холодному полу.
Она верила впоследствии, что ей не пережить бы эти минуты и не перенести всего, что послала ей судьба, если б в эту минуту не стал над ней ангел, тихий и светлый, ангел Благого Молчания с руками, безмолвно скрещенными на груди. Своей неописуемой, блаженной, всепритишающей тишиной он не дал ей встать с пола дотоле, поколе кроткий покой этой небесной тишины не коснулся ее сердца и души и не оживил их для новой тихой жизни. А с прикосновением этой тишины она встала с земли и, затеплив от лампады восковую свечу, тихо открыла акафист Богоматери – и прочла его весь, не отрываясь, и горячие слезы свечи одни падали благоуханным воском на пожелтелые листы. Она не смыла этих восковых слез с пожелтелых листов.

----------------------

Пошли длинные, медленно текучие дни. Она уже не замыкалась на антресолях. Она по утру, как встарь, до сговора, целовала руку у отца и матери, разливала им утренний и вечерний чай и обедала вместе с матерью, но, сделав, что нужно, тотчас же поднималась к себе наверх. Но постилась она еще строже, чем постилась внизу, неопустительно бывала, утром и вечером, у церковной службы, всегда была одета в черном… И яснее и резче, чем тогда, когда она была заперта на ключ на антресолях, уже не мать одна, а весь дом, и больше всех – отец, чувствовали: «отрезана, отрезана». Она несколько раз просилась в монастырь. – «Молись здесь, – отвечал прадед. – Кто тебе мешает?», и уходил от нее. Она молча покорялась. Но ей было тяжело, – тяжелее, чем под замком: тогда она знала – что это временный гнев отца заключил ее, и она была совершенно одна. Теперь она была в семье, но с каждым днем дальше и дальше уходила она от семьи, не по своей воле. Ангел Благого Молчания стоял над нею и звал ее в свои тихие места. А, сойдя с антресолей, у нее было меньше и меньше времени быть с ним. Она молилась ему, чтоб он проник своим святым молчанием в страдающее сердце отца. Но прадед, по-прежнему, упрямо твердил ей: «Икон много. Комнат много. В доме слышно, как муха пролетит. Тихо. Молись. Пока жив, в монастырь не пущу. Умрем с матерью – тогда иди, хочешь, здесь свой открывай». Она замолкала. А он, один, ходил в пустой зале, слабо освещенной алой лампадкой перед Спасом. Люстра чуть-чуть звенела своим тонким стеклярусом в стене на его шаги. Лик Спаса был темен и строг. Только золотой венец над ним, с жемчужными буквами Ό ων  ярко сиял окровавленным золотом. Прадед ходил из угла в угол, – не в тот, где висел образ, – он учащал шаги, как будто нагоняя кого-то, и внезапно останавливался перед темным окном, в котором глухо чернел занесенный снегом сад, за которым был пустырь, а далее виднелись, невидимые теперь, кресты монастыря. Пристально глядел в окно – и вслух произносил:
– Не дам!
И вновь шагал по залу в великой тоске. Он избегал смотреть в передний угол, где сияла лампада, но когда взор его внезапно останавливался на кротком и строгом лике – он чувствовал, в душе, что слова его безумны, и не дать Тому, Кто глядел на него с кротостью и с печалью, он не может, захочет – не посмеет, – и широкая тоска разрывала его сердце.
– Зачем же Ты дал мне ее? – глухо волновалось его сердце, – зачем дал, если берешь себе?
И безумное желание хоть еще ненадолго, хоть на месяц, на год задержать ее при себе, слышать ее шаги – пусть тихие и не те, которые ждались, – с антресолей, но все-таки шаги, – охватывало его всецело. И на утро он сухо и твердо поучал дочь:
– Всюду можно спастись. Пятая заповедь раньше многих дана. В каждом углу иконы. Молись.
Иногда же он не так отвечал на ее речи о монастыре, – и этот отцовский ответ был страшнее всего для Ариши. Он упорно смотрел ей в глаза и с глубокой тоской, с неподдающимся никакой утайке страданием, с смотрящей в глаза болью, отвечал вопросом: – «Отец и мать надоели? Торопишься крест над ними поставить? Успеешь, поставишь. Дай срок. А, может, и пожалеешь, что поторопилась». Она целовала ему тогда руки, ласкала отца и, как в детстве, проводила пальцем по его векам (она, бывало, проведя пальчиком, ахала: «тятя! тятя! водичку посолил!» и целовала соленую водичку) – и на пальце ее делалось влажно от крупной, неутаенной, старческой слезы, – и она пыталась, понуждая себя, забыть, истребить в себе самую мысль о монастыре, смыть ее со своей души отцовской крупной слезой. Но это была уже не мысль; это был уже вынутый жребий, который выпадал всякий раз вновь, когда его пытались прятать.
Она боялась прятать долее этот жребий. Ей становилось страшно: а вдруг Господь найдет его вновь Своей рукой и предъявит ей с гневом и накажет не ее одну, а и близких, за упорное сокрытие? В доносившемся по утрам тихом монастырском благовесте к утрени – уже не радость и умиление, как прежде, слышалось ей, но тихий упрек, настойчивый кроткий призыв. Пойти в монастырь без благословения отца и матери она и думать не могла. Тогда она решилась написать человеку, о котором много думала и передумала за эти четыре года со дня сговора. Он один, если Господь укажет, может помочь ей.
Это был дядя Андрей, – монах Анфимий, на Афоне. Она знала его адрес: она раза два в год надписывала конверты и писала, от имени отца, письма: к Пасхе и Рождеству посылали немного денег на скит, а иногда и шелку на облаченье или воздухи. Но сам Анфимий никогда не отвечал на письма; отвечал настоятель скита: Анфимий был в строжайшем затворе и не видел людей. Помолившись, она со страхом написала на Афон и ждала ответ. Ответ пришел не скоро, через несколько месяцев, и не ей самой, а отцу. Монах Анфим писал брату сам: «Видно, мало моих грешных молитв за всех вас, единокровных мне, купующих и торгующих: – не покрывают, видно, мои грешные молитвы всей вашей купли и продажи мирской, что послал вам Господь новую молитвенницу, мне, недостойному, в подкрепление, племянницу мою, а твою дочь, рабу Божию Ирину, вложив ей в сердце желание восхитить всечестный ангельский образ. А ты, брат, слышу, сего ведомого Божия дела не желаещь и противишься многие уж годы: посуди, с разумом сообразно ли сие? Али, думаешь, век будешь куповать и продавать? Вспомни, что писано о сем: «яко же бысть во дни Лотовы: ядяху, пияху, куповаху, продаяху, саждáху, здаху», – вам надобно, доколе не погубил огнь и пепел всей сей купли и продажи, купно с производящими оную. Сего ли дождаться хочешь? Прекрати противление. Молитв моих не хватает. Дочь благослови Богу послужить. А я благословляю ее и вопреки тебе о ней Бога прошу. Слабею житием; умереть скоро чаю. Кто за вас, купующих, тогда помолится? кому вы нужны! Расторгуете вы души свои до грошика. Примите молитвенницу, аки дар Божий. Доколе тебе прати против рожна? Не Савл ты, Господь вас всех благослови. Смиренный и паче всех грешный монах Анфим».
Прадед никому не сказал о получении письма. Письмо привело его сначала в гнев: «Нажаловалась! – подумал он про дочь, а о брате: – Святошник рад учить! Высокие горы, видно, ум застят: отца с дочерью делит». Но он несколько раз перечел письмо, и гнев его прошел, и он впал в молчаливую, упорную грусть. Ему что-то вспомнился и монах Анфим, брат Андрей.
Это был младший брат; с братьями прадед был вообще чужд и далек, но Андрея он когда-то любил больше других. «Что он понимает!» – с возмущением думал сперва прадед, о его письме, о его праве решать судьбу дочери, – но ему вспомнился тот вечер, когда все вернулись с богомолья из подгородного монастыря, а брата Андрея не было. Мать плакала, а братья равнодушно успокаивали ее: «найдется, не золото». Все ушли из комнаты, а мать сидела одна за столом, и сальная свеча заплыла, чадила, и огонек колебался и двигался, как золотой паучок. Мать плакала. Он вошел к ней уже поздно ночью, а она все так же сидела и только свеча уже тухла, догорев до конца. «Матушка, вы бы шли спать, – сказал он, – утро вечера мудренее». А мать, услышав его, заплакала еще громче и сказала: «Да ведь сердце-то спать не уложишь. Болит. Кровный ведь». У Андрея был высокий грудной голос и он любил петь. Перед уходом же и петь перестал. Только потом это вспомнили; в этом примета была, что не жилец он дома.
Прадед попробовал представить себе Афон: горы, море, монахи, и между ними брата, – но брат оказывался между ними в синей рубахе, в которой ходил дома, русоволосый, с кроткими серыми глазами, и высоким лбом, с зеленым шелковым пояском, плетенным матерью, в небольших сапожках; вспомнил картинку: гора с двумя зубцами, а над ней Царица Небесная и корабли плывут к горе по волнам, – но представить не мог. Все было в тумане.
«Помилуй мя, Боже, помилуй мя!» – великопостным распевом, как не ефимонах, пропел он. Он тосковал.
Он развернул псалтырь – и прочел неполную кафизму, но и она была далеко от него, как двузубчатая гора.
На утро он встал чем свет и, неприметно, вышел из дома. Он пошел в монастырь и, стоя за ранней обедней, внимательно смотрел, как служит священник, как проходят<,> кланяются и молятся монашки, слушал, как они поют, как читают поминанье, следил, не коптят ли лампадки, не оплывают ли свечи, посмотрел, какого воску продают свечи и почем свечи, про священника подумал: «спешит!», пенье монашенок похвалил про себя, при чтении часов заметил: «бисер нижет», «кланяются низко и чинно и хвостом не виляют». Лампадки нашел, что чисты и воск берегут: свечам не дают оплывать, лишнее гасят, свечнице полестил про себя: «Умная: свечи предлагает сначала подороже: Вам за десять, – спросит, а потом уж, выждав, прибавит: есть и в пять, и в три». Но больше всего ему понравилась игуменья: как стала на свое место, так ни разу к ручкам кожаным не притронулась локтем, по сторонам головы не повела – а всë видит, и все видят, что она всë видит. И молится хорошо, попросту. «Княгиня», – твердил он про себя.
Он не достоял обедни – и пошел по монастырю, и все посмотрел. Зашел в пекарню – попросил ломоть хлеба: пропечëн! – отведал квасу: жидковат; спросил, что варят сегодня на обед и, услышав: «капустку, батюшка», спросил: «А своя?» – и в ответ: «С своих огородов, батюшка» и при словах: «на целый год хватает, до новин», одобрительно кивнул головой; на скотном дворе нашел, что коров бы и довольно, да плохо кормлены, но тут же объяснил себе: «впрочем, кормá в сем году плохи; не добрéли»; вошел в сенцы и глянул на минутку в открытую дверь чьей-то кельи, увидел крашеный пол, половичек, выбеленные стены, горшки с цветами на окне, – подумал: «чисто живут», вышел из корпуса, прошел мимо погреба, зашел в просфорную, взял две просфоры<:> одну за 2 к<опейки> – самую дешевую, другую за четвертак – толстую и пышную с хорошо отпечатанным образом Владимирской Божьей матери на верхушке, – перекрестясь, попробовал ту и другую, решил: «Тесто одно и то же. Игуменья умна: богатого с бедным на хлебе Божьем не делит».
 Зашел в монастырскую лавку, при святых воротах, спросил монашеское рукоделие, какое есть собственное: ему показали ложки кипарисовые, иконки в бисерных и фольговых ризах, детские мячики из тряпочек, взял себе по штуке, – но не понравилось, что есть в лавке какие-то дамские шнурочки из бисеру, кошельки, сумочки, даже гребни, не утерпел и сказал: «Ну, это бы для Гостиного ряду оставить надо». – «Спрашивают», сказала монахиня за прилавком. «А если духов спросят, тоже держать будешь?» – сказал, но тут же пожалел, что сказал, и взял еще часослов в коже и икону на перламутре. Вышел из лавочки и у проходившей торопливо монахини спросил: «Мать игуменья дома?» – «Дома-с, – ответила та, – чай кушают после обедни». – «А этого я у тебя не спрашивал вперед бежишь», – подумал про себя, и, опустив голову, сам пошел к игуменье.
Игуменье незачем было объяснять, для чего он пришел. Он знал, что она не могла не знать того, что знал весь город. Игуменья – очень старая, худая, с заострившимся от старости носом, с большими, еще полными жизни светло-карими глазами, – пила чай из маленького, почти игрушечного самоварчика, совершенно одна. Возле чашки ее – очень тонкой и будто игрушечной – стоял медный звонок в виде царя-колокола. Она поздоровалась и налила ему чаю.
– Что ж от обедни-то ушел? – спросила она. – Хлеба небесного не дождался, без антидору вышел.
– Долго молитесь, – чуть усмехнулся он, – а мы – грешны: ноги не держат. Просфорки ж у тебя, не потаю, хороши.
– Слава Богу, – сказала игуменья, – и оба замолчали. Он, не притрагиваясь к своему чаю, ничего не объясняя, а только не сводя глаз с нее, спросил сразу:
– Примешь?
Она отвечала одним словом:
– Приму!
То, что она так легко его поняла и сразу ответила, раздосадовало его, и он, усмехнувшись с горечью, резко спросил:
– Что, мать, али тоже от святого нашего успела уж письмо получить с повелением?
Игуменья остановилась на нем на минуту твердым, властным взором, – и отвечала спокойно, мешая маленькой ложечкой в чашке:
– Святые грешным писем не пишут: они молятся за нас, грешных. Отца же Анфима я чту, как многие боголюбивые люди, но в послушании у него не состою. Пей-ка чай.
Он отпил несколько глотков из чашки, осторожно держа ее, хрупкую и маленькую, в крупных пальцах, – поставил на место, и повторил:
– Так примешь?
– Приму.
Он орет лицо фуляром и с нескрываемой, давней болью сказал:
– Ну, так принимай. Бери ее себе. Твоя воля.
– Не моя, – поправила строго игуменья, – а Божья.
– Божью трудно узнать: под Божьей не свою ли справляем: против отца… легко справить, – начал было прадед, но игуменья властно пресекла его:
– Остановись, Прокоп Иваныч, слышала я много, как ты волевольничал. Довольно тебе против рожна прати. Бог долго ждет, да больно бьет.
Прадед поник головой и долго сидел, молча. Тяжело ему было сидеть неподвижно и думать, молча: не было залы, по которой можно ходить всю ночь, не было старого, родового Спаса, которому можно было вопить в душе: «Вразуми!» В руке долго оставалась у него пустая хрупкая китайская чашечка, и железные крепкие пальцы не смяли, не раздавили ее. Молчанье и неподвижность за игуменьиным столом дорого стоили прадеду, но он молчал. Он сидел неподвижно: взывал ли он к родному Спасу, упорно прося вразумить? – неизвестно, но состоялось в прадедовой душе за это неподвижное молчанье – давняя горечь, он внезапно поднял голову и голосом, в котором что-то сдалось, что-то пуще болело, что-то плакало, спросил:
– Обижать не будешь?
– Не буду.
– А то назад возьму…
– У Бога отнимешь.
– Келью сам буду строить.
– Строй. Невелику.
– Псалтырь по покойникам читать не заставляй.
– Если будет нужно для ее пользы, заставлю.
– И одеяла бабам стегать заставишь?
– Заставлю.
– И от нас с матерью запрешь?
– Первый год запру. На второй год – на великие праздники видеться будет.
– Больно ты строга.
Игуменья усмехнулась.
– А ты, что ж, хочешь, чтоб она в монастыре не Богу невестилась, а миру? Тогда замуж отдай: не Христу, – а купцу уневесть. А если послушаюсь тебя, баловать ее стану, ты же сам скажешь про меня: какая ты монахиня, да еще игуменья! Ты – черная барыня, баловница. Монастырь-то, скажешь, у вас не для Иисуса, а для сладкого куса! Осудишь – и прав будешь. А я грех приму.
Прадед молчал.
А стены игуменской кельи, толстые, древние, белые как снег, привыкли к молчанью.
– Дивлюсь я, – прервала молчанье игуменья, – слышно про тебя, что в своем деле ты строг и порядлив, и знаешь, где чему место и какое чему время, приказчика к белому шелку с грязными руками не допустишь. Вот ты и от меня не требуй, чтобы я белому шелку допустила запылиться или не на настоящее место его положила. Шелк беру белый, чистый, не притронутый ничьими руками, – белым и чистым должна и Христу передать. Иначе Он с меня взыщет. Строго взыщет.
– Бери, – тихо и покорно сказал прадед. – Сам приведу.
– Нет, сама возьму! – Ты из дому отпусти. Благослови. А переступит порог дома, уж не твоя будет.
– Чья-ж? твоя?
– Божья.
Он встал, отер лицо платком, как бы в большой и трудной истоме, и махнул рукой:
– Не сговоришь с тобой!
Он был в тоске. Сел опять за стол, почувствовал голод и съел ломоть черного хлеба, крупно посолив, и спросил деловито и озабоченно, но будто с некоторою робостью:
– Что ж, справить ей приданое, черного шитья, то есть?
– Справь. Пришлю мать Павлину, закройщицу, она скажет, что нужно.
Он посмотрел в окно, откуда видны были старинный одноглавый собор с синей главой, святой колодезь, колокольня с шатровой кровлей, – и так же деловито, к случаю, вспомнив, сказал:
– Давеча слушал я: трезвонили к обедне. Колокол-то у вас лечить нужно – сиповат, с голосу спал.
– Знаю, – отозвалась игуменья.
– Ты уж не откажи: благослови, я доктора за ним пришлю – полечат, авось, в голос войдет.
– Бог благословит.
Прадед встал, помолился на образа, отвесил низкий поклон игуменье – и пошел к дверям. Она проводила его до дверей и перекрестила. Он сделал два шага, остановился, обернулся на игуменью и ей показалось, что по щеке его одиноко скатилась слеза.
– Ты не взыскивай, коли что не так… – голос у него оборвался, но он нашел еще силы на три слова: – Потерпи! молода! глупа!
Повернулся и пошел, опустив голову, вогнув ее в могучие свои плечи.
Игуменья издали – не видно для него, – еще раз перекрестила его, и вернувшись к себе, прошла в тесную свою моленную и положила земной поклон.
А он, не заезжая домой, вернулся в лавку суровый, тихий, но спокойный; весь день провел, как всегда проводил: проверял счета, смотрел товар, привезенный с фабрики, пил с покупателем-персиянином с крупной бирюзой на мизинце чай в трактире и убеждал его, что русская вера лучше персидской, о полдень побеседовал с Савельичем – продавцом сбитня, ветчины и белужины под хреном, питавшем весь ряд, и тот в который раз рассказал прадеду, как он о Пасху, на великую воду, в Оке тонул и спас его Никола Мокрый, послав ему лодку без гребцов, – выслушал Савельича, зазвал в палатку, куда приводил для дел только самых важных покупателей, закусил белугой и заметил, что «рыбка ныне кусается», на что Савельич покачал головой, как бы упрекая его в скупости, а он, как бы не приметя этого качанья головой, заключил: «рыбка-то кусается, а мы ее покусали: ан, наша и взяла!» Все было, как обычно. Приказчики даже примечали, что хозяин в духе.
Приехав домой, он обедал, как всегда и только отходя ко сну и отправляясь молиться в залу перед родовым Спасом, он на ходу сказал прабабушке, в полуслове:
– А я, мать, Аришу в монастырь отпускаю. Рассудил, к чему она нам? Себе дороже.
Услышав это, прабабушка залилась слезами. Нам уж не решить, какие это были слезы: крайнего материнского горя, что придется расстаться с единственной дочерью, или слезы какой-то выстраданной радости, что исполняется преграждаемая дотоле воля любимой дочери, а может быть, нежданные слезы облегчения, что, как никак, разрубается крепкий узел общей и давней семейной смуты, – не решить нам, что было в этих слезах: что-то либо одно или все вместе, но прабабушка осмелилась плакать долго и обильно, сидя в кресле, где она что-то вязала, а прадед стоял над ней и говорил, утешая:
– Не плачь, мать. Умные люди-то, послушай, что говорят: что мы чужое с тобой, мать, держим.
– Легко сказать! – отозвалась сквозь слезы прабабушка. – Родная ведь… Одна.
– Ты послушай, мать. Не плачь. Чужое, говорят, держим, не свое…
Но прабабушка не хотела слушать и плакала.
– Экая ты… Замолчи! – он повысил голос. – Не понимаешь, как умные люди говорят. Ну, так пойми: дареная она у нас…
– Своя! – возгласила прабабушка не столько с гневом, сколько со слезою и болью.
– А я тебе говорю: не своя, – еще тверже сказал прадед, – а от Бога: Он – даритель, ну, а, знаешь и по закону так: дар дарителю возвращается, если даритель захочет. Не плачь! Видно, Он захотел.
Он перекрестился и быстро вышел из комнаты. Он прошел в залу и метнул три поклона перед Спасом, – и долго оставался там один.
Прабабушка, освободившись от слез, пошла с тревогой за ним, узнать, что делает он в зале. Он стоял неподвижно перед иконой – и вдруг, точно одумавшись, крестился и клал поясные поклоны…
На утро, собираясь в город, он велел позвать дочь, дал ей поцеловать руку и тихо сказал:
– Я тебе не перечу. Иди, куда хотела.
Она поклонилась ему в ноги и, не вставая с колен, сказала:
– Образом благословите.
Он раскрыл божницу, достал оттуда небольшой образ Спаса и благословил, и дал ей поцеловать.
– Ну, Бог благословит, – сказал он, принимая от нее руку, которую она хотела опять у него поцеловать.
Уезжая в город, – она пошла проводить его, как делала всегда в детстве, – он сказал ей:
– Дашь время – келью выстроить? Поживешь еще дома-то с месяц? Не задержу.
Она поклонилась молча, и он сказал.
– Поди к матери. Утешь, если можешь.
А сам нахлобучил шапку и уехал в город.

8.
Прадед сам построил дочери келью – отдельный домик. Сам выбрал для нее место: она примыкала к монастырской стене, вдвинутая вплотную между двумя деревянными же кельями; сам выбрал лес на стройку, сам обдумал каждую мелочь в ее устройстве, но, и совсем готовая, целый год келья простояла пустая: игуменья прислала за Аришей старую манатейную монахиню, а та увезла ее не в новую, пахнувшую смолой, келью в монастыре, а за сорок верст от города, на монастырский хутор, где была маленькая церковка и велось полевое хозяйство, и только еще через год – Ариша водворилась в своей новой келье в монастыре. В течение этого года никто из родных не видал ее.
 Игумения исполнила в точности то, о чем говорила прадеду, и мать Иринея всю жизнь считала ее величайшей своей благодетельницей. «Она мне дорожку верную в Царство Небесное сразу показала и на нее с первого шагу поставила», – говаривала она.
 На хуторе Ариша проходила, одно за другим, все послушания: сперва чистила картофель на кухне, помогала поварихе, потом прислуживала на трапезной, потом ставила тесто для просфор на просфорной, доила коров, работала свечи из воску для монастыря, чтоб приучиться к послушанию и труду, читала и пела на клиросе. На хуторе она была под строгим надзором старицы Марьи, из крестьянок, суровой постницы, а в монастыре она была отдана игуменьей под руководство осьмидесятилетней старице матери Пафнутии и жила с нею в одной келье.
Впоследствии, заставляя келейниц что либо делать, бабушка никогда не приказывала от своего лица – она всегда говорила: «Матушка Пафнутия, царство ей небесное, так нам, бывало, приказывала» – и укажет, что приказывала: это и был весь ее приказ.
Мать Пафнутия же, по рассказу бабушки, «не пришла, а принесена была в монастырь» – девочкой трех лет, плохо стоявшей на больных ножках, – и с тех пор не выходила из стен монастыря, а когда ее звали на богомолье в Киев, в Москву, или к старцу Серафиму в дремучий саровский лес на совет, она неизменно всем отвечала: «Куда уж мне! Меня и в монастырь-то, не как людей, на руках принесли – да на руках и из монастыря вынесут». И слово ее сбылось: она впервые покинула стены монастыря, когда вынесли ее на руках хоронить на монастырское кладбище, бывшее за стенами монастыря.
 По рассказам бабушки, мать Пафнутия была «многострадальная». Что ж, болела много? – спрашивали бабушку. «Нет, – отвечала она, – матушка от бесов много страдала», но никогда никому не передавал подробно, в чем было страдание, но понимающим давала издалека, обиняком, понять, что матери Пафнутии виделся постоянно некий темный лик, со вниманием и неотступно взиравший на нее, даже в часы молитв, и от этого внимания в душе ее жила неистребимая, гнетущая скорбь, которая покидала ее лишь в Светлый день.
 Скорбь эта истреблена была чудесным заступлением Матери Божией Исцелительныцы; мать Пафнутия внезапно потеряла зрение, но вместе с потерею зрения она перестала видеть и сумрачный лик, и приняла потерю зрения не только без горести, но даже с величайшей радостью, что глаза ее закрылись и не видят вражьего лика, – а через некоторое время, в церкви, за акафистом Богоматери, вернулось к ней и зрение, и она тут же, в храме, обещалась, в благодарность Божьей Матери, принять на себя обет переписывать акафист богородичный и раздавать его безмездно.
Когда Ариша была дана к ней в научение, она была старицей, всеми чтимой, кроткой, милостивой, но неуклонно строгой в соблюдении строжайших правил монастырских, – столь строгой, что многие, за строгостью этой, и не примечали ее кротости и милосердия, и за строгость ее и почитали.
Некоторые же монахини, и из числа старших, недолюбливали ее и звали «торопыгой»: это была правда: мать Пафнутия «временем» считала только то, что проводила в церкви, постоянно торопясь туда и торопя других, а то, что проводила вне церкви, считала «минуткой», и очень тяготилась, что эта минутка была не коротка и делала ее как можно короче.
Мать Пафнутия была крайняя бессеребреница и всё ее ученье было в том, как передавала бабушка своим келейницам, чтобы по миру пройти, а мира не задеть. «Места занимай на земле поменьше: в царстве небесном места прибавят, а кто здесь широк, там убавят; времени на земле также занимай поменьше: приучайся к небесному без-времению, а приучаться надо в церкви: оттоле небесное без-времение, уже и на земле, начинается; людей почитай, как ангелов: с ангелами только в молитве беседу иноки ведут и сладкое общение имеют: тако и с людьми – тогда еще на земле к ангельскому житию приучишься. Неприметного человека на земле и враг не приметит, а приметного – дьявол плечом толкнет. Пост человека тончит: небесное при посте виднее, а земное – туманнее; пост тончит, а молитва светлит, а смирение, крылья подвязав, к небу поднимает. На мирское зажмурь глаза и – не заметишь, как ангел за руку ведет». А последнее ее слово, аминьное, бывало: «Мир делами запружен: в миру-то жить – выть, а дело всего одно: с Богом быть, другого-то дела, обыщи весь мир, – не найдешь: всё безделье».
Когда через год, на Светлое воскресенье, Ариша в первый раз отпущена была к родителям, вошла, на образа помолилась, сказала приветливо: – Христос воскресе! – и яичко бисерное подала отцу, он не узнал Аришу: и сказала-то не «воскрес!», а «воскресе!», по-славянски, правильно, и похристосовалась истово, по-духовному; лицом побледнела, похудела, но будто и возмужала, и нашла какое-то спокойствие – будто на камень стала. «Чужая! чужая!» – мгновенно с тоскою подумалось прадеду, – но он скоро подчинился ее спокойствию, ее истовому нáвыку, и с каким-то, в глубине зарожденным, уважением посмотрев на нее, сказал: «Воистину воскресе!», христосуясь, протянул ей крашенное сандалом гусиное яйцо. Прабабушка же попросту заплакала… Но он же и устыдил жену:
– Что ты, мать! Свят день, а ты плакать!
И Ариша с благодарностью посмотрела на отца: она поняла, что все прощено им и принят ее жребий.
Она не долго пробыла дома, спеша к пасхальной вечерне. Мать Пафнутия уже собралась в церковь, когда она вошла в келью, принимая от нее костыль:
– Загостилась. В гостях хорошо, а дома-то лучше, – и испытующе посмотрев на нее, переспросила:
– Лучше ли?
– Лучше, матушка! – сказала Ариша и низко поклонилась.
Ангел Благого Молчания покрыл своими крылами ее жизнь.
Прабабка Анна Павловна стала замечать, что по утрам, рано поднявшись, прадед уходил куда-то, и неприятно ему было, если он видел, что жена примечала его ранний уход.
– Видно, дела по фабрике, – сначала думала прабабка. Но шло время, а дела уменьшались, и все чаще и чаще прадед уходил по утрам, один, никому не говоря, куда идет. Уйдет раным-рано часа на полтора, на два, вернется домой, пьет чай, потом отправляется в город.
Прабабка не смела спросить, но сердце ее было в беспокойстве. Она скучала особенно сильно по дочери в эти самые часы, когда по утрам прадед уходил куда-то. Она вспоминала ее и плакала тайком от всех.
Однажды, наскучившись, она оделась и в этот ранний час вышла из дома, так же, как прадед, одна. Она, не привыкшая к ходьбе, с трудом дошла до женского монастыря и вошла в собор. Там кончалась утреня. Она искала глазами дочь, а мужа: он стоял на коленях у левого столба, и молился.
Она ничего не сказала ему и ушла домой до окончания утрени. Она думала, что он не видал ее, но он видел и утром он, встав и одевшись, побудил ее:
– Что, мать, вставай! Пойдем Богу молиться. Надо дочке-то помогать.
Они пошли вместе с монастырь и отстояли утреню и раннюю обедню. С тех пор они делали это ежедневно, а через некоторое время, стали ходить и к вечерне.
Прадеду было на это время. Года через полтора после ухода дочери в монастырь, он передал лавки и фабрику сыну, который вышел характером в себя самого: был осторожен, недоверчив, искателен, и, поняв раз навсегда, что все, что положено и заведено отцом, умно, прочно и приходно, ничего никогда не переменял в деле, а только все поддерживал.
Прадед редко заезжал в лавки или на фабрику: словно и его суровой и глубокой души коснулся краем крыла своего Тихий Ангел, стоявший над жизнью его дочери, – и прадед доживал свою жизнь, вспоминая брата Андрея с его пропажей, и ранними утрами привычно, – всегда пешком, – он шел с прабабкой в монастырь. Там он всегда становился у бокового придела, у распятья, и его любимою церковною песнью было: «Житейское море воздвизаемое зря напастей бурею». Он с сердечным сокрушением с тихими внутренними, никому неведомыми, слезами заключал: «К тихому пристанищу твоему притек, вопию ти…» – и ему отрадно было думать, что в месте, ставшем тихим пристанищем для его дочери, есть у него полутемный угол, откуда так славно это слышать.
Тишина все крепче охватывала подшиваловский дом. Первой умерла прабабушка. Она умерла, недолго поболев, и дочь читала ей отходную. Она слушала ее в полном сознании и даже спросила при конце чтения: «Все?» – «Все», ответила Ариша. «Ну, слава Богу!» – нашла в себе силу сказать умирающая, подняла руку, перекреститься, но рука упала на грудь, а она тихо вздохнула и испустила дух.
Прадед не надолго пережил прабабушку. Похоронив ее, прадед призвал дочь и продиктовал ей завещание. Сыну он оставлял лавку, фабрику, дом; большие суммы были расписаны на монастырскую больницу, на постоянные, в известные дни, даровые столы от монастыря для богомольцев; были отписаны деньги на Афон, в скит, к брату Андрею; не забыты в завещании приказчики: каждому тщательно назначена была сумма и приказано сыну никого ни за что не увольнять, доколе пожелает служить в подшиваловском доме; были отказаны суммы на церковь, на богадельню, на острог – «на калачи». Было указано, сколько истратить на погребение, сколько заплатить духовенству, сколько дать на сорокоусты.
Остаток, очень крупную сумму, во много тысяч, прадед разделил на три равные доли и сказал дочери: – «По крайнему моему разумению, все разделил и, кажется, никого не забыл, да не верю себе: быть того не может, чтоб не ошибся. Вот что хочу: эту часть игуменье твоей. У ней ум. Царством править могла бы: кому и как помочь надобней. На ее ум честный полагаюсь. Вторую часть – старцу отцу Савватию в подгородном монастыре: я был у него раз – лик у него больно детский и весел, словно дитя, – совет мне дал такой, что, видится, сердце у него ума умнее. Большое сердце у него вложено. Пусть сердцем рассудит, кому помочь и как. Нашу умность поправит. И завет: никому не говорить, что деньги им, игуменье и старцу, даны, чтоб их воли не смутить. Третью часть – тебе…
Ариша принялась было отстранять себя, говоря, что не подобает монахине иметь деньги, – но отец твердо остановил ее:
– Не монахине, дочери оставляю. Как умру, отдай. На Ивана нет надежды: себялюбец. Ты присмотрись, как умру, – кто на меня, храни Бог, злобен или немирен будет, или я кого не вспомнил, забыл, аль чью нужду пропустил, – ты дочь: всмотрись, не поленись, осмотрись по людям, – и поправь отца… Сам-то уж тогда не поправлюсь. Это – на мою поправку деньги. Кто ж поправит, кроме тебя?
И он передал ей три конверта.
Прадед умер под великий четверг, собираясь идти к утрене. Он занемог внезапно, прилег на постель «вздохнуть», но ложась, приказал позвать священника, а дочь не тревожить: «служба у них, а я отдохну». Но скоро велел послать второго посланца за священником. Не послушались и побежали в монастырь. Священник успел его причастить Св. Таин. Он лег на спину, сам сложил руки на груди и закрыл глаза. В это время вошла к нему Ариша. Заслышав шаги, он приоткрыл глаза на миг – и закрыл их навсегда. Его хоронили в великую субботу, в монастыре. Игуменья сказала Арише: «Пасху Господню не на земле, а где покрасней, захотел встретить». Оказалось, что прадед изредка хаживал к ней и беседовал, а плакавшей Арише она, призвав, сказала:
– Не плачь. Монахине о грехах плакать подобает. Отец твой был – знаешь кто? Дитя в большом муже спрятанное и себя само прятавшее. А Господь в царстве своем его детство обнаружит.
– Я виновата, – плакала Ариша: – я гневила его много.
– Глупая, – улыбнулась тенью улыбки игуменья, – гнев на тебя его к Богу приблизил. Была у него жизнь, а с некоего времени – с какого, не скажу – жизнь его к житию приближаться стала. Знаю.
От этого «знаю» повеяло на Аришу такою светлою силою, такою надеждою, что она нашлась только низко поклониться игуменье и тут же с радостью сказала ей о конверте отцовском для нее.
– Видишь? – и опять тень улыбки чуть тронула строгое, матово-восковое лицо игуменьи. Она сама была на краю могилы, и давно уже скрывала болезнь, никогда не прибегая к помощи врачей.
– Видишь? Своей руке не верил, на мою грешную руку, по смирению своему, искал опереться: это все через гнев свой!
Ариша открыла игуменье и о двух других пакетах и просила ее благословения.
– Что ж: дело ясное. Царство ему небесное. Пакет отдай отцу Савватию. На Святой отпущу тебя в монастырь к нему. Сорокоуст закажи.
На просьбу Ариши принять от нее пакет, назначенный ей, и распорядиться деньгами, игуменья ответила:
– Нет. Это тебе послушанье. Это – тебе школа. Всмотрись, вдумайся, сообрази, чья нужда обозначится после его кончины, чья слеза заблестит, какое слово горькое услышишь – все запомни, да помолись, сразу не решай, а у Бога спроси – пусть Он твоею рукой отца, где нужно, поправит. Твое это дело. Свято исполни. Да и ко мне приди – не больно-то я умна – тут ошибся твой отец покойник, на мой ум полагаючись, – хочу с тобой поговорить, чтоб и моя рука не ошиблась…
Игуменья благословила Аришу.
Ариша поклонилась в ноги.
– Да никому ничего не говори о сем. Тише будет – вернее. Господь тебя храни.
Пришел Светлый день. Ариша отслужила панихиду на могилках отца и матери, а четверг пошла на богомолье, в подгородный монастырь. Старец Савватий служил ей панихиду по отце, а, отслужив, подал ей по красному яичку в обеих руках:
– Христос воскресе! – Одно – тебе, а другое – отцу. Христосовалась ли с ним?
– Христосовалась.
– Хорошо ему, хорошо. Пасху-то Красную на небесах праздновать хорошо. А могилки-то как празднуют! Травка с травкой христосуется; от земли пар, как от кадила фимиам, идет к небу. Ухом наклонись к земле: – «Воистине воскресе» слышно. Это – покойнички, прежде почившие отцы и братие.
Отец Савватий приветил ее, но деньги отказался принять.
– И не сочту! и не сочту! – замахал он на Аришу руками. – Дурной я умом-то: просчитаюсь, просчитаюсь.
И никаких просьб слышать не хотел. Ариша замолчала. А он прибавил:
– Копеечку отецкую матушке отдай. У ней будет. Ей уж заодно считать: Господень счет есть. А я сирот буду к ней слать, пусть не взыщет, горевых, погорелых: кому копеечку, кому – две. Она у Бога приказчица.
Старец ласково ей улыбнулся и еще яичко синенькое прибавил:
– Счетчице это за счет от меня.
Ариша передала яйцо игуменье, а та, приняв, произнесла, перекрестившись:
– Видно, Божья воля: что же будем с тобой, купеческая дочь, доторговывать на отцов капитал.
И с этого дня, игуменья с Аришей доторговывали хорошо. Не прошло году, торговля их близилась к концу.
– И слава Богу, – говорила игуменья Арише, – спокойно умру. Там отчет отцу дам. Торговлю мы с тобой почти и закончили. Теперь будешь ты уж не отецкая дочь, а Божья. И она, чуя свою кончину, долго потаенно беседовала с Аришей.
Над ее гробом никто не плакал: такою строгою, прекрасною, восковою, лежала игуменья в гробе: гроб был давным-давно припасен ею, но он оказался велик: такою маленькою, сухою старушкой легла она в него, некогда высокая красавица-полковница, вдова убитого в турецкую войну полковника Пажиткова. Не плакалось никому, а молилось всем крепко; и когда простоватая Феклуша, келейница игуменьи, вздумала было всплакнуть за отпеваньем по-бабьи, с причетом, строго ее остановили, сказав:
– Плохая ты келейница: покой матушкин не бережешь. Не плачь, а молись.
Не только все по горстке земли бросили в гроб, но и песочку брали с собой с могилки.
Со смертью игуменьи еще тише стала жизнь Ариши. Училась она прилежно у престарелой матери Пафнутии поменьше места на земле занимать и неприметней и тише проходить по земле, чтобы Диавол плечом не коснулся.
В монашестве она была наречена Иринеей и,нарекая ее, старица сказала ей: «Была ты – Ирина, мирная, а теперь будешь Иринеей с-мирной». После пострига Иринина мать Пафнутия прожила года полтора – и, похоронив ее, мать Иринея почувствовала, что и келья стала просторна для нее. В этот год поступила к ней в келейницы Параскевушка. Тихий Ангел еще ближе стал на стражу к ней.
Годы протекали тихо, и открылся в ней дар умиленной молитвы, дар сердечной тишины. Многие стали искать ее молитвы. Но тут-то и ждало ее великое испытание.
Об искушении бабушкином я слышал от той самой Марьюшки, которую, в ее молодости, а в моем ребячестве, я знавал младшей келейницей бабушки. Она была уже стара и тиха, была, по ее словам, «конь уезжанный» и слепой, когда мне рассказывала о бабушке, и рассказывала все прикровенно и кратко, и объяснений никаких от себя не давала, а ссылалась на то, что во всем, что было с бабушкой, видно «многообразное человеков управление» от «изводящего всяческая Бога и времена изменяющего» (канон Индикту, песнь 8, тропарь 3).
Я был тогда молод и нетерпелив и ждал иных объяснений, а теперь признаю с нею, что это наиболее полное и мудрое объяснение из всех возможных – ибо кто из духом живших и сердцем ведающих возразит, что все в жизни и людях принадлежит Единому, «производящему времен обращения хотением» (там же, троп<арь> 2)?
Суть дела была в том, что бабушка, будучи уже в средних летах, даже близких к преклонным, и пользуясь уже духовною почтительностью соживущих, внезапно так воскорбела духом, подпала под такую истому тоски и уныния, что попустила, по словам Марьюшки, «возле себя бытии некоему духу смертному».
Долго таила она свою печаль, исправно и обычно отправляя все послушания, службы и правила, но, наконец, призналась схимнице в монастыре, ее старице-научительнице, что – куда ни смотрит, что ни делает, в храме ли, в келье ли, на послушании ли, – всюду видит и слышит некие неизменные, как бы запечатленные слова: «Тщетная в тщету соверших», – будто киноварью оттиснутые, – и слова эти относит к себе и монашескому своему деланию: – и считает, что это приговор ей, свыше определенный, и быть может, лишь поздно ею услышанный.
Старица пригрозила ей клюкой и сказала строго, будучи при самой почти кончине своей: «Престáни о сем!» – и велела удвоить молитвы и труды, а слова, запечатленные бабушкой, – отнесла к внушению вражию. От этого не пришло бабушке покою. Она съездила на богомолье к чтимой иконе, в строгую, сухоедную пустынь, купалась в святом источнике, – но и там слышала те же слова. Однако слова эти сошли постепенно на нет, или бабушка их не замечала: она уже не читала их извне, – но вот что с ней, не замечаемое ею, было.
Горит в церкви перед иконою Богу свеча – поставила ее баба, на бабью свою, пóтом омоченную, копейку, горит ярко перед Владычицей в сканной ризе, плачет горючими восковыми слезами, и слезы жаркие текут по белому воску и капают на подсвечник, – а бабушка смотрит и думает: «Тщета горит – и тщетно мерцанье: слезы восковые слез соленых не доходнее!» Играют дети маленькие, возле монастырской ограды, на лугу, строят домики из песку, из камешков, из щепок, из прутиков – бабушка подает им баранку, а сама думает: «Тщетá не у них одних, у неразумных детей, строит, а и у нас: и наши здания – щепá да песок».
А какие здания разумела тут бабушка – страшно и догадываться. Марьюшка молчала об этом. Выйдет бабушка пройтись по монастырю на свежий воздух. Деревья распустили листочки и каждый листочек пахуч и клеется зеленым душистым клейком – а бабушка смотрит, думает: «Тщета. На что? Увянут». Птицы поют – она не рада: «поют, поют, да и смолкнут: было бы и не петь!»; цветок цветет – алый, желтый, голубой, – а бабушка самой краски этой жалеет: «Трата в мире великая на тщету, на былье сухое, однодневное».
И не примечает того бабушка, что, от мала до велика, от полевого василька до тонкой восковой свечи перед иконой порочит она своей «тщетой» весь мир Божий, и все дело Божиьх рук, весь предмiрный труд Господень семидневнй, труд всех «времен и лет и всей твари», Богом поднятый, – все объявляет она «тщетой», – и выходит, что тщетно творение – тщетен труд творения, тщетен – страшно помыслить! – и Сам Творец.
Но бабушка этого не замечала – и не ради любви и жалости, а ради тщеты, убрала из келии своей все цветы в горшках, отдала кому-то, сняла клетку со скворцом и выпустила его на волю – не по призыву милующего тварь сердца, – а по унылому томлению его: суетно и тщетно казалось ей слушать добродушный лепет и говор умной птицы под окном; – прилетел, было, к вечеру скворец назад, в клетку, но бабушка не приняла его, и самую клетку вынесла из келии; «Матушка Иринея, – скажут ей молодые послушницы, помня ее доброту, – какой день-то сегодня солнечный! Солнце в игру вступает! Светло-то как!», а она ответит: «А в земле-то как темно да черно!» – и отщетит всю их радость.
А молилась она в это время еще больше, еще строже, еще истовее, и пост умножила, – и все еще больше стали ее уважать, и пытались некоторые на совет к ней приходить, но она никого не принимала и отмалчивалась от всех вопросов и вопрошаний, а пристанут, отвечала всем, как одному: «Немощна я умом, а делами – тщетна: ничего не знаю. Самой – ищу, где поучиться: укажите. Простите, Христа ради». Не сердились на нее, отходя с мыслью: «В Господе богатеет, а мы – одно: грешим», и еще больше почитали ее, и уж не советов, а только молитв просили у нее. И она молилась.
Весною, после поздней Пасхи, пошла она с двумя молодыми послушницами на богомолье в недалекую бедную женскую пустынь, куда давно ее звали и куда было дано ей от игуменьи некоторое поручение, – шла она лугами, лесами, полями: зеленело все и цвело, – и послушницы запели было, – но мать Иринея остановила их и сказала строго: – Замолчите! без вас певицы есть, не молчат! – она указала на птиц. А жаворонки пели в воздухе, перепела плескались во ржах; – одна из послушниц молвила ей на это: – А как же, матушка Иринея, поется: Всякое дыхание да хвалит Господа! – Дыхание пусть и хвалит дыханием, – отвечала бабушка, – а ты молитве учена; не во ржах живешь, а в монастыре: нечего с птицами равняться! Птицам гнезда вить, а тебе свито навек и черной крышей покрыто.
Послушницы смолкли. А бабушка после говаривала: «Похулила я тогда птичью хвалу Богу. Тварь прикровенно осудила!» А тогда ей казалось – на путь иноческий неопытных наставила. Подошли они к монастырьку и видят: у святых ворот расположились немощные, калеки и убогие с деревянными чашками: кто про Лазаря и Алексия, человека Божия, поет, кто на язвы свои указывает. Бабушка подала по копейке, всем поровну, – и остановилась, с копейками всех обойдя.
В самом конце убогого ряда, стояла повозочка на двух колесах, прислоненная к монастырской стене, а на повозке лежала женщина еще молодая, вместо ног у нее обрубки и руки в параличе. Кто-то накосил ей травы, и устлал травою и цветами всю ее тележку, и ноги прикрыл травою: на обрубки набросал иван-чай розовый, желтые лютики, шалфей с тонкими, нежными сине лиловыми цветочками, трилистник-клевер, и ветер легонько ворошил травами и цветами.
Бабушка подала женщине подаянье и спросила: – Кто ж это тебя все сеном-то заворошил? – А добрый человек, – с улыбкою отвечала женщина. – А ты и рада? – Рада, – простодушно та отвечает. – От травы свежей с цветами дух такой сладкий идет, будто я как здорова была, в лугах гуляю, – да и убожество мое закрывает: не так другим смрадно. – Тщетá это! – строго сказала бабушка. – Убожество от Бога: чего тут скрывать? – и с жесточью прибавила: – А сено не человеку указано, а скотине.
Удивленно посмотрела убогая на бабушку, покивала головой и омрачилась лицом: – Я и не скрываю, мать монашка, своего убожества, – ответила, – я только на Божье вешнее дело радуюсь: на травы, на цветы. А тебя не понимаю, честная мать: не рада, что ли, что Господь в сем году травы уродил высоки да пахучи? – То – дело не наше: не нам с тобою их косить, – упорно бабушка говорит, – их мужики скосят; а наше дело не о тщете, а о спасении думать. А ты на одре болезни лежа, суете вешней отдалась и тщете! – Не суета это, – тихо возразила убогая, – это Бог тварь любит и вешней красой тешит и красит. У Бога нет ни суеты, ни тщеты, – и отвернулась от бабушки, кликнула маленького мальчика белоголового, что при ней, при тележке, сидел, и велела ему в мошне отыскать бабушкин алтын и отдать его ей назад. – Бабушка не брала, а убогая настаивала: – Ты другим подай. Мне Бог подаст. У меня всего много. – А когда бабушка, не взяв, отошла от нее, убогая велела мальчику подать алтын слепому старику, с белыми глазами, плетшемуся за поводырем, а сама кивала головой из стороны в сторону, и скорбно вздыхала, глядя вослед бабушке.
Приказывала бабушка потом послушнице спросить у монахинь в странноприимной, не знают ли чего про убогую, – и послушница принесла ответ, что монахиням убогая известна и доброй жизни.
Но не вразумил бабушку и этот не принятый ее алтын.
Еще суровее несла она свой подвиг, в своей почти пустой келье, так что стали про нее кое-кто поговаривать: «строга, а свята», и только один простой старик-монах, даже не иеродиакон, в городском бедном монастыре, наслышавшись молвы про нее, заметил ей однажды, при мимолетной встрече-беседе: «Уж ты, мать, поослабни маленько, об нас-то грешных подумай: где ж нам за тобой-то поспевать: ты шаг, а мы – четвертушку шага не сделаем. Я солдат был, по-солдатски скажу: равняйся по нас». Бабушка поклонилась ему в ответ, низко поклонилась и тихо ответила: – Простите Христа ради!
Но и солдатский приказ не подействовал на нее.
И случилась беда.
Она заболела внезапно без причины, – слегла, на глазах всех худела день ото дня от нестерпимой тоски, и была в таком унынье, такой истоме и отчаяньи металась по жесткой свое кровати, так упорно отказывалась от всякой помощи, в том числе и от принятия Св. Таин, что привела всех в ужас.
Игуменье, пришедшей ее навестить, на предложение ее причаститься, она ничего не отвечала и неподвижно лежала все в одном положении, что игуменье явилось опасение: не случился ли с нею удар. Но доктор не нашел в ней никакой болезни, прописал какие-то успокоительные капли и объявил, что ему тут нечего делать, высказав, в виде предположения, с любезной улыбкою, что тут, по-видимому, больше могут помочь духовные врачи. Но от их помощи бабушка отказывалась.
Священнику, пришедшему к ней, по приказанию игуменьи с запасными Дарами, она кратко и твердо сказала, что не достойна принять Св. Тайны и просит его уйти, а на все его увещания упорно повторяла одно и то же, а уговаривавшим ее монахиням, хорошо относившимся к ней, отвечала: «Вот встану. Поговею и тогда приобщусь». Но она не вставала, а таяла день ото дня. Родные навещали ее – и уезжали, не дождавшись от нее ни слова. Только свечнику-монаху из бедного монастырька, забредшему в монастырь и, с разрешения игуменьи, зашедшему ее проведать, она ответила с горечью: «Вот, отец, послушалась я тебя: сбавила шаг до того. Что едва ли скоро и вовсе не остановлюсь». Но монах покачал только головой и промолвил сокрушенно: «Ах, мать! мать!» – и вышел от нее с горем.
Что было далее – трудно судить. Совершился перелом. Марьюшка просто объясняла его: «смертный отошел от нее».
Однажды бабушка проснулась вся в слезах, в тихих и обильных слезах, пролитых во сне, продолжавшихся литься и по пробуждении. Она не металась по кровати, и не обращалась лицом к стенке, как все дни ее болезни, а лежала на спине. Худое лицо ее, явно приобретшее за время болезни черты старости, было спокойно и бледно, а слезы текли по ее щекам безмолвно и обильно. Она молча крестилась. Когда к ней вошла келейница – это была Параскевушка – она тихо спросила ее:
– Отошла ли ранняя обедня?
– Отходит, матушка.
– Пойди в собор, поставь свечу Спасителю, а будешь идти назад, нарви мне цветочков, какие есть у нас, принеси мне.
Параскевушка так и сделала, и бабушка велела положить простые эти цветы, лютики и одуванчики, на одеяло и перебирала их худыми руками, и любовалась на них.
В это время внесли к ней клетку со скворцом – и присланная с клеткой от игуменьи, игуменская келейница Варвара, передавала всем, что, как бабушка увидала клетку со скворцом, она всплеснула руками, а скворец, всколыхнувшись в клетке, громко сказал:
– Спаси Господи!
И бабушка велела клетку поставить подле кровати, не спрашивая даже, кто ее прислал, и просовывала птице маленькие белые сухарики сквозь решетку, а скворец принимал их и отвечал:
– Спаси Господи!
А прислал скворца тот же монах, по простоте сердечной: это был заветный его скворец, уже старый, давно от хозяина своего научившийся своему присловию.
Найдя бабушку в крайнем унынии, монах порешил, что нужно помочь прогнать его и всякое средство для того не худо, ибо, по Св. отцам, уныние – смерть души прежде смерти тела, – и, поглядев на своего старого приятеля-скворца, весело клевавшего в обветшалой клетке размоченные черные сухари и благодарившего за них своего хозяина теми двумя словами, которые одни он и знал из всех слов человеческих: «Спаси, Господи!», – он подумал: – А тварь Божья разве человеку не на помощь дана, не на веселье? – и тотчас взял своего скворца, обернув в старый подрясник, и принес к игуменье. «Дитя!» – подумала игуменья, выслушав с улыбкой просьбу старика и, сопоставив ее с состоянием, в котором была мать Иринея, хотела было отказать, но нашла тут же, как бы продолжение своему слову, но не ею сочиненному: «Таковых есть царство небесное», – и послала келейницу со скворцом к бабушке.
Цветы к вечеру увяли, скворец ночью спал на жердочке, уткнувшись носиком в грудку, а бабушка не спала. Она лежала все так же неподвижно, так же на спине, так же тихо, – а келейницы думали, что она спит и сами спали.
Наутро, лишь только рассвело, проснулся скворец, почистил свой носик об истертые прутья клетки, глянул глазком на бабушку и поздоровался с нею:
– Спаси, Господи!
Бабушка улыбнулась на него и, дождавшись первого удара колокола, позвала Параскевушку.
– Поди, – сказала она, – в церковь и благословись у матушки-игуменьи: причаститься мне сегодня, и, если благословит, скажи батюшке. Да подай книгу.
Бабушка развернула книгу – это было иноческое правило, – положила тут бережно увядшие вчерашние цветы – и стала читать правила. Книга выпадала из ее рук: от слабости она не долго могла держать ее, но, отдохнув, принималась вновь за чтение, а скворец, улучив минуту, когда она не читала и книга лежала на одеяле, говорил ей:
– Спаси, Господи!
Священник принял ее исповедь, приобщил ее Св. Таин, выпил с нею чашку чаю, а когда пришла навестить ее игуменья, встал прощаться и сказал бодро и весело:
– Будем здоровы. Спаси, Господи.
И скворец повторил за ним то же.
С игуменьей же бабушка беседовала долго и, прощаясь, при келейницах повторила:
– Господь меня поднял!
Никто никогда не узнал, какую тихую тайну выразило это слово: «поднял». Но она поднялась с постели; силы к ней возвращались день ото дня, и снова на ее окнах, по ее желанию, появились цветы, и даже велела она келейницам в ящик с землей посадить самых простых и бедных трав и злаков, и любила их больше дорогих цветов, привезенных ей родственниками. Навестил ее и монах-свечник, и она указала ему на скворца и сказала:
– Спасибо тебе, отец. Утешил меня. Не хочу лишать тебя твоего питомца. Возьми.
– Ан, не возьму, – отвечал старик. – Он у тебя не жилец теперь, а житель. Небось, у вас, монашек, ему лучше, чем у нас: не житье, а рай…
_ Спаси, Господи! – отозвался скворец.
– Слышишь, подтверждает!
И ушел от нее радостный.
Бабушка поднялась с постели. Так кончилось ее «искушение», и в рассказе о нем у келейниц про скворца намекалось, что он «смертного» выгнал от бабушки, а бабушку оборонил.

9.
Все, кто знал бабушку, как один, сказывали, что после того, как отошел от нее бес, а тихий ангел, – отходивший от нее не без Божьей воли, чтоб испытать ее и утвердить в пути ее, – вновь и еще ближе подошел к ней и уж не отходил никогда, – что, на удивление всем, стала после того бабушка живее, разговорчивее, веселее, чем была дотоле; были люди, которые, уважая ее за строгость жизни, за крепкую молчаливость и упорный молитвенный труд, тут даже усомнились в ней, находя, что не к лицу ей некое словесное веселье, некоторая почти шутливость в речах, полудетская непринужденность в обхождении, и что, чем далее идут годы, надо бы еще строже и молчаливей быть, а у ней наоборот: она, с годами, больше улыбаться стала, и не смыкать уста строго и крепко молчанием, и приобрела заметно склонность к детям, сочувствие к их веселию, к птицам и всякой твари.
Другие же, – это были большей частью из простого народа, но были некоторые и из купечества, и мало кто – из чиновничества и дворянства, – и наоборот, радовались на мать Иринею, видя, как она, в Светлое Воскресенье, после ранней обедни, вместе с молодыми послушницами и сиротками-девочками из монастырского приюта, выходила на монастырский лужок смотреть, как солнышко играет, радуясь Светлому Воскресенью. Ни одной монахини при этом не было, все отдыхали по келиям, и даже келейница матери Иринеи, Параскевушка, не показывалась, – а мать Иринея, с девушками и детьми, – смотрела на небо и радовалась, как солнце, играя, трогало светлыми пасхальными лучами золотые кресты собора, и они так сверкали золотом, будто золото было живое, не кованое, и само играло, как солнце.
В Благовещенье же, и опять после ранней обедни, на том же лужке, выпускала мать Иринея птиц, зимовавших у нее в келье, – и птицы, – ласточка, по осени поднятая с переломленной ножкой, журавль, с подшибленным крылом, отставший от клина и переживший зиму в сенцах у бабушки, скворец, пеночка, – выпущенные на волю, не сразу улетали от бабушки, а вспархивали на ближние деревья, – неумело и смешно примеривались крыльями к полету, взлетывали на деревья невдалеке от бабушки, – и наконец, под ласковым бабушкиным взором, исчезали в небе, а она с молитвой радостно отпускала их на волю. И приютские девочки и молоденькие послушницы наперебой указывали ей на улетающих птиц:
– Матушка, матушка! Васька-то, – это был журавль, – глядитко-ся, курлыкнул! будто на вас оглянулся – глазком повел! – а вон как стал забирать, все вправо, все вправо, в лесную сторону, к Уемову, – уж и не видно!
– Это он Царицу Небесную, Владычицу твари, за свободу благодарит, – объясняла бабушка. – Ее нынче день.
Воробьи, оживившиеся и покруглевшие с весною, громко и задорно чирикали вслед улетавших птиц. А приютские девочки, одетые, как маленькие монашенки, во все черное, бежали им вслед, провожая их на волю.
Под Троицын день, с детьми и послушницами, которых посылала игуменья в лес за березками и цветами, отпрашивалась и мать Иринея, и рассказывали много лет спустя эти самые дети и послушницы, ставшие рясофорными и манатейными монахинями, что у матери Иринеи была целая наука собирать цветы: от каждого цветка, как бы он ни был невзрачен, от каждой травки, как бы ни была она мала, нужно было непременно взять для венка на образ Пресвятые Троицы. А березку ту только рубить можно, которая навстречу сама клонится: значит, просит, чтоб Богу послужить и время ей пришло в храме покрасоваться, а ту березку, что в сторону клонится или неподвижно стоит, ту не рубить – ей еще, значит, определено в лесу расти.
К концу лета хаживала мать Иринея за грибами в лес с послушницами. Видали, однажды, как увели ее дети на лужок прощаться с журавлями на их осеннем отлете, – и она, будто, вместе с детьми, прощалась и кланялась журавлям.
Многие не одобряли ее и раньше за ее вольность с тварью и с детьми, а за журавлей решительно осудили, и относили это к тому, что, старея, мать Иринея стала впадать в детство. Иные строгие монахини даже высказывали ей это в глаза, а она соглашалась с ними, сокрушенно пеняя на себя:
– Правда, правда. Становлюсь как дитя неразумное. Простите, Христа ради.
И только тогда перестали упрекать и корить ее детством старые монахини, когда священник монастырский, услышав их попреки, сказал им однажды, – он был человек прямой, резкий, умный, на язык немного язвительный:
– А знаете, матери-судьи, что вы похвалу ей говорите, оттого она с вами и соглашается. Ну, пусть, по-вашему, она дитя неразумное. Так ведь сказано же: таковых есть царство небесное. Уж коли хотите ее корить, так придумайте что-нибудь другое. А это не в укор, а в похвалу, да еще в какую: прямо мать Иринею в небеса тычите!
Куда ни шла мать Иринея, дети от нее не отходили, – и тот же священник, в злую минуту, и ей сказал, завидев, как она идет по монастырю в мантии, а вокруг – да не под мантией ли? – ребята, мал-мала меньше:
– Какая ты, мать, – монашка! Ты – наседка: на весь монастырь квохчешь, цыплят собираешь. Только крыло-то у тебя черное, не больно теплое, – ну, да ведь и куры черные бывают.
И покачал на нее головою, а она ему низко поклонилась, а ребята, с испугу, еще теснее к ней прижались и под мантию лезли.
По весне бабушка тайком от келейниц пекла детям пшеничных жаворонков и даже золотила им хвостики сусальным золотом и вставляла изюминные глазки, а на Пасху, где-нибудь под кустиком, катала с ними крашенные яйца.
Иногда призывала ее игуменья и пеняла ей, что послушниц и монастырских сирот балует, но бабушка кланялась и только иногда прибавляла к обычному своему «простите, Христа ради» -
– Господь-то нас как, матушка, балует!
Игуменья не возражала бабушке, махнула на нее рукой, сказав:
– Есть смущающиеся.
Но, с годами, «смущающихся» делалось все меньше, ибо и взрослые, и мужалые, и престарелые – все делались для бабушки, как бы детьми, и она протягивала яблоко, или бисерную поделочку, не разбирая, – ребенку или губернскому чиновнику, зашедшему от обедни посетить ее и о чем-нибудь посоветоваться. Был в городе купец-подрядчик, Зыков, человек молчаливый, крепкий характером, скуповатый. Он был очень дальний родственник Подшиваловым. Он изредка заходил, после обедни, к матери Иринее: войдет в келью, помолится на образа, станет у притолки и стоит, ни за что не соглашаясь сесть за стол и выпить чаю. «Что ж ты, батюшка, все стоишь, – спросит его бабушка, – не присядешь?» – «А вот на тебя смотрю, не пойму никак: стареешь ты, а все больше под дитю подходишь…» Посмотрит, посмотрит, как бабушка суетится, потчуя кого-нибудь, и улыбается – и молча уйдет.
Один лишь человек никогда не бывал ни у ней, ни в монастыре. Это – Петр Ильич Удальцов, приказчик у Ивана Прокоповича Подшивалова, торговавшего под фирмой «Прокопий Подшивалов и Сын».
По завещанью прадеда, он получил значительную сумму, в числе других приказчиков, но еще раньше, когда составлялось завещание, прадед призвал его и сказал:
– Хочу, Петр, итог себе подвести. А ты маленько замешался в счетах: без тебя итог не выйдет правильный, – и, протягивая ему пачку денег, сказал: – Накося, возьми. Хочешь – у меня служи, хочешь – свое дело где-нибудь открой. Возьмешь – так у меня итог выйдет вернее.
Но Петр Ильич этих денег не взял: несмотря на свой мягкий и тихий характер, он от них наотрез отказался. Тогда прадед сказал:
– Не берешь себе – твое дело. Тогда укажи, куда мне деть. Они у меня со счетов сброшены. Вновь присчитывать не стану.
Прямых отказов прадед не принимал, и тогда Петр Ильич, подумав, тихо сказал:
– Пожертвуйте-с на монастырь.
– Какой?
– В городе у нас один-с. Женский, – поклонился и вышел. А прадед в тот же дань отвез деньги игуменье и передал от имени Удальцова. Мать Иринея никогда не узнала об этих деньгах.
Приехав из монастыря, прадед призвал к себе сына Ивана Прокопьича и, предварив, что по завещанию, оставляет ему фабрику, лавки, дом, потребовал обещания перед образом, чтоб Удальцов навсегда оставался при деле, что бы ни было, и чтоб была ему комната отдельная при фабрике, при доме ли, где пожелает. Сын обещал.
Петр Ильич жил одиноко. Он был любитель и знаток певчих птиц. Весною и летом, он, взяв с собою кого-нибудь из мальчиков из молодцовской, уходил, по праздникам, на целый день в загородную рощу или в березовый лес слушать птиц, или в поля – приманивать на дудочку перепелов. Зимою же у него висело несколько клеток с птицами – одни из них ожидали «выпуска» на Благовещенье, другие – канарейки – жили круглый год, и старели вместе с Петром Ильичем. Только соловьев и жаворонков он никогда не держал в клетках, и приятелю своему, дьякону от Сорока Мучеников, страстному птицелову, объяснял:
– Грех, я полагаю. Жаворонок даже, – замечайте, – от взоров наших Богом скрыт: поет в небесах небес, а я его буду в клетке держать?
– А соловей?
– А соловей – темнотою ночи тоже скрыт и собственной невидностью: ему для пенья куст нужен, безлюдность, полýночь.
– Поют и в клетках, – усомнился дьякон, – вон у отца протопопа: свищет, как Соловей-разбойник. Пятьдесят рублей дан.
– Поют, – соглашался Петр Ильич, – но пенье это не соловья, а полсоловья…
– Ничего и в полсоловья. На безптичьи и лягушка – соловей.
Петр Ильич, зимою, хаживал в зареченский трактир «Теремок», и там слушал знаменитого курского соловья, висевшего посреди потолка в «дворянской» комнате, где сиживали купцы и приказчики, трактирные «дворяне». Он заходил в трактир, после обедни, попить чайку и, чтоб побудить соловья петь, чуть-чуть позванивал чайной ложечкой о фарфоровое блюдечко. Обычно к нему подходил хозяин трактира, широкобородый, с золотой серьгой в левом ухе, и сообщал ему все новости по соловьиному делу в городе и вокруг города. Он был страстным любителем соловьев.
– Соловей – российская птица, – говаривал он, и Петр Ильич с ним соглашался, – а в иных странах – ему воли нет. Соловей любит тишину, а российская земля, – по милости Божьей, – самое тихое место во всем свете. В чужих краях людность велика: человека очень густо везде напихано, фабрики да заводы, шум городской, а у нас – просторно, птице привольно. Самое желанное место у нас для соловья, тихое место. Оттого нигде таких соловьев не слыхивали, как у нас. Где и за границей заведется хороший соловей, он в Россию летит…
– Будто летит, Аггей Никичич? – усомнялся Петр Ильич, но осторожно, с желаньем поверить.
– Летит, потому что в русской земле тихонь соловьиная. Птица от птицы это знает, потому что она для песней одних живет, а где тихотá на земле, там песня для птицы слаще и звончей. Она это знает, туда и летит. Уж мне поверьте, Петр Ильич, я об соловье, сами знаете, обмираю. Да вот пожалуйте ко мне, в комору, новенького послушать, только что привезенного из Щигров, звонок, да будто не совсем чист: плескает, прерывает.
И он уводил к себе Петра Ильича и потчевал новым соловьем и чаем «Богдыханская роза», с крупным цветком; до чаю Петр Ильич был охотник. Водки он не пил. Он не пил ее с того самого дня, когда, пьяный, уезжал в Хиву.
Любитель был Петр Ильич и кошек, но они у него не жили: сколько ни заводил, то пропадут, то украдут, то околеют.
Приятелю своему, дьякону, он объяснял так:
– Одинокий я человек, оттого они и не живут: кошка семейственность любит.
– Нет, не оттого, – возражал дьякон, – это от птицы.
– Уясните, отец диакон.
– Уясню. У тебя птица в почете. Ты ее на кошку не променяешь.
– Не променяю.
– Не променяешь и предпочтешь, – а кошка в подчинении быть не хочет у птицы, потому что это нарушение естества. Она это чует и избегает тебя.
Но Петр Ильич не соглашался, вздохнув:
– Нет, отец диакон, это от единства моего.
Тяготился ли он этим одиночеством, действительно полным: он остался на всю жизнь холост, у него не было вовсе родственников, и от приказчиков он держался особняком?
Ежедневно он отправлялся к ранней обедне в свой приход; отстояв обедню, пил чай один на один с птицами и шел в лавку. Он приходил туда первый. У него хранились и ключи от нее. День проходил незаметно в деле. У него уже давно была своя слава в городе: кто хотел выбрать по вкусу материю, к лицу, по положению, тот обращался непременно к Петру Ильичу. Сама губернаторша, во всеуслышанье говорила: «Никто меня не понимает, как Петр Ильич». С ее голоса повторяли это и все губернские дамы.
В самом деле, в тихом и неторопливом Петре Ильиче был вкус своеобразного художника: он любил шелковый товар за его тонкое изящество, нежность тканей, их благородную простоту, – и умел тонко понимать трудный секрет соответствия ткани с чертами лица и складом фигуры, – и выбор его почти всегда был безошибочен: он, осведомившись о желании, цвете и сорте материи, предлагал покупательнице именно то, что было ей к лицу и к фигуре. Иные губернские дамы даже не называли ему ни цвета, ни сорта, а прямо просили – без слов «понять» их – и на губернаторском балу, «понятые» Петром Ильичом дамы весело порхали в вальсах и кадрилях, на зависть тем, кто одевались по собственному, хлыновскому вкусу, не догадавшись попросить Петра Ильича, чтоб он «понял» их.
Но не одни дамы обращались к Петру Ильичу с просьбою «понять» их: о том же просили заслуженные протопопы, приезжая заказывать новые облачения для архиерея, и монастырское казначеи, сооружая новую ризницу. Петр Ильич расспрашивал подробно о том, какие иконостасы в соборе: золоченые или серебряные, и на каком свету позолота, на киноварном или лазоревом, и каков архиерей или архимандрит: тонок ли, тучен ли, легок ли на ходу или тяжел на подъем, и многосвечно ли паникадило в храме или храм темен, и еще о многом другом, – и, все сообразив, не сразу объявлял свое решение, но, придя в лавку, приказывал мальчику подать кусок парчи за таким-то нумером, – развертывал кусок – и предъявлял парчу или бархат протопопу и казначею.
– Собор у вас темен. Не ошибемся мы с вами, ваше высокоблагословение, если на этом остановимся.
И не ошибались. Довольный архиерей или архимандрит в следующий раз прямо посылали к Петру Ильичу с приказом: – объявить ему потребное и взять, что он укажет, без выбирания:
– Он меня поймет, – повторял архиерей или архимандрит фразу хлыновских дам. И Петр понимал.
В торговле он был незаменим. Бывало, что, не найдя его в лавке, покупатель уходил и возвращался позднее с вопросом: «В лавке ли Петр Ильич?» Иван Прокопьевич Подшивалов, не вводивший никаких перемен со смертью отца, тем паче дорожил Петром Ильичом, хоть недолюбливал его. Петр Ильич запирал лавку и тихонько шел домой, с ключами. Дома кормил птиц, а вечер сидел один за самоваром, за книгой. Читал он всякие книги, но, кроме житий святых, любил русскую историю; приблизившись к старости, и историю оставил, а к житиям добавил псалтырь, которого и раньше был великий знаток, и помнил наизусть целые кафизмы, особенно же любил сто осьмнадцатый псалом: «Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем».
Другу своему, диакону, он даже не раз пенял, что мало тот читает псалтырь.
– В бурсе очень налегали на него; бит я был за него неоднократно, – говорил в оправдание диакон, но Петр Ильич не принимал этих оправданий.
– Что ж, что бит! – возражал он, – это в ребячестве было, забыть о том пора. А вы слушайте только, отец диакон! Какие словеса – слаще птичьего пения: «Воздремá душа моя от уныния, утверди мя в словесех твоих». Я еще в юности это любил: утешительно и душу обновляет. «Воздремá душа» – повторял он, – и как объяснена вся горечь земная наша: «от уныния»: сном от уныния дремлем.
– Высоко это! – сказал диакон, – не поймешь.
– То и хорошо, что высоко: из низости, из отчаянья выводит. «В чесóм исправит юнейший путь свой внегда сохраниши словеса твоя. Всем сердцем моим взысках тебя, не отриниши мене от заповедей твоих» – говорит ли кто? Царь, пророк, помазанник! – а мы все слышим, будто сами говорим, сами от себя, про нашу жизнь. Премудрость! Какая красота: «сего ради возлюбил заповеди твоя паче злата и топазия!»
Дьякон молчал, а Петр Ильич заключал со вздохом:
– Смирихся до зела. Господи, живи мя по словеси твоему! – и произносил это не как уж стих из книги, а как свое слово про себя.
Трудно ли, легко ли далось ему это слово, – этого никто не знал и не узнал, кроме простого иеромонаха-духовника в подгородном монастыре, к которому как пришел он на исповедь в первый раз по приезде из Хивы, так и ходил всегда исповедаться в посты, а иногда, для беседы и совета, и в другое время.
Петр Ильич так незаметно перешел от молодых лет к старым, так рано поседел, хотя и не лысел до смерти, что средних лет его никто и не помнил, а он сам, рассказывая редко-редко кому о себе, от хивинско-бухарского своего жития так незаметно переходил прямо к немолодым годам своим, что не замечалось, что между Хивою и серебряною его сединою были еще годы, долгие, одинокие, скорбные. О них-то благодарно и поконченно вздыхал Петр Ильич при диаконе: «Смирихся до зела. Господи, живи мя по словеси Твоему!»
И Петр Ильич, действительно, «жив» был: его помнят пожилым человеком, в длиннополом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, с румяным, свежим лицом, с серебряными волосами, аккуратнейшее подстриженными в кружок, с приветливой улыбкой, с маленькими чистейшими холеными ручками, с деликатною, рассудительною речью, почтительною и без «словоерсов», которых Петр Ильич не любил, – и этот тихий человек умел находить каждому приветливое слово, отвечая людям тихою веселостью обхождения, и жив был на чужую радость и печаль, жив был и на слово мудрости в Библии или у «мудрецов рода человеческого»: к ним причислены были у него Лермонтов, Державин, Карамзин, Жуковский.
Петр Ильич никогда не переступал порога монастыря. Он ежедневно в храме молился Богу, но никогда в том, в котором молилась мать Иринея. Только на похоронах прабабушки и прадеда он не мог не видать ее, но он шел за их гробами, замешавшись в толпе, чтобы не встречаться с нею. Он и здесь – из любви к ней – «смирился до зела». Должно быть, была услышана его молитва: «живи мя по словеси Твоему», ибо у него в течение всей жизни, хватало на это сил – и хватило до конца.
Петр Ильич был неразговорчив: ответит на вопрос или скажет приветливое слово – и замолчит. Дома он разговаривать любил с птицами, а лавке разговаривать можно было с котом Васькой. Петр Ильич всегда сам кормил его, а на праздник, когда Васька оставался в лавке один, оставлял ему печенку и молока. Васька сидел в подвале, где паковали товар, и гонял крыс, иногда лениво поднимался наверх и спал на солнце – на окне, на выставленных шелковых платках.
 Это был крупный рыже-белый кот, с янтарными, с чернью, глазами и ярко-розовым носом. Щеки у него были пухлы и округлы, как у филина. Он никогда ни к кому не шел на руки, кроме Петра Ильича, к которому сам не прыгал на колени, но трогал его лапой, став на дыбки, и требовал взять его. Петр Ильич брал его и гладил рукой, и кот закрывал глаза и пускал протяжное и важное свое: «урлы, урлы, урлы-рлы-рлы-лы». Когда Петр Ильич, отперев поутру, лавку, первый входил в нее и, держа в левой руке ключ и замок, правой истово крестился на образ Живоносного Источника, висевший в красном углу, у шкафа с парчой, Васька, поднимавшийся по звуку отпираемых железных дверей наверх из подвала, шел важно, с приветливым урчаньем, навстречу Петру Ильичу и обводил его своими круглыми, крупными янтарями. Васька же провожал его при закрытии лавки и тянулся на него. «К получению денег», примечал Петр Ильич. Дьякон, единственный собеседник Петра Ильича, одобрял кота:
– По шубке он куний, и ум у него не волк съел.
И даже сходил по этому поводу в некое рассуждение:
– Полагают издревле, что лев первенствует среди зверей: лев – утверждают – царь зверей. Но я полагаю, что мнение сие языческое, и первенствует-то во зверях не лев, а кошка…
– Почему же? – спрашивал Петр Ильич.
– А потому: всем зверям без малейшего исключения вход в алтарь строжайше воспрещен, а кошке нет; ежели, скажем, собака, друг людей, вбежит не в алтарь даже, а просто в церковь, то церковь святят, а кошка – входит в алтарь свободно. Не только против зверей, но даже и против жен рода человеческого у нее есть великое преимущество: женщине вход в алтарь воспрещен, а кошке – нет. И так издревле-с: кошка над женою преимуществует!
Этому диакон был рад, потому что дьяконица решительно во всем, по его доброте и смирению, преимуществовала над ним. Но Петр Ильич сомнительно качал головой: права кошки были велики и неоспоримы, но преимущество ее пред женщиною казалось ему спорно.
Года за полтора до смерти своей, Петр Ильич пришел в Рождество от обедни, разговелся, – и вспомнил, что в сочельник, запирая поздно лавку, из-за сумятицы предпраздничной и множества покупателей, он забыл оставить коту печенки и молока. Лавку отпирали на третий день праздника; двое суток приходилось коту быть не евши. Петр Ильич, поздравив хозяина с праздником, захватил ключи от лавки, налил в бутылку молока, отрезал от окорока толстый ломоть ветчины, завернул в бумаги, и пошел в ряды, никому не сказав.
Ряды были пусты; сторожа были пьяны и сидели в компании все в одном конце древнейшего рядского толстостенного здания. Было уже близко к сумеркам. Когда Петр Ильич, загремев ключами, отпер дверь лавки, он остолбенел от ужаса. Он увидел, что в темную лавку (все окна были закрыты ставнями) проходит свет из боковой кирпичной стены, выходящей в пустой амбарчик для склада ящиков и мусора, куда ход был со внутреннего двора, где не было теперь ни души. Свет шел из довольно широкого пролома. Петр Ильич бросился к особой комнатке-конторе, сколоченной из фанеры, в которой стоял шкап с деньгами и бумагами. Дверь в комнату была взломана и натоптанные снегом и грязью следы вели к шкапу. Петр Ильич облегченно вздохнул: шкап был цел, только дверь его была слегка вогнута и носила следы ударов металлическим орудием. Тут же валялся маленький ломик. Кот стоял посреди лавки, высоко подняв хвост, и громко и жалостно мяукал.
Петр Ильич сразу понял: воры бежали в пролом, пока он, слабосильный, втыкал окоченевшими руками тяжелый ключ в замок, снимал замок, и, напрягаясь, с шумом отворял тяжелую железную дверь. Петр Ильич схватил кота и расцеловал его в усатую морду. Прежде всего, он отыскал его блюдечко, налил молока и положил на пол, на бумажку, ломтик ветчины. Кот, радостно курлыча, принялся есть. Тогда Петр Ильич вышел из лавки и, не отходя от дверей, стал свистеть из всей мочи в свинцовый свисток, который у него был привешен к часовой цепочке.
Через некоторое время к нему подошел сторож из отслужилых солдат, бывший трезвее других, а потом ближайший будочник с алебардой. Он послал будочника на внутренний двор к пролому, искать, не притаились ли за ящиками воры, а сам написал наскоро записку в подшиваловский дом хозяину, чтобы прислали скорее молодцов стеречь лавку и искать воров, и послал с нею солдата-инвалида, наказав ему бежать во весь дух. Не прошло и получаса, как на рысаке в яблоках прилетел сам Иван Прокопьевич Подшивалов, затем подоспели приказчики, а через некоторое время прибыл и важный полицейский чин. Подшивалов даже побледнел, завидя свет в проломе. Он бросился к стенному шкапу, но, убедившись, что его не успели взломать, бухнулся на стул от волнения. Полицейский чин просунул багровое лицо свое в пролом, понюхал воздух, подержал в руке ломик и, с уважением посмотрев на железный шкап, сказал, обращаясь к Ивану Прокопьевичу:
– Фортуна вам покровительствует, ваше степенство: еще бы четверть часика – и денежки ваши тю-тю! – он свистнул, поведя носом.
– Вот кому обязан, – сказал Подшивалов, указывая на Петра Ильича. – Сильно благодарить буду…
– Нет, не мне-с, – произнес Петр Ильич, – а вот кому-с, – и он указал рукой на кота, который, разговевшись, сидел, довольный, посреди коморы, на задних лапах и умывался… Петр Ильич рассказал, как было дело – как он пошел навещать кота и вовремя спугнул воров.
Подшивалов стал манить к себе рукой кота, полицейский чин нагнулся его погладить, но кот, выгнув спину, не дался, лениво подошел к Петру Ильичу, не обращая ни на кого внимания, и стал тереться боком о его ноги, медлительно и полусонно курлыча.
На третий же день, тайно от Петра Ильича, уехавшего на фабрику, был позван по приказу хозяина живописец мусье Жанно, писавший портреты хлыновских дам и миниатюры на табакерках и пудреницах, и заказно было ему снять портрет с кота тонкими красками на слоновой кости. С великим трудом усадили кота пред живописцем, накормив предварительно до отвалу печенкой и парным молоком, – и мусье Жанно снял его портрет очень точно, прибавив только коту на шею восхитительную голубую ленту и усадив его на скатерть из алого шелка. За портрет тут же было отрезано мусью Жанно фуляру на платок и великолепного белого шелкового пике на жилеты и даден отрез фаю на платье для его «француженки». Портрет Васьки был помещен на крышку к прекрасному золотому портсигару, а портсигар с портретом, к великому смущению Петра Ильича, был поднесен ему хозяином в лавке, в присутствии всех приказчиков, как дар «за спасение капиталу», как было сказано Иваном Прокопьичем в сопроводительном слове.
Полицейскому чину дано было не мало (что именно – не вошло в расходные книги) – за нахождение воров, но воры найдены не были. Замечательно, что со своим портретом и сам кот Васька переселился к Петру Ильичу. Сколь ни велик был почет, каким он стал пользоваться в лавке после истории с проломом, сколь ни обширны были данные ему по сему случаю вольности, он однажды, при запоре лавки, вышел из нее прежде Петра Ильича, и, многократно в нее водворяемый, устремлялся с удивительной ловкостью вслед Петру Ильичу, пока, наконец, Петр Ильич собственнолично не запер его в лавке. Но на следующий день повторилась та же история. Мало того, однажды поутру у себя в комнатушке, Петр Ильич с удивлением заметил, что подле его постели ходит, изгибаясь, кот и поет удивительно протяжную и тонкую песню. Петр Ильич ахнул: это был Васька. Каким образом он проскользнул вчера незамеченный при запоре лавки, как он переночевал, не обнаружив своего присутствия, – он не мог понять. Кот же, увидев, что Петр Ильич проснулся, вспрыгнул к нему на постель и усиленно запел, заглядывая ему в лицо. Петр Ильич не мог сердиться и, рассмеявшись, погладил кота со словами:
– Переселился ко мне? Ну, что с тобой делать! Живи, живи, жилец!
Кот зажмурил глаза от удовольствия, поджал все четыре лапки и улегся на Петра Ильича, приготовляясь дремать. Он понял, что может спать спокойно, что он принят в постояльцы. Птиц он и не думал трогать; он даже забивался куда-нибудь в угол, когда Петр Ильич чистил клетки, желая показать, что до птиц ему нет дела, а есть единственно до мышей, печенки и молока. Отец диакон не был доволен водвореньем кота у Петра Ильича. «Не к добру это», думал он про себя, но не решался сказать это Петру Ильичу, – «великое переселение народов. К перемене это: либо все птицы поколеют, либо сам Петр Ильич не жилец. Кот на чье-нибудь место пришел».
А кот, наевшись печенки, сапывал важно на окне, под клетками с птицами, между банками с розовой геранью и висючими фуксиями. Даже птицы перестали бояться его: до того он был мирен, сыт и сонлив. А Петр Ильич, глядя на него, радовался:
– Отчего кот гладок? Поел да и на бок.
Портрет же кота на слоновой кости на портсигаре покоился в верхнем ящике, в комодике, вместе с вывезенным из Бухары кальяном, серебряным поясом и коронационной кружкой. Петр Ильич не курил, и в портсигаре лежали не папиросы, а записка его с распоряжением на случай смерти: в чем его в гроб положить, какой заказать гроб, где похоронить и куда заказать сорокоуст на помин души.
Петр Ильич слег, как будто без всякой болезни. Просто, однажды утром, проснувшись, он почувствовал такую усталость, что удивился ей и закрыл снова глаза. Ему не хотелось их открывать. Кот мяукал у него в ногах и тыкался усами в пустое блюдечко. Скворец разговаривал в клетке и нехотя перебирал клювом рассыпанные зерна. Петр Ильич с усилием открыл глаза – и кот заходил в них, сверкая янтарями, и скворец разевал клюв и щурил глазки. Петр Ильич с трудом оделся, накормил кота, задал корму и переменил воду у птиц, но сам есть ничего не мог. Когда он подошел к лавке, все приказчики были уже в сборе и давно поджидали его. В лавке он показался всем странным: спустился вниз в подвал, без всякой цели, показывал покупателям товар с таким богатством выбора, что покупатели конфузились, уверяя его, что он напрасно так утруждает себя, потому что им требуется самой простой атлас, но он все перебирал разные ткани, как бы любуясь ими: сил у него уж не было самому показывать, и он только отдавал приказанья толковому, солидному приказчику Анисиму Прохоровичу, был молчалив, но, не досидев в лавке до конца, со всеми, до последнего мальчика, простился и каждому сказал приветливое слово, из лавки на извозчике уехал домой. Уходя из лавки, он передал хозяину ключи и сказал:
– Примите, Иван Прокопьевич. Недомогаю. Не слечь бы мне.
Приехав домой, он лег и не вставал уже до смерти. Уездный лекарь, посланный хозяином, нашел у Петра Ильича «умаление сил», но болезни не назвал. Петр Ильич слабел с каждым днем. Кот лежал у него в ногах на одеяле и, вытянув морду на передние лапы, смотрел на него и время от времени принимался петь, но песня прерывалась и кот в беспокойстве трогал Петра Ильича лапой за одеяло и тянулся на него. Петр Ильич с усмешкой отвечал ему:
– Нет уж, не получать нам с тобой денег. Все, что положено, получили до копеечки.
Кот спрыгивал с постели и обхаживал около подушек, прося пить. Но Петр Ильич уже не мог ему дать. Его навещали приказчики и мальчики. Приехал и хозяин. В этот день Петр Ильич приобщался Св. Таин, а на другой день предполагал собороваться. Иван Прокопьевич сказал ему, узнав об этом желании его:
– Что ж собороваться? Ты, Ильич, не в могилу глядишь.
– Нет, гляжу, очень ясно гляжу, – кротко возразил больной, и, нагнувшись к уху хозяина, прибавил ему еле слышно: – Желал бы с матерью Иринеей проститься. После собору.
Иван Прокопьевич сам обещал съездить за сестрой и никому не говорить об этом.
На другой день Петр Ильич соборовался. Кота не выгоняли из комнаты, пока совершалось таинство. Он сидел под кроватью, не отходя от хозяина.
Петр Ильич, молча, крестился.
После ухода священников он стал еще молчаливее, а кот вышел из-под кровати и опять лег у него в ногах.
Мать Иринея вошла, а кот, соскочив с постели, замурлыкал с тревогой. Она перекрестилась на образ и, поклонившись больному, подала ему большую просфору со словами:
– Бог милости прислал.
– Благодарствуйте, – ответил Петр Ильич, поцеловал просфору и указал положить на столик, стоявший подле кровати. – Я собор принял сегодня.
– Во здравие, – сказала бабушка. – Господь руку протянул – поднять на ноги.
– Нет, я для души принял, – возразил Петр Ильич. – Я умру. Простите меня, Христа ради.
Он вынул руку из-под одеяла, перевернулся на бок и с трудом протянул руку, желая коснуться ею половицы. Но бабушка не дала ему коснуться. Она внезапно встала со стула и сама поклонилась ему до земли:
– Меня прости, Христа ради, Петр Ильич.
А руку его, совсем исхудалую и тонкую, как у девушки, взяла и поцеловала.
Он спрятал руку под одеяло. От волнения и слабости он не мог говорить, и даже отвернулся на ненадолго к стене, и полежал, молча, не давая ходу слезам, обернулся опять к ней и, с легкой улыбкой, произнес:
– Слава Богу за все-с!
Она сама часто повторяла эти предсмертные слова Златоуста, но ей показалось, что она слышит их впервые, и ей стало легче, что она услышала их от него. Это был ее язык – и он у них оказался общий.
А он обратился к ней со словами:
– Попрошу: потрудитесь: в комоде, в ящике, есть портсигар. Возьмите себе. Там все есть. Посмотрите. На записке.
Она достала портсигар и опустила в карман рясы.
– И его возьмите себе, – указал он на лежавшего у него в ногах кота.
– Возьму, – сказала бабушка.
Он замолчал. Она ждала его слов.
– А еще… – начал он, и приостановился.
То ли хотел он сказать, или другое нечто, – она напряженно ждала, – но он тихо и твердо окончил начатое: – Помолитесь!
– Молилась и молюсь, – ответила бабушка.
– Знаю-с, – сказал он.
В дверь постучали. Она встала и перекрестила его, и когда подносила руку к его лбу, он чуть притронулся губами к ее руке и сказал:
– Прощайте.
Вошел в комнату лекарь, а мать Иринея вышла. В дверях она еще раз обернулась на больного и перекрестила его. Он следил за ней глазами.
Петр Ильич умер через день так тихо и неприметно, что никто не заметил его кончины. Только кот возбужденно ходил по комнате, тревожно мяукал и скреб лапкой в дверь. Вошли на его скребление и увидели, что Петр Ильич лежит на правом боку, положив руку под щеку. Глаза его были закрыты, а на лице была недоуменная улыбка.
На другой день, к вечеру, мать Иринея приехала к нему. Она помолилась на образ, поклонилась до земли гробу и, отослав читалку-послушницу пить чай, стала сама читать Псалтырь. Она была одна с покойником. Он с улыбкою, без тени недоумения, а будто с полученным ответом, спокойный и прекрасный лежал в простой дубовой колоде. Она прочла уже бумажки, бывшие в портсигаре. На одной были указания похорон. В другой бумажке была расписка на денежный вклад в государственном банке, который, по воле покойного, бабушка должна была внести от себя в монастырь на вечное поминовение раба Божия Петра и всех внезапною смертию умерших, нищих, сирот и не имеющих кого молиться о себе. Третья бумажка, – пожелтелый клочок сахарной бумаги, – была исписана его почерком, крупным, линейным: на ней были стихи, – нескладное подражание Кольцову, – когда-то написанное им Арише. Бабушка, прочтя порыжелые строки, надорвала было их, но, надорвав, оставила и спрятала на дно корзинки с бисерным вязаньем.
Она читала теперь, стоя у гроба, над аналоем: «Возлюбих заповеди Твоя паче злата и топазия»… «Злато» светлого отрочества, первой юности вспомнилось ей: яблочный сад, густое гуденье пчел над китайской яблонью, девочка в белом цвету, мальчик, не боявшийся пчел. Она перекрестилась и медленно, стараясь вникать в каждое слово, прочла следующий стих: «Сего ради по всем заповедям Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех»…
Она читала привычной монастырской читкой: ровной, бесстрастной, будто низала драгоценный жемчуг, где все жемчужины равны и все одинаково драгоценны. Она прочла – и взглянула на покойника. Мягкий, скудный свет от свечи трепетал на его лице – оно было матово-желтоватое и цвета воска. И она с благодарностью, с великим признаньем, с слезным укором себе – отнесла к нему, к этому восковому лицу, к спокойно сложенным рукам – эти слова, повторив их яснее, громче, преодолевая внутренние слезы: «Сего ради по всем заповедем Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех». Она перешла на «славу» и начала класть уставные поклоны; кончив их, она не перешла к последней части кафизмы, а вернулась назад.
Пальцы ее трепетно перебирали тяжелые закапанные воском страницы, точно ища какого-то слова, которое ждалось сердцем, и все могло бы раскрыть и объяснить, – объяснить ей и это дорогое лицо, спавшее непробудным сном. «Путь заповедей Твоих текох, егда расширил еси сердце мое» – прочла она почти беззвучно; и это тоже было о нем, и это рассказывало ей о том, что было: она вспомнила эти годы их взаимного одиночества, и перекрестилась за него: его ли сердце не «расширил» Господь, дав ему честно вынести всю скорбь, всю одинокую жизнь? Но ей не было легче.
Она искала, искала еще какое-то слово, и ей жутко было, что она не читает и не слышит своего голоса, нижущего ровный жемчуг слов; пальцы ее перебирали еще напряженней желтые страницы. И вдруг она нашла. Строчка была густо закапана старым воском. Она приняла ее, как ответ ей о нем. «Благость сотворил еси с рабом Твоим, Господи, по словеси Твоему». Эти руки, худые и неподвижные, это заострившееся лицо, и клочок сахарной бумаги в портсигаре, и китайская яблоня, и скворец под окном, и эти долгие годы одиночества, и эта скорбь, и эта смерть, и жемчужные слова над ним, – все, все – вот оно: «Благость сотворил еси с рабом Твоим, Господи». Она поверглась ниц не перед гробом, не перед тем, кто лежал в нем, а перед Сотворившим эту благость, – и долго, вопреки уставу, не поднималась с пола, – и ей стало легко. Она прочла следующий стих – он оказался молитвою о ней: «Благости и наказанию, и разуму научи мя, яко заповедем Твоим веровах». Она положила земной поклон за себя, и перешла в чтении на следующую часть кафизмы. В это время скворец проснулся и заерзал на жердочке.
Она читала прежним, уставным голосом. Было тихо. Свечи у гроба чуть потрескивали и восковые горячие ручейки стекали с зубчатых краев, подточенных пламенем. Кто-то тронул ее за рясу. Она обернулась. Кот, прокравшийся в комнату через плохо притворенную дверь, терся головой о ее камлотовую рясу и взглядывал на нее. Тревогой и тоской, неукротимой, безысходной тоской – сверкали его янтари, превращаясь внезапно в яркие изумруды. Она нагнулась к нему, не отрываясь от книги, и провела рукой по шерсти. Он с тою же тоской во взгляде посмотрел на нее.
Кончив кафизму, мать Иринея положила три земных поклона – уже ему, лежавшему в гробе, прощаясь с ним, благодаря его, она поцеловала его руку, перекрестила его – и позвала послушницу, ждавшую в соседней комнате. Та низко поклонилась ей и, став за аналоем, стала читать следующую кафизму, рассыпая мелкий, мелкий бисер.
В тот же день мать Иринея увезла кота с собою в монастырь. Это было тем легче сделать, что он всех смущал, стараясь всячески проникнуть к покойнику и упрямо мяукал и скребся в дверь, когда его не пускали.
Петра Ильича похоронили в монастыре, невдалеке от прадеда. Поминали его, по его завещанию, все, кто хотел: были столы для народа – и «столы» эти повторялись в девятый, двадцатый, сороковой, полугодовой, годовой дни по его кончине. За ними сидели старушки, странники, богомольцы, нищие, – все, кто хотел. В острог был посылаем в эти дни воз с калачами и сайками.
Бабушка же целый год читала псалтырь по новопреставленному у себя в келье. Кот не отходил от нее. Поселившись у нее, он прежде всего переловил всех мышей и крыс и потом только обхаживал, время от времени, около мест их бывшего жительства – и этого котиного обхода было достаточно, чтоб эти места оставались пусты. Был перевезен к бабушке и любимый скворец Петра Ильича. Остальных птиц роздали ребятам, хаживавшим с Петром Ильичем, в летнее время, в рощу за птицами и в поле слушать перепелов.
 Кот, встав на лапки, обнюхал клетку, но, убедившись, что это тот же скворец, что висел у покойника, взмахнул хвостом и равнодушно улегся спать на шитую шерстью скамеечку. На ней был вышит огромный серый слон с маленькой белой моськой на ярко-зеленом лугу. У моськи глаза были из черного стекляруса – и Васька, проснувшись, любил потрогать их когтями: они приятно блестели; когда он дотрогал их до того, что стеклярус разбился, пришили новые глаза из желтого стекляруса, и кот стал и за него царапать когтем. Время от времени стеклярус меняли бабушкины келейницы, а кот спокойно спал на слоне.
Он любил тишину, покой и тихую дрему. Ему пришлось слегка переменить род пищи: у Петра Ильича он питался печенкой, а по постным дням ему покупалась мелкая рыбка, щерба, а у бабушки кот перешел окончательно на рыбную пищу. В среду же и пятницу ему давали только уху – остатки от других дней, а постом, когда во всем монастыре изгонялся самый запах рыбий, ему Прасковеюшка варила изредка особую Котову уху, без перцу и лаврового листу, – и вливала ее в блюдечко из особого маленького котелка. Зато молоко доводилось ему пить парное, и, попив, он долго облизывался, выпуская длинный язык, розовый и тонкий, как лепесток розы. Кормили его в положенный час, и час этот кот знал: перед наступлением его он вставал со слона и делал круги по комнате, тихо и просительно урлыкая.
Он хорошо умел петь. У него было несколько песен. Самую тягучую, длинную-длинную, тонкую песенку он певал бабушке, лежа у ее ног на слоне или уснув у нее на коленях; он пел ее с закрытыми глазами, одной лапкой вступив в сон; потом в сон вступали другая лапа, третья; он открывал умные глаза, поводил ими по бабушке, будто хотел убедиться: «ты тут? тут», – и последней лапой вязнул в сладком сне.
Другая песенка была короче: он не заводил ее так издалека, как эту, и пел он ее с раскрытыми глазами, поджав под себя лапки, – и только изредка жмурил на минутку глаза от удовольствия. Он и сам слушал эту песенку. А пелись обе эти песенки для ласки. Кот любил бабушку.
Третьей песенкой он благодарил после еды: поест, попьет, сядет на слона – и благодарно урлыкает: урлыканья хватало не надолго: после еды так спится и глаза сами закрываются. Четвертая песенка была тревожна, настойчива, и пелась короткими переливами: ею он выражал просьбы. Он пел – и широко раскрытыми глазами смотрел на бабушку или Параскевушку: «Ты видишь: я прошу. Дай. Право, очень хочется. Дай». Пятая песенка была совсем коротка: урл! урл! урл! – и все тут: так кот просился гулять на чердак.
Труднее всего ее было петь ночью, люди туги тогда на ухо. Нужнее всего тогда ее петь. Скорее всех эту песенку заслышивала бабушка. Кот начинал свое «урл, урл» около постели Параскевушки; пождав, повторял песенку еще раз, – но Параскевушка, обыкновенно, не слышала и второй второй; тогда кот, недовольно покрутив хвостом, шел к бабушкиной постели – и в третий раз пропевал свое «урл, урл!» – и бабушка вставала с постели и выпускала его.
Старея, кот ленился уже подходить лишний раз к Параскевушке, и начинал свою настоятельную песенку прямо у постели бабушки. Бабушка сразу вставала. За это он еще больше ее любил. И иногда, когда она была одна и читала или вязала, он подходил к ней, тихо, не спуская с нее глаз, становился на задние лапы, трогал ее передними лапами, задерживая их на ее коленях, – и замечал ей: «Ты ведь знай: я тут. Я с тобою. Я люблю тебя. Я – твой». И пускал два-три тихих, мягких, мягких «курлы-курлы-урлы-мурлы».
Это была шестая песенка, самая, самая короткая. Ее никто никогда не слышал, кроме бабушки. А раньше он эту песенку также пел Петру Ильичу. И бабушка это знала. Она оставляла книгу или работу, брала кота на колени и поводила рукой по его рыже-белой шубке, а он взглядывал на нее с признательностью глазами: «Поняла. Спасибо», – и лежал у нее на коленях, пока не приходил кто-нибудь чужой. Тогда бабушка снимала его с колен и клала на серого слона. А он делал вид, при чужих, что и все время спал на слоне, и не было и нет никакой особой песенки, которая понятна только ему, бабушке да Петру Ильичу.


10.

Келья бабушки задней стеной своей примыкала к невысокой монастырской ограде, а за оградой начинался тотчас же сад военного училища; желтое здание его – с толстыми, как бочонки, колоннами и обвалившейся штукатуркой выходило на другую улицу, совсем в другой квартал; между садом и зданием был еще большой плац, обсаженный деревьями и заканчивающийся несколькими домиками с палисадниками и службами.
В сад юнкеров не пускали гулять; они гуляли только по плацу, чтобы всегда быть – как на ладони у начальства; в саду же гуливал старый генерал, начальник училища; он был без левой руки, оставленной где-то в Дагестане; был немец, умен и очень строг; говорили, что, принимая училище, он так и отнесся к офицерам и к юнкерам: «Я на войне командовал и страха не знал, – он показал на пустой заколотый рукав генеральского мундира, – предваряю: и здесь буду командовать, потому что здесь хоть и не война, но готовят к войне, – и также никого и ничего бояться не буду. Повелено мне свыше: воспитывать по-кавказски! кавказцев! для Кавказа! Я исполню это!».
Генерал усердно это исполнял: по общему отзыву, был суров, требователен и, в случае малейшего нарушения дисциплины, даже жесток. Когда губернатор, сам отставной генерал, однажды, в дружеском разговоре, заметил ему, что он крутенек для юнкеров и что юнкерство – дело молодое, генерал ответил ему коротко: «Война, Ваше превосходительство, дело – жестокое: по-мягкому к ней не приготовишь, а я, пред государем моим, принял на себя готовить молодых людей именно к этому жестокому делу, – так что ж удивительного, что у меня не институт благородных девиц? А я не начальница сего института!»
Генерал один гулял по утрам в старом липовом саду – не гулял, а маршировал по совсем запущенным дорожкам и аллеям. Игуменья очень была рада, что кроме генерала, никто не гуляет в саду: «Пусти юнкеров – заведут в саду шум, а стена монастырская невысока и повыше ее сделать нет средств». Генерал был лютеранин, но требовал от подчиненных самого почтительного отношения к церкви и духовенству. И это было известно игуменье: она благодарила Бога: с той стороны, откуда можно было ожидать самого не-монастырского шума и беспокойства, было совсем тихо. Только шумели густые, огромные, старые, екатерининских времен, липы.
Так в монастыре привыкли все к соседней тишине, что и не приметили, что в один погожий осенний вечер, когда липы стояли еще все зелены, не все за соседней стеной было тихо. Липы шумели по-прежнему, дошумливая свою зеленую пышную красу перед осенними набегами ветров, но за старым садом, за домиками с палисадниками, за службами, на плацу было неспокойно: юнкера стояли не как обычно, строгими рядами, и не гуляли чинно, а в куче, в беспорядке, шумели, выкрикивали какие-то слова, а бледный растерянный офицер, маленького роста, бегал среди них, увещевая и крича, но шум увеличивался.
Посреди юнкерской кучи валялось несколько огромных луженых мисок с остатками капусты, а вылитые из мис щи противно плыли по утрамбованному мелкому щебню плаца. В училище произошел «щейный беспорядок»: наголодавшаяся молодежь, сколько ни привыкала к будущим кавказским интендантским пустым щам из тухлой капусты, привыкнуть не могла, и в этот полдень, получив за ужином самые образцовые интендантские щи, выкинула мисы со щами из окна столовой, а сама высыпала на плац и возбужденно и возмущенно кричала.
Тут были не одни безвыходно-живущие юнкера из далеких губерний, но, так как это было вечером в воскресенье, на плацу к ним присоединились, по товариществу, и только что вернувшиеся из воскресного отпуска хлыновцы: сегодня они не ели интенданстких щей, а кушали дома стерляжью уху, которая в те дальние годы была дешева в Хлынове, но с завтрешнего дня и этим счастливцам предстояло перейти на те же щи, и они с охотой присоединились к щейному бунту. Но бунтовать у безрукого генерала было трудно. Он и не такие бунты усмирял. Задыхаясь от гнева, в незастегнутом мундире, завопил он, показавшись на крыльце:
– Десятого в солдаты! без выслуги!
Офицерам, высыпавшим вместе с ним на крыльцо и плац, он приказал арестовать бунтовщиков. Юнкера отступила, иные – остались на плацу. Сразу прекратились крики и шум. Все бы кончилось, как всегда кончались подобные щейные, приварочные, кашные и т<ому> п<одобные> бунты: изгнанием нескольких человек из училища с отдачей в солдаты, карцером для остальных, а, при удаче, карцером для всех, без всяких изгнаний, но тут вышло не то.
Когда один из офицеров, исполняя приказ генерала, вступил в юнкерский круг чтобы арестовывать, кто-то из юнкеров в азарте сорвал с офицера погоны… Юнкера зашумели пуще и окружили товарища кольцом с криками: «Не выдавать!», а офицера вытолкнули от себя. Первый увидел это генерал с крыльца. Он побледнел и приказал вызвать немедленно роту солдат – учебную команду, занимающую помещение рядом с училищем. По приходе роты, солдаты начали оцеплять юнкеров; часть их бросилась к флигелям, некоторые прорвались в сад. Солдаты ловили их.
Была уже ночь, когда все стихло. Арестованные под крепким караулом сидели в манеже. Генерал писал донесение в Петербург, требуя самого сурового наказания за бунтовское деяние юнкеров.
Ранним утром, чуть брезжило, – и в монастыре все еще спали, а мать Иринея, выпустившая ночью кота на чердак прогуляться, пошла звать его покормиться ухой, кот был на чердаке полнóчи. Мать Иринея приотворила дверку на чердак и, стоя на порожке, тихонько покликала:
– Васька, Васька!
Но кот не шел: верно, спал.
Тогда, чтоб не напустить холоду в комнату, она переступила порожек, вступила на чердак, притворила за собой дверь и позвала опять:
– Васька, Васька! иди – я молочка тебе дам.
И тогда она услышала в ответ:
– Васька, да не тот!
Это говорил мужской голос, молодой, приятный, но будто простуженный или встревоженный. Бабушка ахнула: перед ней стоял молодой человек в военной форме. Бабушка так испугалась, что не могла выговорить ни слова; ноги не держали ее, а в руке ее дрожало и двигалось глиняное блюдечко, и молоко плескалось через край.
Военный молодой человек прежде всего потребовал от нее, чтобы она никому не говорила, что он тут, на чердаке, а затем тотчас же успокоил ее, чтоб она не боялась его, что худа он никакого не сделает, что он – не вор, что ему надо пробыть тут только до вечера; до вечера она должна никого не пускать на чердак, а вечером должна найти случай выпустить его незаметно из кельи. Он требовал от нее слова, что она это исполнит.
Бабушка слушала и дрожала. На чердаке еле-еле можно было различать предметы. Она не видела лица говорящего, но голос ей показался добрый и правдивый. Она поставила блюдечко на землю; кот стал лакать молоко. А она спросила, все еще дрожа:
– Кто же ты, батюшка?
– Ну, это, матушка, вам знать не нужно. Даю честное слово только, что не вор.
– Верю, батюшка, верю, – поспешила сказать бабушка.
– Идите теперь, матушка, – а дверь притворите покрепче. Уговор: никого до вечера не пускать на чердак. Обещайте. Позор будет вам, если обманете…
– Бог порукой, – сказала бабушка.
Она подняла с земли блюдечко, притворила дверь, пропустила кота, вышла за ним, и тщательно затворила дверь. Она была в страхе и шептала молитву. Страх же был: ну, если кто-нибудь пойдет на чердак? как запретить – «не ходи»? Она старалась целый день занять келейниц работою; усылала их из монастыря за покупками в ряды, к протопопице за тамбурным рисунком, еще куда-то. А сама все беспокоилась о чердаке, да понимала, что, хоть и надо глаз не сводить с него, но и виду не показывать, что глаз не сводишь. Кот тоже целый день был тревожен и места себе не находил. Он, ополдень, тыкал мордочкой в блюдце и просил есть. Бабушка крошила ему судачка, да вдруг всполошилась:
– Ваське-то судак, а там-то…
Она не знала, как назвать, и тут опять страх напал на нее: а вдруг она вора прячет у себя, и он, как стемнеет, ограбит собор? – … Васька-то чердачный, не ел, голодный…
И она, не докрошив судака в котово болюдечко, поставила его на подоконник, а сама, оглядев, что никого нет, наложила на тарелку рыбы и хлеба, налила большой стакан молока, и, оглядываясь по сторонам, понесла все это на чердак. Кот пошел за ней. И это было на ее счастье: ее увидела соседка мать Евстратия, когда она на чердак лезла, и сказала: – Куда это вы, матушка? – Да вот рыбу на холод хочу поставить: не испортилась бы…
– А молочко-то? – Коту. Грязнит очень на полу-то. Перестала в келье кормить. – Грязнят коты, грязнят, – согласилась мать Евстратия, – а мой Барсик вот чистый.
– Он у вас чистый, – согласилась бабушка. Мать Евстратия поклонилась и пошла с сумкой в город, а бабушка с тарелкой, с молоком и котом пошла на чердак с замиранием сердца. Но кот к удивлению и неудовольствию своему не получил ни капли молока, ни кусочка рыбы. Войдя на чердак, бабушка сказала тихонько в темноту: (Она боялась и вглядываться туда):
– Покушать вам принесла.
– А вот за это спасибо, – ответил повеселее молодой голос. – Я голоден.
Военный вышел из дальнего чердачного угла и присел на бревне, возле печного хода. Бабушка посмотрела на него и от всего сердца пожалела: «Да какой молоденький! да славное лицо какое! да и без усов! Верно, маменька есть. Горюет теперь». Она подала молодому человеку тарелку и молоко. Он с торопливостью принялся есть и пить. Кот стоял у порога и не шел дальше. Он решительно был недоволен бабушкой – в первый раз за всю свою жизнь у нее. Он даже присел на задних лапках, делая вид, что он и не хочет даже молока и судака. Военный живо все съел и выпил и, подавая тарелку и стакан, сказал бабушке:
– Спасибо, матушка, что Ваську покормила.
И улыбнулся ей. Улыбка у него была добрая и виноватая. Бабушке еще жальче стало его, она хотела бы сказать ему что-нибудь приветливое и ласковое, но не смела. «Не вор» – давно решила она сердцем, а, решив, стала и спокойна.
Придя с чердака, она накормила кота судаком, но молока ему уже не было. Кот улегся на слоне. Он ворчал про себя, но запах чужого человека не был ему противен. Только он хотел, чтобы бабушка, по-обычному, уселась в кресло и покойно бы сидела за работой, а он дремал бы на слоне у ее ног. Но этого-то и не было: бабушка часто вставала с кресла, смотрела в окно, выходила в сени, опять куда-то посылала пришедшую к обеду Параскевушку. Все это коту не нравилось. Он любил бабушку и покой. Вечерни в тот день не было. Должна была быть всенощная: на другой день был большой церковный праздник. В монастыре был предел.
Около вечерен бабушка опять улучила минуту и покормила чердачного Ваську и принесла ему вкусного, крепкого, как пиво, монастырского квасу. Он с наслаждением выпил, подал ей глиняную кружку и сказал:
– Должно быть, внук у вас есть.
– Есть, батюшка. Кушай на здоровье.
А кот по-прежнему, хоть и с неудовольствием, сопровождал бабушку на чердак.
Незадолго до всенощной Параскевушка, усталая, пришла из города с покупками, с узором от протопопицы и стала с бабушкой пить чай. За чаем она рассказывала городские новости. Бабушка только делала вид, что слушает, но вдруг сердце обмерло у ней. Параскевушка говорила:
– А у юнкерей-то, матушка, вечор был бунт: щами плескались и генерала будто облили… Солдаты их усмирили: которого штыком, которого ружьем.
Параскевушка полагала, что штык и ружье орудия отдельные.
Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Она творила про себя молитву. Параскевушка рассказывала, а бабушка с надеждой, и даже с дерзостной надеждой, смотрела на святителя Николу, висевшего в углу: «Пронеси! всех сохрани!» Когда ударили в большой колокол к праздничной всенощной, бабушка сказала келейницам:
– Идите в церковь. Я за вами следом буду. Дочту правило. Согрешила сегодня: недужилось, не все вычитала.
– Благословите, – сказала Параскевушка не особенно довольно: ей, после городского путешествия, хотелось бы поотдохнуть, и прийти попозже в церковь, но ослушаться она не смела, – и келейницы пошли в церковь.
Бабушка села к окну и стала смотреть, как пошли в церковь монахини и послушницы. Вот прошла соседка мать Евстратия; вот, через несколько минут, ее келейная Платона. Вот казначея, мать Олимпиада, высокая, медленная важная. Прошла, опираясь на костылек, мать Анатолия, – болезненная старица, бывшая игуменья дальнего монастыря, жившая на покое. Через четверть часа, когда и благовест прекратился, прошла быстро-быстро ее келейница Ксюша – эта последняя из сестер приходила в церковь. Она пользовалась отсутствием матери Анатолии, проветривала келью и убиралась без матушки, чтобы ее, любительницу безмолвия, ничем не беспокоить. Народ сначала шел в церковь густо, потом реже, потом и запоздавшие одиночки все прошли. Совсем было темно на дворе. Только в соборе ярко сверкали огни.
Тогда бабушка положила земной поклон перед иконой, помолилась крепко, прошла на чердак, перекрестилась и, войдя, сказала в темноту:
– Батюшка, стемнело на дворе. Теперь бы идти…
– Никого у вас нет? – спросил с худо скрытой тревогой военный.
– Никого. Все у всенощной.
– А у ворот стоит кто-нибудь?
– Ставят мать Анфису, да она в часовне сидит, при вратах. Она не зорка. После всенощной ворота запрут.
– Идем! – сказал военный.
Он был среднего росту. Мундир был в пыли и грязи. Бабушка почистила его щеткой. Она сошла с лесенки, глянула из кельи и осмотрелась кругом. Никого не было. Тогда она вернулась к келье, к военному, стоявшему на лесенке, и сказала ему тихонько:
– Идите. Бог милостив. Будто из церкви идете.
А сама перекрестила его.
Он поймал ее руку, поцеловал и шепнул:
– Никогда, до конца жизни моей, не забуду вам.
И пошел – спокойно и не спеша – к Св<ятым> вратам. Мать Иринея, не отходя от кельи, смотрела вслед, пока он не пропал в черноте ворот. Кот стоял за ней на предпоследней ступеньке. Она перекрестилась, заперла келью и пошла в собор. Там пели: «Свете тихий».
Прошло года два. Однажды, Параскевушка прибежала к бабушке, сидевшей за бисерной работой, с известием, что ее спрашивает какой-то военный в шинели с светлыми пуговицами, воротник – седой бобер, и лацканы – бобер, а, когда спросила Параскевушка, как о нем сказать матушке, он ответил что-то чуднóе:
– Скажите, мол, Васька пришел. Она занет.
Не успела Парскевушка доложить, как военный стоял уж в прихожей и Параскевушка сказала ему:
– Пожалуйте!
Военный шинель скинул, бросил на стул, и в мундире вошел к бабушке, притворил за собой дверь. По-военному, деликатнейше, поклонился ей и сказал:
– Узнаете меня, матушка?
А бабушка, встав с кресла, только, по-старчески, трясла головой.
– Запамятовали разве, как Ваську-то на чердаке молоком поили?
Параскевушка не утерпела: приложила одно ухо к двери, но только и поняла, что матушка не узнает богатого офицера, а он ее хорошо знает и про кота – про сударя Ваську – спрашивает. Кот же тут увивался у ног матери Иринеи. Тут бабушка улыбнулась и сказала, наконец:
 – Мудрено узнать. Васька-то другую шубку надел!
Тотчас же она приказала Параскевушке ставить самовар. Параскевушка пошла на кухню, а военный поцеловал руку у бабушки, к величайшему ее смущению, принялся ее горячо благодарить и отвечал без дальних слов:
– Шубку-то эту, – он указал на свой блестящий мундир, – Васька по вашей милости только носит, а то носить бы ему похуже той, в какой Васька был на чердаке, – и рассказал бабушке с волнением, что в памятный «щейный бунт» он к вечеру только пришел из отпуска от родителей, так что его не видел никто из начальства, и не отмечался прибывшим из отпуска, и сразу попал в юнкерский круг, собравшийся на плацу и шумевший над выкинутыми мисами.
Когда солдаты стали окружать юнкеров, после оскорбления офицеров, он бросился в сад и, непойманный, добежал до монастырской стены, по старой дуплистой липе взобрался на стену. – и уж не помнит, как очутился на чердаке. Пересидев на чердаке до вечера, он явился домой, к отцу, полковнику в отставке, хлыновскому помещику, и слег в постель от волнения. После же достал свидетельство от врача о болезни и через два-три дня, когда в училище все было давно спокойно, вернулся, как ни в чем не бывало. Как на задержавшегося в отпуске по болезни, на него не пало никакого подозрения в участии в бунте. А товарищи, конечно, не выдали.
Другие участники «щейного бунта» поплатились очень сурово – не малое число было разжаловано в солдаты, остальные понесли очень серьезные наказания. Он же вышел, с год уже, в офицеры в гренадерский полк – и теперь в Хлынове на побывке у родителей.
Бабушка настойчиво спрашивала офицера об имени-отчестве, а он упорно отвечал ей, улыбаясь:
– Васька! –
и гладил приветливо другого Ваську, который соблаговолил даже, несмотря на зрелые свои годы, прыгнуть к офицеру на колени и кое-что ему спеть. Офицер с удовольствем напился чаю с бабушкиным имбирным печеньем и, добавив, что всю жизнь благодарить не перестанет, сказал:
– А вы, матушка, за Ваську помолитесь.
– Да как же, батюшка, – тревожилась бабушка, – я буду молиться, не зная имени-отчества.
Он назвал: его, действительно, звали Василием Ивановичем.
Когда, проводив его, бабушка вернулась в келью, она увидела лежащий на столе и незамеченный ею раньше, конверт. На нем была надпись: «Ваське от Васьки на молоко». Там была не малая сумма денег. Бабушка напрасно посылала Параскевушку с этим конвертом, запечатанным еще в другой конверт, к старичку – генералу, отцу офицера: ей ответили, что «Василий Иванович, молодой барин, отъехали к месту службы», а куда – Параскевушка не могла добиться, конверт же решительно отказались принять, сказав, что без молодого барина не смеют, а старый принимать не приказал.
С той поры, аккуратно, два раза в год, к Пасхе и Рождеству, бабушкой получались, из разных мест России, конверты с денежным вкладом, – и всегда бывала вложена маленькая записочка, на которой, четким почерком, всегда было написано одно и то же: «Поздравляю с праздником. Благодарю и помню. Ваське от Васьки на молоко».
Бабушку очень смущали эти конверты, но прекратить присылки не было возможности. Деньги же, в них вложенные, шли на молоко, только не Ваське. Сама бабушка давно уже к тому времени не употребляла в пищу молока. Она была строгая постница и с каждым годом, приближаясь к смерти, становилась все строже и строже в пище. «Пост – к небу рост», вспоминала она слова покойной свой старицы, матери Пафнутии.

В монастыре, на пожертвованный одним купцом-лесопромышленником капитал, поновляли всю стенопись в соборе, золотили заново иконостас, промывали иконы, чинили деревянные полы в алтаре, служба шла в маленькой старинной церкви Иоанна воина, а в соборе с утра до вечера работали плотники, столяры, старались не шуметь, не говорить громко – как было строжайше им велено игуменьей и подрядчиками.
Но как не шуметь, когда работало на лесах, под куполом, на стенах, на полу, в алтаре, всюду, несколько десятков человек, – и как не говорить, когда народ был молодой, веселый на язык, скорый и ловкий на смешащее слово, привыкший за работой петь во всю грудь? Поэтому, в соборе было и шумно, и говорно, и суматошно, а иной раз и песня прорывалась, и смехотно бывало. Игуменья морщилась от неудовольствия, сидя в своих покоях, окнами смотревших прямо на собор, – и говорила келейницам:
– Что это маляры так шумят! Поди, скажи матери Ларисе: чего она смотрит, им не скажет?
Мать Лариса, очень маленького росту, добродушная, полная монахиня, плохая рукодельница, большая чаевница, была наряжена на послушание в собор: быть все время там, пока идут работы, смотреть за благочинием и напоминать, коль забудутся, что это – храм Божий, страшное место. Мать Лариса и напоминала добрым, высоким своим голоском, а с лесов, из-под самого купола, какой-нибудь голосистый малярок – они были первые озорники из всех – ей отвечал:
– Вяжи, бабушка, вяжи чулок. Ничего, вяжи.
А все-таки, народ был добрый: притихали, – только не надолго. Мать Лариса опять останавливала, а малярок с левого крыла, подновлявший 6-ой Вселенский собор, отвечал со вздохом:
– Эх, не торопи, матушка: помрем – замолчим!
А вздох был веселый. Ответ на него – тоже не печальный – слышался то с иконостаса, оттуда, где двое золотили деревянного херувима с крестом, то от Страшного суда над западной дверью, где суриком подновляли адское пламя.
Мать Лариса, в конце концов, махнула рукой: села на стульчик под куполом, под лесами, и стала вязать чулок и творить молитву. Впрочем, народ всюду был славный и ладный, и шутить – шутили, но ни грубости неподобающей, ни непристойности какой-нибудь – и в помине не было. Пришлет игуменья келейницу с выговором – мать Лариса станет под куполом, постучит клюкой о пол и скажет погромче:
– Беда мне с вами, молодцы. Мать игуменья на меня из-за вас гневается. А что я с вами сделаю? Где тихомон на вас найду?
И вновь посошком постучит.
Попритихнут, а потом работа и молодость свое опять возьмут..
Все шло хорошо, только случился большой грех. Плотники, как стали чинить пол в алтаре, приметили, что мышей под полом живет множество; мышиный дух даже слышен, но мышь хитра – и наружу не выходит.
Мать Лариса посмотрела, подумала, сообразила: самое бы время теперь кота позвать: ему в алтарь вход позволен, а, пока пол чинят и половицы вскрывают, он бы великое опустошение произвел в подполье. Мать Лариса решила найти кота самого чинного и умного, чтобы не кидался, куда не нужно, понимал бы, в каком месте находится, а делал бы исправно и скоренько свое котово дело.
Мать Лариса думала-думала, припоминала всех монастырских котов и нашла, что один только подходящ и пригоден для дела и места – Васька матери Иринеи: не молод, не резв, не баловлив, но на мышей еще лют. Бабушка не с охотою его отпустила, а кот не с охотою шел в неведомое место, но дело было важное, – и рано по утру, еще до прихода маляров, мать Иринея передала матери Ларисе кота на руки, погладила его, поуспокоила его, наказали матери Ларисе беречь кота – и отпустила. Кота нарочно не кормили, чтобы охотнее пошел на мышей.
Мать Лариса отнесла его прямо в алтарь. Кот обнюхал все углы, все щели между половицами, ямочки, дырочки – и, принизившись, поуменьшившись ростом, весь истончившись, тихонечко спустился в подполье. Там он принялся самым исправным образом за свое котово дело: скорей бы, не теряя времени, справиться с мышами, да и на слона спать. Мать Лариса, спустив кота в подполье, и видя, что ни в чем не ошиблась относительно своих надежд на его благочиние и мышеловство, спокойно пошла на середину собора, села, как обычно, под куполом на стуле и принялась за вязанье чулка. Пришли рабочие, разошлись по лесам, закипела работа. Кот был все в подполье, никто его не видел. Но время шло. Кот, устав от своего котова дела в подполье, вышел из-под половицы, оглянулся, потянулся и спокойно, неторопливо пошел из алтаря по собору. Ему хотелось скорее лечь на слона и спать. Он был сыт и утомлен.
Тут-то и случился грех. Первым из маляров кота завидел с лесов – веселый парень-балагур с медной серьгой в левом ухе. Он и слыхом не слыхал, что кошкам разрешается вход в церковь. Завидев кота, он вообразил, что кот в церкви – все равно, что поганый пес, завопил на весь собор с лесов:
– Кот! Кот! Братцы, кот! Держи! Держи!
И не дожидаясь, пока «братцы» станут «держать», пустил в кота с лесов куском кирпича. Кусок попал коту прямо в ухо. Кот повалился, как подрезанный, на пол, глаза у него сразу помутнели, из ному потекла маленькая струйка крови. Мать Лариса присела от ужаса. Опомнившись, бросив чулок на пол, она побежала с криком: – Убили кота! Убили кота! – к бабушке.
Когда бабушка прибежала в собор, кот был уже мертв. Он лежал на левом боку. Около мордочки натекла маленькая лужица крови. Бабушка подняла кота; он еще был чуть теплый, и понесла к себе, а мать Лариса кинулась за водой – замывать кровь. Маляры глядели с лесов; парень с серьгой виновато вздыхал.
– Эх, какое дело вышло! Я его прогнать хотел. Думал: церковь поганит.
Старый золотильщик с укоризной отозвался с иконостаса, от золотых скрижалей завета:
– Кошку со псом смешал! Глупый человек: кошке везде ход. За чистоту.
А через несколько минут все были за работой. Мать Лариса, замыв пол, опять села на стул. Она успокоила себя мыслью: «Все равно, собор святить будут».
Бабушка велела закопать кота за огородом, на чистом месте. Праскевушка закопала и поплакала над ним.
А бабушка не плакала, но отметила про себя: «Это к моей смерти. Без меня не хочет оставаться».
Кон не выходил у нее из головы.
Получился к Рождеству конверт: «Ваське от Васьки на молоко». Бабушка всплакнула над ним.
В это Рождество мы, дети, были у нее; но почти ее не видали; ей нездоровилось; она лежала в постели, худенькая и сильно поморщившаяся. Нас угощала и принимала не бабушка, а Параскевушка. Скамеечка со слоном была пуста. Брат допытывался у Параскевушки:
– А где теперь Васька?
– В земле, под снежком.
– А еще где?
Параскевушка не знала где и отвечала только:
– Бог знает!
Нас скоро отвезли от бабушки, говоря, что мы беспокоим ее. Бабушке было худо. Однако к масленице она встала с постели, и великий пост встретила на ногах.
На первой неделе она говела. Силы у нее как будто прибыло. Так прошла вторая, третья недели, началась средокрестная. Бабушка вновь принялась было говеть: в великом посту она говела трижды, но уже во вторник почувствовала себя так худо, что не могла идти к вечерне, слегла и до полуночи не могла заснуть. А заснув, видела сон нехороший, тягучий, липкий: ворочалась во сне, хотела отстать ото сна, а он все лип к ней.
Виделось ей, будто горница, давно не метена; сорно, стены давно не белены, известка отлупилась, и на полу валяются белые кусочки. В горнице пусто, на столе некрашеном свеча горит – с нее сало оплывает прямо на стол. А дверь тесовая, крепкая, будто колеблется: вот-вот кто-то войдет, вот-вот, сдается, дверь отворится. А никто не входит. И бабушка видит: будто половица приподнимается – и выходит из подполья кот – волос рыже-белый на нем еще гуще, но только он худ: бока ввалились, – вышел из подполья и говорит кот: «Я – покойник», – и важно так по известке, что на полу, прошел, ткнулся мордой в самоварную трубу, полизал стену – и пропал. А свеча в горнице совсем догорела, чад синий поплыл, срезал все углы, закрутился, закрутился, и в дырочку четырехугольную в полу стал уходить.
Тут бабушка проснулась. Лампадка погасла и в келье чадно пахло фитильным нагаром. Было темно. Бабушка лежала с открытыми глазами. Вдруг она ясно услышала, что где-то в углу, мяучит кот. «Забежал чей-нибудь. Не Епистимьи ли?» – подумала она. Она окликнула Параскевушку. Та крепко спала, но бабушка окликнула другой, третий. Келейница пришла и, ничего не соображая со сна, смотрела на бабушку. Та толковала ей: «Кот забежал чужой. Посмотри, пожалуйста. Где-то в углу мяучит». Параскевушка ткнулась в один угол, в другой, но кота нигде не было. «Нет кота», объявила она. А бабушка тихо возразила: «Мяучит!» Параскевушка с досадой махнула рукой и вышла. А бабушке до утра слышалось, как кот мяучит в углу.
Утром она велела позвать священника, исповедалсь, причастилась, а келейницам своим, когда они пришли ее поздравлять с принятием Св. Таин, сказала: «Умру я скоро. Молитесь». Келейницы заплакали, но она строго на них посмотрела и прибавила: «Перестаньте. Я не жилица. Вам жить. Скажите, как без меня жить будете?»
– Не знаем! – плакала Параскевушка.
«А ты знай, – опять строго сказала бабушка: – ты старшая. Друг за дружку держитесь. Попрошу игуменью вас в келье оставить. А не оставит – смиритесь».
Келейницы еще пуще заплакали.
– «С вами не сговоришь! – махнула рукой бабушка, и ласково, ласково наклонилась над Параскевушкой, стоявшей на коленях возле постели: – Глупые! Богу молитесь, людей любите, тварь жалейте. Считайте себя худой травой, крапивушкой, полынкой горькой, последней травой, никому не нужной – и спасетесь! Легко это. Одно это-то и легко на свете».
Ей трудно было говорить. Она рукой дотянулась до головы Марьюшки – и переведя дух, сказала:
– Простите меня обе, Христа ради…
– Матушка, нас прости, – завопила было Марьюшка в слезах, но бабушка рукой остановила ее и сказала:
– Мой черед. Погоди, – и продолжала: Простите меня, худую старуху, земно прошу, хоть поклониться земно не могу, – в чем согрешила перед вами: делом, словом, помышлением. Да еще вот сколь я жадна: не прощенья только прошу от вас, а еще: молиться обо мне, грешной, прошу, – да еще и о родителях моих, Прокопии и Федосьи, да о рабе Божии Петре, прошу молиться…
– Будем, – всхлипывая, сказала Параскевушка.
– Спаси вас, Господи, за то. А я, коли обрету дерзновение, там за вас помолюсь…
Келейницы поклонились в землю перед бабушкой, она благословила их, при себе велела открыть сундук и приказала поровну разделить между собою одежду. Когда это было сделано, бабушка тщательно наказала Праскевушке, в чем ее хоронить, как устроить помин в церкви, кому читать Псалтырь по ней, и сколько и что дать читальщицам, что на поминальный обед сготовить для сестер, для родных и для нищей братии. Бабушка заставила келейниц не раз повторить все свои приказания и, убедившись, что они точно их запомнили, послала Параскевушку оповестить игуменью, что она хочет проститься с нею и со всеми сестрами, потому что отход ее недалек.
Игуменья скоро явилась к бабушке, и они долго беседовали наедине. Игуменья обещала бабушке постричь Параскевушку в мантию и оставить ее с Марьюшкой в бабушкиной келье. Она просила также бабушку сказать племяннику, моему отцу, чтобы тот помог закончить ремонт собора: денег, пожертвованных лесопромышленником, не хватило. Бабушка обещала.
После игуменьи приходили прощаться с бабушкой все сестры, от казначеи до последней чернорабочей послушницы. Бабушка всем раздавала на память иконы, крестики, одежду, рукоделье, келейные вещи. Прощание очень утомило ее, и Марьюшка все просила ее прекратить и благословить всех сообща, но бабушка не хотела прерывать и довела до конца, благословив и дав крестик и пряничек последней девочке из монастырского приюта.
Тем временем Параскевушка была послана к нам в дом сказать, что бабушке худо и она просит приехать проститься. Тотчас же послали в лавку за отцом, а нас, детей, стали собирать к бабушке. Параскевушка сидела в столовой и в слезах рассказывала матери:
– И не поверила я, родная моя, про кота-то, как ночью она позвала меня: не было его, не было по углам, и даже дерзко ей ответила, а теперь вижу: дура я, дура: да ведь это сударь-кот приходил – звать ее в земельку, а душеньку – на небеса!
– Что ты, Параскевушка, – усомнилась мать, даже с некоторым неудовольствием, – как же это так? Кошка – тварь неразумная: как она может звать старицу?
Параскевушка, не осушая слез, стояла на своем: – Я уж и сама, матушка Анна Павловна, сбираюсь к вам, а сама слышу: мяучит в келье. И голос-то его, сударев котов.
Мать не пыталась больше разубеждать горевавшую Параскевушку.
Когда нас привезли к бабушке, отец был уже там. Его глаза были заплаканы. Он сидел на стуле в ногах у бабушки и еле посмотрел на нас, когда мы вошли. Параскевушка вошла с нами и обмерла: как после она изъяснила, она сразу заметила, что бабушка уж одним только мизинчиком стояла на живом месте – вся уж почти перешла на мертвое.
Мы плакали – и я не помню хорошо прощанья с бабушкой. Поразило нас, что она была так мала, так худа, так бела, – что будто лежала под одеялом фарфоровая куколка-старушка. Отец поднес ей два небольших образа, взяв их, по указанию Параскевушки, с божницы – и она благословила нас ими, еле-еле имея силы на минуту удержать их в руках. Потом она перекрестила нас, и мы целовали ее руку, белую и холодную, перекрещенную крест на крест синими высокими жилками. Показалось мне, что она прошептала нам:
– Растите. Радуйте.
Глаза ее – в них больше всего оставалось жизни – с лаской и грустью остановились на нас.
Затем Параскевушка отвела нас от постели, поставила рядком перед божницей и велела молиться за бабушку.
Мать стала на колени перед бабушкой – и что-то шептала ей на ухо. Отец отошел в это время от кровати и стал сзади нас, лицом к иконам.
Мы слышали, как мать плакала, сдерживая рыданья. Младший брат громко заплакал. Тогда нас увели в комнату келейниц и усадили за стол. С нами была Марьюшка. Прошли священники в комнату бабушки. Отец и мать оставались там. Бабушку соборовали. До нас доносилось тихое, грустное, нежное-нежное пенье молодых женских голосов. Пенье сменилось чтением; чтение – опять пением.
Мы не притронулись к яблочкам, положенным перед нами на тарелке Марьюшкой. Брат спросил:
– Что теперь с бабушкой?
– К бабеньке теперь ангелы слетаются, – сказала Марьюшка.
– Зачем?
– Чтобы душеньку ее взять, – ответила Марьюшка и заплакала, но, видя, что и мы плачем, остановила нас, и себя:
– Не надо, не надо плакать. Надо радоваться, что ангелы тут.
В комнате бабушки давно уже не пели. Читал что-то мужской голос. Вдруг и чтение оборвалось – наступило короткое, глубокое-глубокое молчание, – и затем из комнаты бабушки послышались уже не сдерживаемые рыданья. Отворилась дверь, появился отец. Слезы текли по его лицу. Он отрывисто сказал нам:
– Бабушка скончалась. Подите к ней.
Мы вошли с ним к бабушке. Она лежала неподвижно на постели. Лицо ее было светло и прекрасно; уста застыли с улыбкой. Параскевушка стояла уже перед божницей и читала первую кафизму по усопшей.
В келье стояла легкая романтическая синь от ладана. Перед божницей еще горели восковые свечи. И в руке бабушки была еще свеча, – та, которую она держала во время соборования. Даже огонек – маленький золотой – еще не потух. Старая монахиня подошла к ней, поклонилась, осторожно вынула свечу, не загашая огня, передала ее другой монахине, а сама стала складывать руки бабушке, как у покойницы. Другая монахиня поставила свечу к божнице и не удержалась сказать:
– В последний раз свою свечу Богу зажгла!
Нас подвели к телу бабушки, велели поклониться, приподняли и приложили губами к ее руке. Мы с братом впервые видели мертвого человека. Но нам было не страшно. Мы не плакали. Около бабушки было жутко и торжественно, как в храме.
На девятый день после бабушкиных похорон мы были в монастыре у заупокойной обедни, а после обедни пили чай у Параскевушки в бабушкиной келье. Прощаясь с нами, она протянула мне серебряный портсигар с портретом кота на слоновой кости, и сказала:
– Примите от бабеньки. Она, как прощались со всеми и вещами каждого оделяли, приказали мне подать портсигар, и рассматривали его, и наказали, как умрут, вам передать: «Старшему, сказали, внуку-с»
Параскевушка смахнула слезу – и попыталась улыбнуться:
– С сударем котом-с.
Но улыбка не улыбнулась ей. Я раскрыл портсигар: там ничего не было.
Портсигар бабушкин доселе у меня цел. Я никогда не держал в нем папирос.
Я иногда забываю, что он у меня есть, но, найдя его, смотрю на слоновую кость и вспоминаю бабушку и детство: «Кот на слоне! Сударь кот!» и мне делается грустно и легко.

Челябинск
? августа – 7 октября 1924 г.

Конец
и
Богу слава.

ПОСОЛ РУССКОГО ЦАРЯ ПРИ ДВОРЕ ГЕТЕ
Раздел из второй главы книги «Русские писатели у Гете в Веймаре» –
«Гете в политике Александра I и Николая I»

ИНТЕРЕС ГЕТЕ К РОССИИ. – ГЕТЕ И РУССКАЯ ИСТОРИЯ – ГЕТЕ И ПЕТР ВЕЛИКИЙ; ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ИНТЕРЕСА ГЕТЕ К ПЕТРУ. – ГЕТЕ И УБИЙСТВО ПАВЛА I. – РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ ВЕЙМАРСКОГО ДВОРА С ПЕТЕРБУРГСКИМ. – МАРИЯ ПАВЛОВНА И ЕЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ВЕЙМАРА. – НАПОЛЕОН I И МАРИЯ ПАВЛОВНА. – ВЕЙМАРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ РУССКОГО ДВОРА. – РУССКАЯ ФИНАНСОВАЯ ОСНОВА ВЕЙМАРСКОГО КУЛЬТУРНОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ. – КУЛЬТУРНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ ГЕТЕ И ФИНАНСЫ МАРИИ ПАВЛОВНЫ. – ГЕТЕ КАК СЕКРЕТАРЬ МАРИИ ПАВЛОВНЫ. – «НИМФА ЭГЕРИЯ» ИЛИ ПОСОЛ РУССКОГО ИМПЕРАТОРА. – МАРИЯ ПАВЛОВНА И ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЛИТИКА РУССКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. – ЛЕГАЛИЗАЦИЯ РУССКИХ ПАЛОМНИЧЕСТВ И ВИЗИТОВ К ГЕТЕ.

Интерес Гете к России в XIX столетии несомненен, непрерывен и многообразен. Об его интересе к древнерусскому искусству речь уже была; об его внимании к русской поэзии и поэтам речь будет впереди. Наука в России также привлекала внимание Гете: он был в переписке с учеными немцами, работавшими в России, следил за их научными трудами, был членом петербургского минералогического и одного из харь-ковских научных обществ, был почетным членом Харьковского университета и Академии Наук, пытался принять участие в ее трудах, а несколько ранее – горячо принял к сердцу проект об учреждении в Петербурге Азиатской академии. В настоящей работе нельзя было обойтись без целых страниц, посвященных отношениям Гете к русским художникам: О. Кипренский, А. Орловский, Ф. Толстой, Г. Рейтерн были ценимы Гете. У него также был большой интерес к русской природе, быту, к географии России. Он дорожил каждой книгой, каждой беседой, расширяющей его познания в этой области. Познанию России в самых разнообразных отношениях – Гете учился непрерывно. То он читает «Второе путешествие Палласа через Россию» (1803); то с любопытством слушает «юмористический рассказ» какого-то Шевалье о том, как «русский монах водил его по киевским пещерам и принял за магометанина, потому что он крестился перед святыми гробницами справа налево, а не слева направо» (1810); то отмечает «катанье на русских санях», интересующее его как подробность русского быта (1812); то вместе с гр. Головкиным, начальником русской большой экспедиции-посольства в Китай, рассматривает карту России и обсуждает маршрут бесконечного их пути (1812). От «Путешествия на Кавказ и в Грузию в 1807 г., 1808 г. и 1813 г.» И.Г. Клапрота он переходит к путешествию Дж. Д. Кохрана «Пешком через Россию и сибирскую Татарию» (1825), а в 1831 г. и сам путешествует вместе с Оттоном Коцебу: «по просьбе Вольфа – любимого внука – принесен был глобус, и с помощью его наглядно представили себе последнее кругосветное путешествие русских». Когда ему удается прочесть новую книгу, открывающую что-нибудь новое в той малоизвестной шестой части света, которая называется Россией, Гете счастлив: «Ледебур, русская флора, украсившая мою библиотеку благодаря великой герцогине, – записывает он 1 мая 1830 г., – замечательное сочинение, вводящее много новых видов». Но, кажется, еще больше ценил Гете живые беседы о России с теми учеными путешественниками, знаниям и добросовестности которых он доверял. В 1817 г. он, обычно столь скупой на записи, заносит свой разговор с проф. Реннером «о России, в особенности о русских лошадях, рогатом скоте» и о болезнях скота. В 1823 г. Соре привел к нему какого-то «путешественника из Петербурга», и Гете рассматривал с ними «виды Петербурга в русских литографиях и костюмы разных народностей». В том же году Гете посетил один прусский генерал, и Гете с ним беседовал о «канале, который делает возможным сообщение юга и севера русского государства»: это был разговор о Мариинской системе, которая как раз в это время подвергалась капитальному переустройству. В 1830 г. Гете отметил разговор с ученым юристом Cailloue, французом, «изъездившим Пруссию и Россию, изучая их правовой и юридический строй». Когда старый друг Гете Александр Гумбольдт возвратился из своего знаменитого путешествия по России, Гете, не без некоторого упрека за неполноту его рассказов, отметил в дневнике: «В 11 ч. г. ф.-Гумбольдт кратко рассказал, имея под рукой карту, о своем путешествии через русское государство» и утешился несколько на дальнейшем: «он обещал некоторые замечательные, там найденные, минералы».
Все эти чтения и беседы – а число их можно было бы умножить – свидетельствуют о неослабном, даже растущем интересе старика Гете к далекой и чужой стране с ее неисследованными просторами и непонятными укладами жизни и быта.
Но, как ни глубок и постоянен у Гете этот интерес к русскому искусству, литературе, науке, природе, быту, он сильно уступает его же интересу к русской истории. Характер этого интереса ни в какой мере не академический. Хотя Гете не чужд интереса и к древней русской истории – в 1802 г. он читал русские летописи, – но внимание его по-настоящему направлено только на новейшую русскую историю с Петра, и все его чтения имеют явный характер комментария к той истории, которая творилась в эпоху наполеоновских войн на его глазах, в которой сам он был участником и в которой – иногда не без явного неудовольствия – замечал все большее и большее участие России. В своем историческом чтении Гете запасался материалом для изучения этого русского вмешательства в историю Европы, и часто историческое чтение или разговор, вызванный этим чтением, дают Гете случай высказать суждение, прямо напоенное злобой дня. Вот прекрасный пример: в августе–октябре 1809 г. Гете погружен был в чтение «Жизни Петра Великого» (Leben Petrus des Grossen) Герхардта-Антона Галема (1752–1819), четырежды отметил в дневнике этапы этого чтения, и в тот же день, когда сделал первую из отметок, высказал Римеру: «Что собственно получили немцы в их прелестной свободе печати, как не то, что всякий может наговорить про другого дурных и позорных вещей, сколько ему захочется?» Это политическое высказывание Гете летит рикошетом от изучения жизни Петра I, который, в глазах Гете, делал крупные исторические дела и без «свободы печати». И самый интерес Гете к личности Петра был интересом политическим: враг революции, недруг республиканства и конституционализма, Гете в эпоху реставрации не хотел, однако, быть и со слепыми реставраторами старого режима, с католической и священно-союзной реакцией Людовика XVIII и Александра I, и оттого тянулся к Петру I, где не было революции, но была реформа, – была реформа, но не было реформаторов, заседающих в парламентах и причиняющих неприятности королям и герцогам. «Реформатор», но на троне, с министрами-помощниками вокруг трона – это было самое большее, на что шел Гете в своих политических чаяниях, более чем умеренных и менее всего соответствовавших гениальной остроте его поэтической и научной зоркости. Петр I и его деспотическое реформаторство сверху больше, чем кто-либо в истории, отвечал и этим чаяниям, и Гете чувствовал особый интерес к нему.
В этом интересе было много общего с тем интересом, который Гете всегда питал к личности и делу Наполеона. «В войне и управлении государством» Гете считал их одинаково «гениальными», и Петру приписывал то же наитие «демонического», что и Наполеону. Оба они казались Гете столь мощными двигателями, при которых движение в истории обеспечивается и без поддержки народных масс. Тем пристальнее Гете желал судить их деятельность. В 1829 г. он очень внимательно читал книгу Сегюра «Histoire de Russie et de Pierre le Grand» (Paris, 1829). «Положение Петербурга,– говорил Гете Эккерману, – непростительно, особенно если вспомнить, что почва возвышается поблизости от него и что император мог охранить город от наводнений, поставив его несколько выше и оставив в низовьях только гавань... В таком поступке столь великого человека есть нечто загадочное. Знаете ли, чем я его объясняю? Человеку невозможно освободиться от впечатлений своей юности, и это доходит до того, что даже вещи, страдающие недостатками, но к которым он привык в юности и среди которых жил в эти счастливые годы, остаются для него и впоследствии дорогими и кажутся хорошими; он точно ослеплен ими и не видит в них никаких недостатков. Так и Петру Великому хотелось построить в устьях Невы любезный ему в юности Амстердам». У Гете не ослабевал интерес к истории новой России: проблема бытия России и исторического смысла этого бытия с особой яркостью встала перед Гете тогда, когда Александр I неожиданно для себя оказался вершителем судеб Европы и в особенности Германии. Даже тогда, когда Гете читает сочинения по общей истории Европы, он выделяет все, что относится к России. Так в 1808 г., читая чью-то «Staatengeschichte», он сделал две отметки о чтении части этого сочинения, посвященной России, и так же поступил в 1823 г.: читая сочинение Л.Т. Шпиттлера (1752–1810) «Очерк истории европейских государств», он выделил из него Россию, специально отметив чтение соответствующей главы. На примере русских исторических чтений Гете наглядно доказывается истина, что историческое чтение есть всегда политическое чтение.
Но Гете мог читать русскую историю первой четверти XIX столетия не только из книг, а из самых событий, узнавать ее от людей, бывших участниками или свидетелями этих событий.
7 апреля 1801 г. Гете сделал такую отметку в дневнике: «Фауст. Смерть императора Павла».
Связи между двумя отметками нет никакой, но соседство их примечательно: работу или думу над важнейшим созданием своего гения Гете поставил рядом с политическим событием, совершившимся в далекой России: так показалось оно ему важно и значительно.
В маленьком Веймаре мог быть особый интерес к этому событию: супруга герцога Карла-Августа, столь связанного с Гете, герцогиня Луиза была родной сестрой первой жены Павла I, вел. княгини Наталии Алексеевны (Вильгельмина, принцесса Гессен-Дармштадтская, 1755–1776). Когда Гете жил в Неаполе, он подружился с художником Ф. Гаккертом, который пользовался благосклонностью кн. Андрея Кирилловича Разумовского, бывшего в 1779–1784 гг. русским послом в Неаполе. Пометками о Разумовском и его привязанности к талантливому художнику пестрят страницы Гете, посвященные Ф. Гаккерту. Гаккерт знавал Павла I и Марию Федоровну, когда они, под никого не обманувшим incognito «графа и графини Северных», путешествовали по Италии, и даже писал портрет Марии Федоровны. А о Разумовском, посланнике и Дон-Жуане, остроумном и тонком музыканте ходила европейская молва как о счастливом сопернике Павла у его жены, Наталии Алексеевны. На эту удачу Разумовского Екатерина сама раскрыла глаза Павлу: чтобы «утешить его в смерти жены», она представила ему пачку писем Разумовского к Наталии Алексеевне. В утешение же Павлу Разумовский был выслан сперва в Ревель, потом в Батурин, потом... в Неаполь, где он имел вторую удачу у королевы Каролины. В Италии Павел и Разумовский имели удовольствие встретиться. Вот какой примерно круг рассказов о Разумовском и русском дворе с Павлом во главе мог слышать Гете от Гаккерта, писавшего для Екатерины II батально-морские картины, окутанные не только дымом пороха, но и дымом фимиама в честь «побед русского флота». Эти рассказы для Гете могли иметь специфический «придворный интерес», так как они касались сестры Луизы Веймарской.
Заговор 11 марта 1801 г. и убийство Павла I были предметом длительного интереса, даже изучения со стороны Гете. Он с большой настойчивостью собирал все, что мог разузнать об убийстве Павла от лиц, бывших в это время в Петербурге, а с 1804 г. и от приближенных Марии Павловны и ее русских посетителей. Чрезвычайно любопытна в этом отношении отметка в его дневнике 14 марта 1814 г.: «У их высочеств. У miss Диллон. История смерти Павла I».
Их высочества – это великие князья Николай и Михаил Павловичи, приехавшие в Веймар со своим воспитателем графом Ламсдорфом. Гете представлялся им и был, вероятно, весьма почтителен к сыновьям Павла I, а прямо от них проследовал к англичанке miss Диллон, служившей камер-фрау у Марии Павловны, и от этого интимно близкого к дочери Павла I лица вызнавал – в который раз – историю его убийства. Гете очень хорошо знал показную историю русского двора, но не менее знакома ему была его изнанка. Об этом свидетельствует результат его выспрашиваний о смерти Павла I – большая, тщательно составленная запись под заглавием «Die Palasterrevolution gegen Kaiser Paul I». Ввиду того, что она никогда не появлялась на русском языке и даже не упоминалась русскими историками, приводим ее целиком:
«Суббота. Отправляется курьер к Бонапарту. Раздел значительной части Германии. Баден не получает ничего. Виртемберг получает Мюнстер, Падерборн, Гильдесгейм, Вюрцбург, Бамберг, Пруссия –Ганновер, Баварский Зальцбург, Пассау, Бехтольсгаден.
Воскресенье. Измайловский гвардейский полк оскорблен на параде тем, что четыре офицера, среди них генерал Милютин и кн. Вяземский, отправлены в крепость. Происходит дуэль между кн. Четвертинским и камергером Рибопьером, последний ранен.
Понедельник. Под уговором великого князя гр. Пален должен замять дело. Князь (!– С.Д.) Нарышкин пробалтывается. Рибопьера сначала отправляют в крепость, потом высылают с семьей из города.
Вторник.
Среда.
Четверг.
Пятница 1 марта ст. ст. Великий князь Константин ругает своего отца, генерал-прокурор выдает. Император сам хочет привлечь его к ответу. Странным образом, это отвращено. Константин должен принести присягу.
Суббота 2.
Воскресенье 3.
Понедельник 4. Графу Кутайсову донесено о плане генерал-прокурора Обольянинова объявить себя опекуном несуществующего побочного ребенка императора.
Вторник 5. Граф Пален отстранен от двора, жена его также отослана со своим экипажем обратно.
Среда. Графу Палену внушают, что император вернет ему милость, если он прямо или косвенно через гр. Кутайсова попросит прощенья. Граф отвергает это.
Четверг. Палена снова призвали ко двору.
Пятница.
Суббота 9. Император впервые после долгого времени снова появляется в городе, но, найдя около строящегося Казанского собора кучу неизбежного мусора, приходит в ярость и шлет с фельдъегерем устный выговор графу (Палену; далее он везде называется просто: «Граф».– С.Д.)
Воскресенье 10. Свадьба Жерве, на которую граф обещает прийти, но не приходит.
Понедельник 11. К графу приходит граф Кутайсов и в шутку высказывает некоторые подозрения. Бурная ночь. Обер-шенк Загряжский, на вечере у кн. Белосельского, в самую полночь, напоминает о пред-стоящем большом деле. Талызин дает ужин, на который отправляется граф. Все, кто там собрались, или посвящены в дело, или их тут же посвящают.
Вторник 12. Прекрасная погода. Всеобщая радость.
Среда 13. Князь Платон Александрович и граф Валерьян Зубов обедают у графа.

Участники числом 42

5. Беннигсен (длинный Cassius) вышел в отставку генерал-лейтенантом, пытается опять поступить на службу, получает отказ, собирается в понедельник 11-го уехать, граф удерживает его и направляет его к Зубовым.
6. Генерал Чичерин.
7. Артиллерийский полковник Татаринов
8. Артиллерист князь Яшвиль, грузин. Шарф
9. Ротмистр Ушаков, единственный из конной гвардии. Брат генерала У[шакова], который был на-чальником бывшего так назыв. Сенатского полка и должен был выстроить его перед замком.
10. Генерал Уваров, начальник кавалергардов. Депрерадович, командир батальона великого князя Александра. В распоряжении графа. Запоздал больше, чем на 20 минут.
Талызин, генерал-лейтенант, командир императорского лейб-гвардии полка. Начальник того батальона этого полка, который выступил перед замком.
Вяземский, офицер Измайловского полка, потом он первый приветствовал нового императора.
Комендант Епифаров.
Горголи, обер-лейтенант и платц-майор (теперь полковник в полку императора Александра).
Граф Кутайсов, родом турок. Заведывающий гардеробом и прислугой.
Тайный секр. Мих. Дольской.
Гардероб, секретарь Трошин, слуга последней возлюбленной.
Его брат, офицер второго корпуса, осведомлявший о своем начальнике, Валерьяне Зубове.
Он был обманут последним, в ночь 11-го, с помощью концерта».
Запись Гете очень ценна: это – одна из самых первых, по времени, и самых полных, по материалу, попыток создать твердую схему всего хода «дворцовой революции» 11 марта 1801 г. и дать список дейст-вующих лиц. Гете знает мельчайшие подробности дела. В этом отношении показательна отметка «шарф» при фамилиях Татаринова и Яшвиля в списке заговорщиков: с особой сдержанностью, какою отмечено в его записи все, относящееся к царской фамилии. Гете этим одним словом обрисовывает для себя всю сцену убийства Павла I: он был задушен шарфом, и ближайшими участниками этого дела во всех современных записках указываются именно Яшвиль и Татаринов. Другая «мелочь» в записи Гете была уже отмечена известным немецким историком Т. Шиманом: «Прозвище Беннигсена «длинный Cassius» поразительно и указывает на устную передачу». Для Гете это, конечно, не только «прозвище», но и целая характеристика Беннигсена как участника убийства. Многие другие кусочки Гетевой записи показывают с несомненностью, что он собрал материал для нее от людей чрезвычайно осведомленных, от близких свидетелей павловских «браней» и «яростей» и столь же близких участников прекращения этих «яростей» навсегда. С одним из прямых участников заговора, с Ф.П. Уваровым, Гете был лично знаком, как увидим далее.
Для чего сделал Гете свою запись о «дворцовой революции» 1801 г.? В ней нет никакого намека на то, что это – план или материал для какого-нибудь произведения – например, драматического – из жизни Павла I; несомненно, это и не план исторического сочинения. Это – «труды и дни» небольшой придворной революции, чем-то особенно поразившей Гете. Можно догадываться о причине этого интереса: общей и частной. Частная – ясна. Веймарский дворик, как увидим далее и как отчетливо понимал Гете, был отделением петербургского двора: действующие лица петербургской трагедии постоянно появлялись и на тесной веймарской сценке; как же было не интересоваться и исполнителями, и самой трагедией, которую они сыграли 11 марта? Гете и сделал весьма точный набросок ее сценария. Но в происшествии 11 марта для Гете заключался и более крупный интерес. Россия Екатерины II и Павла I была оплотом против западной революции, – и вдруг в ней самой происходит дворцовая революция и притом успешная. Этот успех Гете и не пытается скрыть от себя в своей очень осторожной записи: «Прекрасная погода. Всеобщая радость». Гете отмечал, сколько мог тщательно, ярости и выходки «непросвещенного абсолютиста» Павла. В глазах Гете это – урок и предупреждение всем веймарским и не веймарским абсолютистам. Гете хочет – как министр и политик – заучить весь завод механизма, каким приводятся в действие «дворцовые революции», чтобы знать, как не допускать до завода этого механизма. Эта запись – memento mori – верного слуги веймарского феодально-дворцового благополучия. Отметка о воцарении Александра I – как о «всеобщей радости» всего Петербурга – важна для понимания отношения Гете к первым годам царствования Александра I. В дневнике Гете отсутствуют записи об Александре I до его появления в Германии в 1805 г. У нас есть зато косвенные указания на интерес Гете к первым годам его царствования, возбудившим в либерально-дворянских кругах столь яркие и столь неосновательные надежды на политическое обновление государства, что вице-президент Академии Наук в Петербурге Андрей Кириллович Шторх предпринял даже специальное издание «Russland unter Alexander dem Ersten», посвященное сочувственному обзору всех мероприятий и проектов начальной эпохи царствования Александра I. Издание пришлось Шторху прекратить, когда этих «великих чрезвычайных дел и предприятий» вскоре же оказалось так мало, что нечем было заполнять страницы. Очень вероятно, что Гете читал Шторха, во всяком случае он хотел поехать посмотреть, как благоденствует Russland unter Alexander dem Ersten. Смысл такой поездки именно для Гете очевиден: как было указано, его политической программой был монархический реформизм сверху. Сам Гете пытался как министр быть проводником и вдохновителем такого реформизма в пределах игрушечного веймарского государства. Даже немецкие апологеты всяческой деятельности Гете признают, что он потерпел здесь полную неудачу: по словам Белыповского, «он мечтал о грандиозных (! – С.Д.) реформах социально-политических»: «освобождение крестьян от барщины и десятины, преобразование крестьянского и помещичьего землевладения в свободную, делимую собственность, обложение имений податями сообразно с их доходностью», а «должен был удовлетвориться» вместо этих реформ вот чем: «в государственном управлении водворились экономия (дошедшая до того, что, по уговору Гете, «герцог отстранил своих придворных чинов от ежедневных обедов за придворным столом».– С.Д.), рачительность и гуманность, бремя воинской повинности было сокращено (веймарская «армия» уменьшена с 600 чел. до 310. – С.Д.), пути сообщения улучшены (все пространство Веймара равнялось 1900 кв. км. – С.Д.), принята широкая система орошения и осушения полей, приняты меры против порчи полей разными животными...» (т.е. поставлены загородки! – С. Д.). В России Гете мог надеяться увидеть более широкие опыты реформизма сверху и тем подтвердить свою политическую теорию, трещавшую по швам: вот почему он собирался поехать в Россию. Однажды – между октябрем 1806 г. и мартом 1807 г. – в Веймаре, в доме «надворной советницы» и писательницы Шопенгауэр, Гете встретился с писателем и педагогом Георгом Рейнбеком (Reinbeck, 1766–1849), который незадолго перед тем – в 1805 г. – издал книгу «Fliichtige Bemerkungen auf einer Reise von St. -Petersburg... nach Deutschland im Jahre 1805» («Беглые заметки по поводу путешествия из Петербурга... в Германию»). «Когда собралось много гостей, в их числе жена Гете, – вспоминал Рейнбек, – пришел тайный советник. Он вошел с приветливо-протяжным: хм! хм! раскланиваясь во все стороны, и искал себе стула. Потом он оглядел весь круг собравшихся, и, когда его взор упал на меня, он встал и пошел ко мне. Понятно, я тотчас же поднялся. Он торжественно поклонился и сказал: «Я должен вам принести благодарность». Я спросил, чем я так осчастливлен, что заслужил его благодарность? – «Я всегда имел намерение когда-нибудь посетить Россию, – ответил он, – но вы меня совершенно от этого излечили».– «Я бы очень об этом сожалел, – ответил я, – прежде всего из-за России, но также, – разрешите, ваше превосходительство, мне сказать это, – также и из-за вас». С его стороны это было шутливым оборотом дать мне понять, что он читал появившиеся тогда мои «Беглые заметки» о поездке через Москву и т.д., которые обратили на себя некоторое внимание тем, что тут и там в описаниях и суждениях отклонялись от обычных восхвалений Шторха: я прожил 14 лет в Петербурге... Гете много говорил со мной о России и спрашивал о многих тамошних знакомых».
С восшествием на престол Александра I связь Веймара с русским двором усилилась: его жена Ели-завета Алексеевна по своей матери, баденской маркграфине Амалии, приходилась родной племянницей той же герцогине Луизе.
Маленький двор получил большую родственницу. До сих пор Германия посылала своих принцесс в Петербург; в 1804 г. Петербург послал принцессу в Веймар: наследный веймарский герцог Карл-Фридрих (1783–1853) женился на третьей дочери Павла I Марии Павловне (1786–1859). Это была большая придворная и дипломатическая удача для крошечного Веймара.
В Петербурге долго не соглашались на брак великой княжны с захудалым веймарским принцем, и нужны были немалые дипломатические ухищрения, чтобы брак состоялся.
Сестра русского императора везла с собой на 80 русских подводах приданое, далеко превышавшее не один годовой бюджет всего веймарского герцогства. Богатства, привезенные Марией Павловной, были так невиданны в феодально-обнищалой Германии, что, когда Гете случилось увидать в 1829 г. «все сокровища приданого» (Sammtlichen Schatze des Trous-seaux») Марии Павловны, он воскликнул: «Зрелище из «Тысяча и одной ночи!» Но Мария Павловна вместе с тем привезла с собою династическое приданое – связи, которые были крупнейшею политическою поддержкой для Веймара в те времена, когда, по мановению Наполеона, десятки и сотни германских княжеств, герцогств и маркграфств исчезали с лица земли, как пушинки.
Даже готовясь к войне с Россией, Наполеон считался с тем, что наследная веймарская герцогиня происходит не из какого-нибудь Касселя или даже Берлина. Любопытную историю рассказывает Греч: «Дерзкий выскочка вздумал назначить в придворные дамы к императрице Марии-Луизе несколько природных принцесс Германии и в том числе наследную принцессу Веймарскую, великую княгиню Марию Павловну... Не знаю через кого, вероятно через Талейрана», дошло до Наполеона, «что немедленным следствием этой дерзости будет разрыв России с Францией и заключение союза с Англией. Приготовления к истребительной войне с Россией еще не были кончены, и декрет не состоялся». Немецкие принцессы избавились от удовольствия быть придворными дамами у Марии-Луизы только оттого, что у одной из них оказались сильные всероссийские родственники. Так ли было в случае Греча или не совсем так, но значение новоприобретенных родственников очень серьезно и веско учитывалось и взвешивалось и в самом Веймаре, и в его европейском окружении – дружественном и враждебном.
Гете понимал лучше других, что династические связи – самый сильный козырь в копеечной веймар-ской политической игре. Это должно учитывать всегда при всех высказываниях Гете о Марии Павловне и ее родственниках. Учета этого обычно не делается, и в огромном большинстве писаний о Гете Мария Павловна выставляется чуть ли не его «нимфой Эгерией». Дело обстоит гораздо проще. Когда Гете говорит о ней, в его словах очень большая доля суждения всегда выходит из уст министра, дипломата, царедворца – и даже доброго веймарского бюргера: всем им было легче, безопасней, благополучнее жить в их веймарском отечестве, городе, поместье, доме с тех пор, как во дворце водворилась сестра Александра I. В эпоху, когда Наполеона боялись все большие и маленькие властители кусков и кусочков Европы, наследная веймарская принцесса, молоденькая Мария Павловна, боялась его меньше всех. Вот характернейший эпизод, рассказанный А.И. Тургеневым в его неизданном дневнике (запись от 5 мая 1829 г.). Дело происходит во время войны 1807 г.: Карл-Август выступал против Наполеона в качестве прусского генерала и союзника Александра. Под боком у Веймара Наполеон отторгает Иену; в Веймаре были французы; канцлеру Мюллеру пришлось вымаливать у Наполеона пощаду для Веймара.
«Был у канцлера Мюллера, – записывает А.И. Тургенев, – читал отрывки из его записок о свидании с Наполеоном во время войны 1807 г., о главной квартире Наполеона, о Дарю, о Талейране, о путешествии Мюллера в Париж: «Avez-vous les quittances de Daru?» – спросил Наполеон и до тех пор не принял его. Предложение паспортов великой княгине: растоптала их, когда получила. Подозрение Мюллера в измене».
Растоптать паспорта Наполеона – такую политическую роскошь могла позволить себе во всей Гер-мании только одна Мария Павловна: она одна была там сестрой русского императора. В сопоставлении с этим эпизодом рассказ Греча теряет привкус анекдотичности.
Можно поверить, что провинциальный Веймар достаточно искренне радовался в 1804 г., когда в него совершала въезд 18-летняя Мария Павловна: так в былое время бедная и малочиновная семья радовалась, когда ей удавалось породниться с семьей столичной, рангом, чином и карманом гораздо повыше и покрепче. Веймарскую радость должен был высказать Гете в специальном театральном приветствии, но он уклонился, будучи болен и не в духе; однако приветствовать Марию Павловну считалось столь серьезным делом, что «честь» перешла от первого веймарского поэта ко «второму»: потревожили больного Шиллера, и он написал «Приветствие искусств», разыгранное тогда же на театре. Мария Павловна не успела еще освоиться в Веймаре, как Гете уже воспел ей целый гимн (в письме к Марианне Эйбенберг от 26 апреля 1805 г.). «Она – чудо прелести и грации. Мне не приходилось еще видеть соединения такого совершенства с тем, что высшее общество ожидает и даже требует от высокопоставленной дамы». Гете несколько раз воспевал ее в стихах.
Когда Мария Павловна была уже «царствующей» герцогиней, Гете говорил о ней Эккерману: «Она с самого начала стала добрым ангелом для страны и, чем больше чувствовала себя связанной с новым отечеством, тем сильнее обнаруживала это свойство. Я знаю великую герцогиню с 1805 г., и у меня было много случаев удивляться ее уму и характеру. Она одна из лучших и замечательнейших женщин нашего времени, и была бы ею, не будь даже великой княгиней».
Через полтора года Гете повторил этот отзыв: «Великая герцогиня и умна, и добра, и доброжела-тельна; она истинное благословение для страны. Люди всюду скоро чувствуют, откуда исходят на них благодеяния, и они почитают также солнце и другие благотворные стихии, а потому я и не удивляюсь, что все сердца обращаются к ней с любовью и что за нею признают то, что она заслуживает». Оба эти отзыва Гете заменяют множество цитат из самого Гете, – хотя бы из его многочисленных писем к самой Марии Павловне, – из мемуаристов и из биографов, русских и немецких: Гете в этом двуедином отзыве выразил то, что и сам он, и все другие множество раз повторяли врозь. Если прибавить к отзыву Гете известное суждение Шиллера, находившего в Марии Павловне «большие способности к живописи и музыке и действительную любовь к чтению», то не будет нужды обращаться за другими отзывами: все будет повторением этих отзывов. Что же говорят здесь Гете и Шиллер о Марии Павловне? Гете дважды подчеркнул, что она «с самого начала стала добрым ангелом для страны». Феодально-дворянский бюргерский Веймар действительно мог быть доволен Марией Павловной: все те политические выгоды из ее брака с их принцем, о которых выше говорено, Веймар действительно получил. До самого конца октября 1813 г. в Веймаре были французы, и веймарцы сражались на стороне французов против Александра I и союзников. Положение было самое щекотливое и для герцога, и для его воинства. Мария Павловна и тут пришла на помощь. Вот что писала она «собственноручно» 11 сентября из Теплица самому графу Аракчееву: «Граф Алексей Андреевич. С особенным удовольствием получила я письмо ваше от 22 августа и благодарю вас усердно за старание ваше в рассуждении веймарских пленных офицеров, коим следует ожидать до будущего времени перемену их судьбы, где они находятся: а между тем, прошу вас меня уведомить вперед, ежели что воспоследует в пользу их; я, конечно, всегда сочту внимание ваше к их участи доказательством особой услуги, относящейся к моей особе». Сколько таких русских услуг Веймару Мария Павловна вписала в свой личный счет, оплачиваемый ее братом и его приближенными! Веймар вышел из наполеоновских войн не только цел, но и с приращением территории, и с повышением владетеля в чине: из просто герцога он был сделан «великим». То обстоятельство, что Веймар уцелел и даже расширился в то время, как «многие сотни маленьких областей были поглощены более крупными» по приказам Наполеона и решению Венского конгресса 1815 г., Бельшовский приписывает Карлу-Августу: это все было сделано «в награду»-де «за патриотический образ действий герцога и за те тяжелые жертвы, которые выпали на долю страны во время войн». Это объяснение – простой обман: Карл-Август в эпоху наполеоновских войн проделал не мало опытов политического перебежничества между Наполеоном и Александром.
Когда-то, при тильзитском свидании 1807 г., германские провинциальные «отечества» получили уже пользу от петербургских родственников: «благодаря родственным связям с русским императорским домом остались неприкосновенны герцогства Ольденбургское, Мекленбург-Шверинское и Кобургское. Это была особенная любезность Наполеона к новому союзнику». Примеру Наполеона последовал и Венский конгресс 1814–1815 гг. На конгрессе помнили не о мнимых «заслугах» Карла-Августа, а о том, что жена его наследника – родная сестра Александра I: смешно было бы лишать наследственной вотчины сестру того человека, в руках которого были тогда острые ножницы для перекройки всей карты не только Германии, но и Европы. Маленького веймарского родственника простили и даже прибавили ему кой-что на бедность из-за большого, – а в 1815 г. даже и очень большого – петербургского родственника. Поэтому Гете не преувеличивал, а только снисходил до сентиментального языка какого-нибудь веймарского бюргера, когда называл Марию Павловну «добрым ангелом для страны». Бюджет императорско-российского содержания Марии Павловны как великой княгини позволял ей быть «доброй»: он настолько превышал все веймарские финансовые возможности, что позволял ей тратить крупные, – а исходя из веймарского масштаба, даже исключительно крупные – средства на создание и поддержку разных просветительных и благотворительных учреждений.
П.И. Бартенев вспоминал про веймарского русского протоиерея Сабинина: «Когда при нем осуждали супругу императора Николая Павловича за ее заграничные траты, замечал, что траты эти ничтожны в сравнении с тем, что истратила его мать на один Веймар, в котором лучшие здания воздвигались на высланные ею деньги». Это сообщение не преувеличенно. Вот что вынужден сказать о том же Rudolf Jagoditsch в своей новейшей (1932) работе: «Goethe und seine russischen Zeitgenossen»: «обильные средства, которые она [Мария Павловна] получала от императрицы-матери и от своих царственных братьев, переносили в Веймар нечто от блеска и роскоши петербургского двора... В особенности русское богатство пошло на пользу Веймару в художественных и научных планах Гете. Он получал от Марии Павловны постоянные средства для веймарской библиотеки и ее собраний, на содержание руководимой Мейером «Свободной школы рисования» («Freien Zeichen-schule») и т.д. Библиотека Иенского университета также получала богатые пожертвования. Постройка веймарского театра после пожара 1825 г. своею быстротою также главным образом обязана ей. Даже устройство и украшение веймарского парка – излюбленная идея Гете – стало возможно только благодаря поддержке «императорского высочества». Когда Мария Павловна сделалась великой герцогиней, ее материальная помощь Веймару еще усилилась, и «ее практическому смыслу, постоянству и попечительности обязан Веймар рядом общеполезных и благотворительных учреждений». Воспитатель детей Марии Павловны Сорэ записал в своем дневнике 10 марта 1831 г.: «К часу ее высочество снова послала меня к Гете... Первое поручение касалось подарка в 1000 экю, которые великая княгиня хотела сделать дирекции [театра. –С.Д.], чтобы помочь образованию и развитию новых артистов». Через две недели сам Гете записал в дневнике: «В 12 час. была ее императорское высочество. Очень довольна счастливым преуспеянием различных учреждений, ею высочайше основанных, на которые, без сомнения, идут большие суммы». 5 октября 1831 г. Гете пометил в дневнике: «Г-ну ф. Отто, отчет частной кассы». Письмо это, в тот же день написанное, сохранилось: «Ваше высокоблагородие, – писал Гете этому секретарю Марии Павловны, – вдвойне меня обяжете, если будете так добры в подходящую минуту передать ее императорскому высочеству прилагаемый счет (Rechnung) вместе с покорнейшим докладом (unterthanigsten Vortrag). Подобным же образом и протекшая половина года занесена в счета и, смею надеяться, со временем также заслужит высочайшее одобрение». Гете представляет отчет и счета по какому-то из связанных с ним учреждений, содержимому всецело на средства Марии Павловны; нельзя понять иначе смысл печатаемого письма. К сожалению редакторы веймарского издания оказались так нелюбознательны, что не сделали и малейшей попытки уяснить, что это было за гетевское учреждение, которое жило исключительно даянием сестры Александра I.
Только специальная работа, построенная на архивном, веймарском и петербургском, материале, могла бы со всей полнотой вскрыть крепостные российские финансовые основы веймарского культурного благополучия, но и приведенные свидетельства не оставляют сомнения, что золотой русский дождь, поли-вший на Веймар со времени водворения там Марии Павловны, был частый, крупный и непрерывный. Этот дождь из крепостного золота – важный и почти необследованный факт биографии Гете. Если б Гете захотел быть точен в своих отзывах Эккерману о Марии Павловне, он должен был бы, говоря об ее «благодеяниях», сказать, что эти «благодеяния» составляют conditio sine qua nоn основных «афинских» учреждений Веймара, с которыми связано имя Гете: театра, библиотеки, художественной школы. Это предопределяло все отношение Гете и его «афинского» круга к Марии Павловне и к ее петербургским родственникам: поколебать чем-нибудь эти отношения, окрасить их в ненадлежащий цвет – значило бы просто-напросто нанести такую брешь в веймарском бюджете, которая ничем бы не могла быть заполнена: меценатство Марии Павловны и стоящих за нею бесконтрольных хозяев Российской империи было постоянной и чрезвычайно значительной статьей веймарского «прихода». Гетевский «расход» на свои и Шиллеровы трагедии в театре, на редкие издания в библиотеке, на Мейеров классицизм в художественной школе, на прекрасный парк в городе и на многое другое всецело зависел от этого «прихода». Когда молодой Гете въезжал в Веймар, его поразили руины сгоревшего герцогского дворца: у Анны-Амалии не было денег на его отстройку. В конце жизни Гете история повторилась: сгорел придворный театр, но в Веймаре была Мария Павловна, и театр быстро был восстановлен на русские деньги. Мария Павловна была не лицо, а учреждение в Веймаре – учреждение, от которого зависела его политическая крепость и финансовая устойчивость, и отношения к ней Гете диктовались необходимостью охранять и чтить это полезное учреждение. Такому учреждению приходилось и служить. И Гете служил – от писания писем, по приказу Марии Павловны, до улаживания материальных дел и счетов с преподавателями ее детей. Ограничиваюсь только этими двумя примерами. Письмо к Марии Павловне, где Гете улаживает ее дела с проф. Мюнховым, входя во все мелочи расчета, читатель найдет в статье А.Г. Габричевского «Автографы Гете в СССР», а тому же секретарю Марии Павловны Отто вот что писал Гете 11 мая 1830 г.: «Пересылаю набросок милостиво возложенного на меня ответа, насколько он удался. Здесь есть трудность не только в том, что нужно угодить высокопоставленной даме (hohen Dame), но и в том, чтобы подыскать обороты, соответствующие ее положению. Если что-либо вызовет сомнения, я готов на всякие изменения». При письме был приложен проект письма от лица Марии Павловны к Варнхагену фон Энзе: рукою, мыслью и словом Гете Мария Павловна очень изящно благодарила известного писателя за доставленное ей удовольствие от чтения его книги «Жизнь Винцендорфа». Вероятно такие письма, изящно подписанные «Marie», много содействовали распространению славы об уме и талантах веймарской покровительницы талантов – «музы Эгерии».
Гете в ответ на исполненное поручение «удостоился» получить через секретаря Марии Павловны новое поручение и небольшой подарок от нее. Вот что писал ему в неизданном письме Отто:

«Ваше Превосходительство!
Препровождаю по поручению Ее Императорского Высочества госпожи Великой Княгини и Великой Герцогини письмо господину Тайному Советнику Посольства Варнхагену фон Энзе с просьбой доставить его через Ваше любезное посредничество по назначению.
Одновременно прилагается литографированный портрет Императрицы Бразильской, который Ее Императорское Высочество приносит в дар местному музею.
С совершеннейшим уважением и преданностью я имею честь быть

Вашего Превосходительства
покорнейший слуга
ф. Отто.
Веймар, 16-го мая 1830 г.»

Но Гете говорит не только о достоинствах положения Марии Павловны, но и об ее личных достоинствах: он имел «множество случаев удивляться ее уму и характеру». О достоинствах личных говорит и Шиллер, и множество немецких и русских вспоминателей. Разгадка этих отзывов кажется не трудна. Один из самых ранних отзывов о Марии Павловне принадлежит князю Адаму Чарторижскому, состоявшему вместе со своим братом в должности камер-юнкера при дочерях Павла I: «Обе великие княжны, Елена и Мария, к которым мы считались прикомандированными, были очень милы. Принцы, за которых им предстояло выйти замуж, были малодостойными людьми». В осторожном отзыве польского аристократа скромные достоинства княжен повышаются сравнением с недостоинством двух принцев – Мекленбургского и Веймарского. О Веймарском – Карле-Фридрихе, муже Марии Павловны, – даже Гете нашел возможным обмолвиться лишь двумя словами, найдя в нем «сердечную доброту», и ничего больше. Карл-Фридрих был ничтожеством. Внучатный племянник Марии Павловны, историк Николай Михайлович, говорит, что она «не была счастлива в замужестве». В сравнении с ее жалким мужем Мария Павловна, которую ее бабка Екатерина II звала за живость «настоящим драгуном» («c'est un vrai dragon»), являлась живым человеком с человеческими чувствами и интересами. Соседство с Карлом-Фридрихом было чрезвычайно выгодно для репутации Марии Павловны у всех, кто встречался с нею за ее долгое пребывание в Веймаре. Очень ярка благодарность, которую чувствовала к ней императрица Елизавета, жена Александра I: она ценила то «доверие», которое оказывала ей ее золовка, и была счастлива, что привязанность Марии Павловны «не может отнести только на счет денежной поддержки. Каков бы ни был ее источник, ее семья не избаловала меня этим». Это опять похвала обычным, но не при дворе, человеческим чувствам. Мы должны верить Гете, что Мария Павловна была добра, приветлива, учтива, ласкова, обходительна с людьми. Эти ее свойства повышаются в ценности от близкого соседства с про-тивоположными свойствами, обитающими в людях такого же положения и социальной высоты. Петербург-ское «соседство» так же возвышало Марию Павловну, как и веймарское. То, что говорит о ней Шиллер, – тоже достоинство только в сравнении: «действительная любовь к чтению» – добродетель, но добродетель лишь в пределах петербургского Аничкова дворца или веймарского Бельведера: за порогом же этих дворцов любовь к чтению – простое свойство многих миллионов грамотных людей.
Мария Павловна хорошо понимала, что престиж литературного двора и слава германских Афин сильно повышает место Веймара в «табели о рангах» пестрой германской государственности. Поэтому она позаботилась о закреплении этого престижа; по ее почину положено было начало архиву и музею Шиллера и Гете. Ее внутригерманская литературная политика нашла себе продолжательницу в лице герцогини Софии, напомнившей Германии и Европе о Веймаре и своей династии изданием первого полного собрания сочинений Гете.
Но у Марии Павловны была и особая сфера деятельности в Веймаре: она была превосходной представительницей придворных и политических интересов императорской России при том втором дворе, который был тогда в Веймаре: при дворе великого Гете. Этот второй двор имел несравненно большее европейское значение, чем первый дворик великого герцога. Мы увидим далее, что Наполеон прямо и открыто признавал и подчеркивал это. Представители России при герцоге менялись. Мария Павловна оставалась при Гете бессменной. Правда, она не писала дипломатических нот, но ее дипломатическая деятельность имела бесспорный и постоянный успех: Гете никогда не был великой державой, враждебной императорской России, как были ей враждебны такие великие современные державы, как Байрон, Виктор Гюго, Беранже, Генрих Гейне. Между тем Гете лично расположен был к России, к ее правительству и правителям вряд ли многим более сочувственно, чем эти враждебные России великие державы европейской словесности. Гете редко и неохотно говорит и пишет об Александре I и Николае I, но о Марии Павловне он много и охотно говорит, явно преувеличивая пропорции ее умственных возможностей: явный знак, что он доволен посланницей при своем дворе, в то время как не очень расположен к властителям, ее аккредитировавшим при нем. Нельзя не отнести этого на счет того искусства обхождения, которым Мария Павловна обладала лучше многих дипломатов-профессионалов. Она окружала Гете исключительным вниманием (вплоть до посещения по три раза в неделю, в точно назначенные дни), снабжала его ценными книгами, дарила ему то, что отвечало его требовательным вкусам и страсти к коллекционированию, была внимательна ко всем мелочам сложного жизненного его обихода и делала все это не только как веймарская герцогиня, рачительно относящаяся к лучшему достоянию веймарского государства, но и как посланница России при очень влиятельной и консервативной, но все-таки независимой державе. В Ферней посылались Екатериной II лишь временные послы на короткие сроки, в Веймаре у русского двора было постоянное представительство. В трудной миссии Мария Павловна проявила не мало такта: он требовался от нее больше, чем от русских дипломатов при герцоге. Она достигла того, что Гете видел в русском дворе, правительстве и верхнем слое общества равноправных с ним обладателей наследия европейской культуры, а совсем не то, что, например, видел в них Байрон: полуазиатскую деспотию с французским языком и гримасами полупросвещения. Дальше видно будет, с какой ревностью Мария Павловна поддерживала сношения с Гете русского двора и дворянства, показывавшегося в Веймар. Многих из тех, кто заезжал к ней в Веймар как в филиал петербургского двора, она учила быть европейца-ми – и влекла их к Гете, приучая крепостных меценатов и медвежье-тамбовских туристов к обязанностям культурного «вояжера». Все это имело большое значение для формирования мнения Гете о царской России, а мнение Гете имело большое значение для Европы. У русского самодержавия была плохая репутация в Европе, несмотря на все заигрывания Екатерины II с Вольтером, Дидро, Бомарше и Гриммом, несмотря на все политические и мистические маневрирования Александра I с m-me де Сталь, Бентамом, Баадером, Юнг-Штиллингом, квакерами и др. Мария Павловна сделала все, что могла, чтобы подправить эту репутацию веским словом Гете или, по крайней мере, не менее веским его молчанием, истолковываемым как знак согласия с правителями и вдохновителями официальной России. В постоянстве этих ее усилий и в относительном их успехе мы будем убеждаться на протяжении всего нашего исследования. Мария Павловна была путеводителем почти для всех русских писателей и деятелей, отправлявшихся к Гете, и путеводитель этот был такой, что лучшего трудно было бы и желать: он был отлично осведомлен о Гете и его трудах и днях, – этим он привлекал к себе путешественников, но он же был и строго благонамерен: этим он совершенно удовлетворял лучшим чаяниям Александра I и Николая I.
И Александр I, и Николай I могли быть довольны, как их сестра проводила в жизнь гетеанскую политику русского самодержавия.
 

POSTSCRIPTUM

Этот доклад о Лескове прочитан мною 1 декабря 1913 г. в закрытом заседании Общества памяти Вл. Соловьева. Председательствовал Г.А. Рачинский. Присутствовали и участвовали в прениях Вяч. Иванов, Е. Трубецкой, С. Булгаков и др.
После доклада, долго спустя, Трубецкой укорял своих учеников, будущих «сменовеховцев» – Устрялова, Ключникова, что они не были на докладе: «Замечательный доклад! Какой язык! какая новизна мысли и темы!» Я повторял доклад в Москве, в виде публичной лекции, с благотворительной целью.
Дней через 5 после доклада изд–во «Путь» предложило мне написать монографию о Лескове для секции «Русские мыслители». Я работал над монографией в 1914–1915 годах. Война мешала, а революцию оборвала работу навсегда. Летом 1914 г. я ездил в Воронеж к секретарю Лескова П.В. Богословскому, работавшему с ним в 1890-х годах, будучи студентом. Он (в Воронеже он заведовал каким-то ремесленным училищем-приютом) много рассказывал мне об интимной стороне жизни Лескова. Я кое-что мог внести в этот текст. В 1915 году летом, живя в Михайловском, в калужской губ., я читал только что написанные главы по вечерам, за чаем, в присутствии Н.К. Метнера, который страстно любил Лескова. «В обмен» он играл на рояле свои «Сказки».
В 1916 г. я напечатал 2-ю часть доклада под заглавием «О религии Лескова» в киевском ж. «Христианская мысль» (кн. XI). Там туча опечаток.
В 1918 году какой-то издатель (уж не помню кто) предложил мне издать совершенно готовую 1-ю часть монографии. Я кое-что изменил в ней и сдал ему под заглавием «Весь в Россию». Ничего из этого не вышло.
В 1925 году – по случаю 30-летия смерти Лескова – М.А. Петровский предложил мне прочесть доклад о нем в Государственной академии художественных наук, в секции русской литературы. Я прочел – «Как работал Лесков». «Прели» Пиксанов, Цявловский, был Кашин.
Этим кончается история моего Лескова.
Он имел в свое время исключительный успех. О нем говорили как об открытии Лескова. Действительно, за много лет после Фаресова (1904 г.) это было первое громкое слово  о великом писателе. Я отдался с упоением работе над ним – но……
Он никогда не будет окончен и никогда не выйдет из стен моей комнаты.

I.
«Меня поразило то обстоятельство, что он умер тихо, без агонии… Невольно приходило в голову, что он должен будет умереть в тяжелой агонии, мучительно и шумно отбиваясь от смерти…» – замечает один из немногочисленных авторов воспоминаний о Лескове . Человек, «мучительно и шумно» отбивавшийся от жизни, каким был Лесков, казалось, так же будет отбиваться и от смерти. Но было не так. По рассказу другого человека, еще не напечатанному, когда он пришел, через малое время после кончины Лескова, взглянуть на покойника, он был поражен великим покоем его гробного сна; не было печали, не было мучительного недоуменного прискорбия: просто захотелось стать на колени, преклониться радостному величию этой смерти. Лесков умер не так, как жил.
У Лескова была немирная душа, самочинная воля, самодумный ум. Ими Лесков создал себе большую, сложную, немирную жизнь, создал себя, неуемного Лескова, который ни в жизни, ни в творчестве не мог спокойно идти, переходить, останавливаться, приходить, а мог только отбиваться, бежать, падать, вновь бежать вперед или назад, – неуемного Лескова, который, бегая и отбиваясь, падая, пламенно желал шествовать, совершать прохождение, тихо творить путь.
У Лескова был «злой ум», – говорят вспоминающие о нем; для многих это было еще – «злое сердце», «злой талант». Кажется, из всех русских писателей он сумел вызвать к себе наибольшую злобу, самую крепкую ненависть. Его любил Толстой, но его не выносил Достоевский, самое имя его в течение десятилетия считалось русской интеллигенцией непристойным; Боборыкин, в юности своей поместивший в издававшейся им «Библиотеке для чтения» лесковское «Некуда», уже в зрелых годах публично каялся в этом грехе, оправдывая себя редакторской небрежностью.
 Непристойно приводить те клички и оценки, которыми награждали Лескова уже в 90-е гг. Михайловский, Протопопов и др. Автобиографически звучат строки в очерках «Смех и горе»: «Меня только всю мою жизнь ругают и уж давно доказали и мою отсталость, и неспособность, и даже мою литературную бесчестность».
Ни к кому другому так не хочется применить двух старорусских слов: просты́ня – и жесточь. В этой немирной душе жила какая-то непрекращавшаяся тяга к тихости, почти к святости, к тому, что в древней Руси называли «просты́ня». Это – не простота, которая иногда бывает хуже воровства, это – всегда равное в себе разлитие в человеке тихого и верного благо-мыслия, благо-воления, благо-душия, которое редко дается, как природный дар и чаще всего христиански нудится. Лесков-то, создатель старца Памвы и кроткого отца Кириака, знал это жизненное состояние, завершением которого является не смерть, но «кончина живота нашего, безболезна, непостыдна, мирна». Но в нем же сторожко жило и то другое, для чего не подберу иного слова, чем древнерусское же «жесточь».
 Это – не случайная жестокость, не внезапно вспыхнувшая злоба, не намеренное злобствование: все это проходит, укрощается, истаивает так же, как пришло, жесточь – преодолевается, исчезает только сменяемая чем-то уже окончательным, навсегда обуявшим человека – тою же простынею, тихостью, святостью. Этой смены, окончательно овладения души святыней, не произошло в Лескове. Он и сам знал это. Перед смертью он говорил: «Я знаю сам… Всю жизнь я был аггелом». Никого так не трудно полюбить, как Лескова, и никого так ни нужно полюбить, чтоб узнать, как этого «аггела», который, право, знал кое-что и об ангелах. И есть одно, что усиливает трудность подхода к лесковской необдержности, к его простыне и жесточи, к его аггелу и ангелу: в его алчной неуемности есть нечто от неуемности родившей его России, его простыня и жесточь – не совсем его: они – простыня и жесточь России, его аггелы и ангелы стоят не за плечами одного Лескова: они и за плечами России.
Он крепок, и он болен, как Россия. «Все недоделанное, ломанное, болезненное, переходное,– вспоминают о нем,– встречало его беспощадное осуждение. Ему импонировали только простые, мощные характеры, цельные натуры людей из народа, и с каким-то суровым вдохновением он нарисовал несколько таких почвенно русских типов, необычайно прекрасных по силе, оригинальности и правдивости.
Вся его обстановка, как и его язык, все, что составляло его жизнь, было пестро, фантастично, неожиданно и цельно в самом себе, как единственный в своем роде храм Василия Блаженного», – самый русский из русских храмов: восточный, как восточна Россия, покаянный («на крови») и вместе торжествующий (память Казани), как всегда покаянна и торжественна Россия, прибегающий под Покров Богоматери и вместе напоминающий о единственной возможной на Руси правде – правде из уст юродивого. И если молитву юродивого, самую русскую из всех молитв, молитву Благоразумного разбойника – «помяни мя, Господи» – хранили уста Лескова, то в плоти его, по верному замечанию знавшего его человека, – «была как будто капля крови Ивана IV, мятежного деспота с порывами к самоусовершенствованию, со склонностью к святошеству, но вместе с тем со способностью терзаться угрызениями совести и смиряться в религиозном экстазе».
Лесков – русский из русских. Нельзя представить себе Лескова без России, вне России; не могу себе представить и России без Лескова . Он грешен одними с нею грехами, слаб общими с нею слабостями, добр одною и тою же добротою, крепок одною и тою же крепостью, недугует одним с нею недугами, прибегает к Одному с нею Врачу. Иногда он ненавидит Россию так же, как она его. «Какой ужас! – восклицает он. – Мучительная, проклятая страна, где ничто не объединяется, кроме элементов зла». И он же молитвенно томится по русскому Христу, пламенно утверждает, что только на Руси видели Его действительный Лик.
И, когда говоришь о Лескове, часто теряешься, забываешь, о ком говоришь: о нем или о ней, о Лескове или о России. Скажут: но так говорить нельзя, не должно; тогда придется вообще не говорить: иначе говорить, говоря о Лескове, нельзя.
В сущности, Лесков ничего не понимал и не хотел понимать вне России. Его ненависть к нигилистам, яростная nihilistenfresserei, нигилистоедство, было прежде всего допетровскою ненавистью к иностранцам: нигилист для Лескова – то же, что немчин для древнерусского человека: это – нечто собирательное, общее для обозначения всего отпавшего от России, от православия. Лесковские нигилисты – изменники России: и прямые, помогающие польским повстанцам, и косвенные – изменяющие ей в ее явной и сокровенной вере, отпадающие от ее души, отвергающие то «во-имя», ради которого ей быть; – первый и важнейший грех нигилистов, по Лескову, не безбожие, не неисповедание имени Божия, а неисповедание имени России.
У Лескова – самая русская биография, у него русское детство, русская смерть, похожая на те святые русские смерти, которые описывали и он сам, и Тургенев, у него исконно-русское томление по житию, жажда превратить свою жизнь в русское праведническое житие. В «Очарованном страннике», в «Блуждающих огнях», в «Захудалом роде», в «Старых годах в селе Плодомасове» он рассказывает различные – но все такие русские биографии, в «Запечатленном ангеле», в «На краю света», в сказаниях из Прологов он пишет русские жития. «Соборяне» – борьба русского жития с русской биографией, смена «жития» – биографией.
И биография самого Лескова – быть может, самая русская из всех им рассказанных, вплоть до жажды вновь сменить уже «биографию» – житием, все равно каким: православным или толстовским. У Лескова дед – священник, с погоста «Лесок», бабушка – из купеческого рода, мать – дворянка, отец – чиновник, помещик, детство свое он проводит в крепостной деревне и в гоголевском городе, юношей поступает на службу в рекрутское присутствие, затем разъезжает по всей России в качестве агента англичанина Шкотта, управлявшего огромными имениями Перовского.
Он – в самой гуще России; до 30-ти лет он и не думает о писательстве: он только видит и слышит вокруг себя гоголевскую Россию и тютчевскую Русь: ту, по которой разъезжал в бричке Чичиков, и ту, которую «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». Исповедание этого Царя Небесного и исповедание России Лесков приобретает еще в детстве. Про свое детство он вспоминает: «Я всякий день смотрел, как солдат учили и как их били. Тогда это было в употреблении, но я никак не мог к этому привыкнуть, и всегда о них плакал» («Пугало»).
Няня, Любовь Онисимовна, учила ребенка науке всех старых русских нянь: «Никогда не выдавай простых людей, потому что простых людей ведь надо беречь, простые люди все ведь страдатели» («Тупейный художник»). «Рабий зрак» своего народа Лесков рассмотрел не хуже других, но он лучше других увидал, что в нем «сквозит и тайно светит». Реальную Россию, о которой он говорил: «повсюду была юдоль плача. Голод ума, голод сердца и голод души. И тогда уже всякий голод!» («Юдоль») – Лесков знал не хуже Салтыкова-Щедрина: его живой, острый, емкий ум хранил множество холодных наблюдений над нею, но у него были и заметы сердца об иной, реальнейшей России, в которой были не только страдатели дольнего города, но и ревнители Взыскуемого Града.
«Я дал читателю положительные типы русских людей», – говорил Лесков, и это правда: лесковские праведники, встреченные им на всех путях и тропах народной жизни, – конечно, те самые праведники, которыми стояла русская земля. Не поверить тут Лескову – значит прийти к невероятному заключению, что вся Россия исчерпалась Чичиковыми, героями Щедрина и мужиками Успенского, значит признать ложью тютчевскую Русь, Русь преподобного Серафима, Русь старца Зосимы, – и признать единой истинной Российскую империю городничих, Чичиковых и Держиморды.
Встреча с этой тютчевской Русью совершилась у Лескова в храме – молитвой и верой. Детская молитва Лескова – молитва всей крепостной Руси. Локотков, маленький кадетик, не пожелавший выдать своего товарища, ждет наказания поркой. Он «то поднимал глаза к небу, то опускал их вниз, дрожал, и, кусая до крови ногти и губы, шептал: «Под твою милость прибегаем, Богородица Дева» («Смех и горе»).
У Лескова молятся все, всегда: в горе, в радости, перед подвигом, перед страданием, дети, взрослые, рабы, господа, архиереи перед грехом, перед последней правдой.
Княгиня Протозанова, богатая помещица, узнав о злодействах Аракчеева, «во всю грудь положив на себя широкий крест, произнесла: –   Упокой, Господи, бедных рабов Твоих, а нам прости, как мы это сносим» («Захудалый род»). В плену у туркменов, очарованный странник, новый Афанасий Никитич, богатырь Иван Северьяныч, молился так: «что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали – утром травку увидишь», – молился о России, которой был лишен («Очарованный странник»).
В автобиографической «Юдоли» Лесков вспоминает молитву квакерши, тети Полли, приехавшей в деревню на голод: «О, какая это была минута! Я уткнулся лицом в спинку мягкого кресла и плакал впервые слезами неведомого мне до сей поры счастья…» Молитва рабской России, в которой была вся ее свобода и сила, все ее религиозное дерзание, весь ее восторг, восприняты Лесковым, это его – «просты́ня», которой он создал «На краю света» и «Запечатленного ангела»,– и ее он захватил в свою жизнь из детства.
«Меня поучили в гимназии,– рассказывает он о своем отрочестве и юности,– потом отвезли за 600 верст в университетский город, где я выучил петь одну латинскую песню, прочитал кое-что из Штрауса, Фейербаха, Бюхнера и Бабефа и на всеоружии своих знаний возвратился к своим Ларам и Пенатам. “Неужто же, – думал я, – ничто не переменилось в то время, когда я прожил так много: верил в Бога, отвергал Его и паки находил Его; любил мою родину и распинался с нею и был с распинающими ее!» («Овцебык»).
Ничто не переменилось и за всю жизнь Лескова. В этом отрывке – вся его жизнь, и как примечательно, что измена Богу сопоставлена здесь с изменой родине, потеря Бога – с потерей России, нахождение Его – с обретением Ее.
Деловой странствователь, Лесков был чужд романтике России, и эмпирическую Россию знал не хуже Чичикова, но он никогда не разлучался с мистикой России – светлой и темной. Неисчерпаемость лесковской фабулы, жизненной и творческой, есть неисчерпаемость русской фабулы – страшной, гневной, грешной и святой.
Лесков – живой сгусток этой фабулы, этого баснословия России, которое заставило Тютчева воскликнуть: «В Россию можно только верить» – все равно, – как в страшную сказку, в грешную чудесную повесть или в мудрое святое житие. Пуповина, которая каждого связывает с его страной и народом, у Лескова не только не порывалась – а он хотел ее в конце жизни порвать, – но только крепла, затвердевала.
Лесков – многоликий, многоличинный, как Россия, но все лики и личины его не от скудости, а от полноты, многообразия, от неутолимой жажды всего – грешного или святого – трепета жизни. Он весь – в боренье, у него «завидущие глаза» на жизнь: ему все мало, ему не жизнь, а жи́зней, и не две, а несколько. Как очарованный странник проходит он – и пусть хочет молиться Ангелу Благого Молчания: душа молится, а ноги сами странствуют к новому очарованию, которое от Аггела. Неожиданно для себя очарованный странник подходит – к принципиальному отрицалищу всякого очарования – к нигилизму.
Антинигилистические романы Лескова – непомерно затянувшаяся увертюра к великолепному произведению, ничем с ним не связанная, слабая, шумная; попросту скучная; но, однако, шумливая настолько, чтобы у большинства отбить всякую охоту знакомиться с самой оперой. Между тем нужно слушать самую оперу и потом, от нечего делать, познакомиться с ее увертюрой. Он и сам осознавал это: «Я сам о себе думаю, что обличительное мое творчество самое слабое. Мои Препотенские, Бизюкины, Термосесовы, Борноволоковы и другие нигилисты являются жалкими заплатами, а сила моего таланта в положительных типах».
Лесков «посмотрел на нигилистов тем острым глазком», который, по Розанову, есть принадлежность всякого русского человека,– и сглазил, творчески обрел на хилость русское нигилистичество. И дорого же обошелся ему этот глазок! Тургенев, западник, европеец, объективно «записал» русского нигилиста,– и ему отпущены грехи давным-давно: он все таки «свой». Для Достоевского с нигилизмом первее всего связан вопрос о Боге, для Лескова – о России. У Достоевского они – отщепенцы от Бога; у Лескова – от своего народа, отщепенцы не в народническом смысле, а в особом, лесковском: от русской полнокровной фабулы.
У Достоевского, отступая от Бога, они трагичны. У Лескова – комичны, ибо, разорвав пуповину, соединявшую их с Россией, они дрыгают ногами в безвоздушном пространстве, бьются, как рыбы на воздухе, как птицы в воде, а это смешно, хоть и жалко. Лесков горячо доказывал, что у него есть симпатичные нигилисты, добрые и хорошие: Лиза, Райнер – и это правда: эти – жалкие, остальные – смешные. Но ни жалости, ни смеха одинаково не прощают.
Реальных нигилистов Лесков знал, умел понимать и даже ценить больше Тургенева и Достоевского – написал же он защитительную биографию Артура Бенни, – но общее его отношение к ним – в лучшем случае благодушный полусмешок старого боярина над тоненьким бесерменом. Именно этого-то «острого глазка», этого-то жалостливого полусмешка и не простили Лескову, как давно простили Тургеневу его холодную толерантность европейца, ничему не удивляющегося.
Для полнокровной неуемной фабулы, какою была жизнь Лескова и какою он только и мыслил жизнь, какою он видел  настоящую, матерую Россию, была слишком скудна, слишком бескровна, анемична, тесна та нигилистическая фабула, которую готовили они для России. Все герои, по мнению самого Лескова, «родились от нигилистки и жандарма» – родство не предвещавшее никакого богатства дальнейшей фабулы. «Удивительно, – восклицает Лесков, – как это Чернышевский не догадался, что после торжества идей Рахметова русский народ, на другой день, выберет себе самого свирепого квартального». Лесков предпочитал тысячи отдельных квартальных – грядущему единому квартальному земли русской.
Как для крупного, крепкого земле, могутного протопопа Туберозова только жалок и смешон Препотенский, так и для Лескова жалки и смешны эти укротители русской неуемности, но и так же, как для старогородского протопопа, для Лескова они были в конце концов докучны и несносны. Тогда стучал посохом протопоп Туберозов, тогда писал «На ножах», тогда портил нигилистами «Соборян» писатель Лесков. Верность и любовь и к собственной, и к русской фабуле, грешной и святой вперемежку, заставила Лескова проклясть тех, кто хотел унять ее, неуемную, медицинским скальпелем, освободив от полнокровия, вредного для здоровья, кто хотел упрятать ее, неукротимую, под рационалистический плэд: Лескову казалось, что Россия, подстриженная нигилистическими ножницами, как Самсон, утратит свою силу.
Один из героев Лескова утверждает, что ему был дан аггел в плоть. То же утверждает и сам Лесков о себе – и, ненасытимый жизнью, он любил ненасытных: тех, кто жаждет полнообразия греха или житейского волнения, чтоб сменить его полнообразием святости или неисчерпаемости святыни. «Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними – старинного письма образ или картина на дереве – голова Христа на кресте» (Гуревич).
Это – на стене лесковского кабинета, а на письменном столе постоянно лежали рядом Евангелие и Декамерон. Лесков был величайший знаток иконописи; один  из употребленных им в «Запечатленном ангеле» терминов – «бирюзовость» вошел в обиход археологической науки;  он был церковный книгочий, знаток церковного обихода, разыскавший впервые чин хиротописания, составленный при Павле I; приглашая к себе на именины друзей, он приглашает как на церковное торжество: «День иже во святых отца нашего Николы Студийского, Творца икон и списателя канонов, приходится сей год на чистый понедельник…» (Фаресов).
Но этот же человек был знаток русской демонологии, утонченный ценитель древнего вольномыслия и вольноправия, создатель таких образов сладострастия, которым бы позавидовали бы современные декаденты, настоящий «раб греха». Любитель и восхвалитель стоицизма, он вопиял в отчаянии: «Сатана ли, демиург ли порождает в нас любовь»! (Макшеева) – и когда же! – в годы своего толстовства. Вступая в полосу подлинного своего творчества, он влечется к прославлению полнообразия, буйства жизни, цветения всех ее сил.
Он создает в «Смехе и горе» князя Семена Одоленского, масона и либерала, который «водился с окрестными хлыстами»; сочинял им для радений песни и стихи, и участвовал в радениях, но в Бога не верил, с наслаждением расписываясь в официальных бумагах: «Холост, но детей имею».
«Воительница», Домна Платоновна, спит, зашиваясь в мешок, от злых страстей. Великосветская дама рассказывает о слабости своей прачки и, соболезнуя, обобщает эту прачку – до русской женщины: «это она наша бедная русская бабья плоть, а не то, что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки».
Очарованный странник Иван Северьяныч, дожив до старости, попав в монастырь, все еще ждет – и знает, что его не минут грешные очарованья. Самоволец Плодомасов укрощается женскою любовью,– но сколько иных, не укрощенных, томимых, обидимых ею! Страстнáя фабула буйства русской плоти, образ русского аггела в плоти, претворявшаяся Лесковым из жизни – в творчество и из творчества – вновь в жизнь, завершается у Лескова целым учением о русском грехе, откуда открывается далекий еще образ русского же ангела во плоти, русской праведности.
У этого учения есть свой особый обряд – чертогон, участником которого Лескову случилось быть в юности («Чертогон»). Его дядя, в замкнутом отовсюду ресторане, устраивает безумный, нестерпимый кутеж и после пьяной, нелепой, страшной ночи, отрезвев и умывшись, едет в монастырь – «пасть перед Всепетой и о грехах поплакать». Там, в храме, перед иконой, он воздыхает:
«Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты бо един свят, а все мы черти окаянные»,– и зарыдал. Да ведь так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали: – Господи, сотвори ему по его молению». Монахини говорили про него: «он духом к небу горит, а ножками-то еще в аду перебирает» («Чертогон»).
Этот рассказ Лесков заканчивает знаменательными словами: «Он меня ввел в добрую веру народную, с этих пор я вкус народный познал в падении и восстании».
«Вы знаете, отчего у русских так много прославленных святых и тьмы тем непрославленных?  – спрашивает герой Лескова. – Это все оттого, что здесь еще недавно было так страшно жить, оттого, что земная жизнь здесь для благородного духа легко и скоро теряет всякую цену» («Смех и горе»).
Тайна связи святости и греха: сейчас просто разбойник, через мгновенье – уже благоразумный разбойник, сейчас просто блудница – через мгновенье: уже у ног Иисусовых, сейчас гонитель – через миг апостол,– мучила Лескова всю жизнь, была его постоянной христианской темой, была тайной его жизни и его творчества: сейчас – аггел в плоть, чрез миг – «Запечатленный ангел», сейчас – демонология, чрез миг – Христология.
Вкус к падению и восстанию – лесковский вкус: не точнее ли сказать: русский вкус. Почти житийный по силе и вере, рассказ о старовере, пронесшем икону Ангела по мостовой цепи через Днепр, родился у Лескова из рассказа о действительном случае: о плотнике, пронесшем по этой цепи штоф водки: это чисто лесковский творческий путь. Лесковский вкус – не вкус ли Константина Леонтьева: лесковский Декамерон, лежащий рядом с Евангелием, стоит леонтьевского Вольтера, читаемого вслед за псалмами Давида.
Семидесятые годы – самые неуемные, грешные годы Лескова, но это и самые православные его годы, это годы – «Соборян», «На краю света», «Запечатленного ангела». Как для Достоевского, для Леонтьева, для Тютчева, православие было для него примирительным елеем, который, укрощая, давал несравненный творческий аромат мятежным волнам его жизни. Монастырь только еще строится в душе, на шумно-цветущей почве, но «вкус к восстанию» уже обуял душу, и это – вкус к православному сознанию и творчеству, это – томление по житию, взамен «жизни».
Как Туберозов, Лесков хочет навсегда сказать себе: «жизнь уже кончена; теперь начинается житие». «Во мне любить нечего, – пишет он в одном письме, – а уважать и того менее: я человек грубый, плотяной и глубоко павший, но не спокойно пребывающий на дне своей ямы. Лучшего во мне ничего нет, а за это уважать нельзя». «Своя яма» Лескова и его восстания из ней – тайна его биографии, но не тайна его творчества. Его преисполняет чувство Христа; она переживается в том же аспекте нищего Христа, в котором увидел его Тютчев и знал Достоевский, это чувство преисполняет все его «На краю света», достигая там почти исповеднической силы.
Самое народно-русское прошенье молитвы Господней, которое Ключевский считает выражением всей русской истории и веры, – «да будет воля Твоя» – становится единственным прошением Лескова. О том, что пишет в эти годы Лесков, можно сказать так, как он сказал об одном писателе, в неизданном письме к протоиерею П.А. Преображенскому: «По местам есть проникновения поражающие, но возможные только у человека, имеющего и дерзновение, и нежность веры».
Он живет как в монастырской келье, он почти приучает себя к монастырю во всем: в одежде, пище, занятиях. Он погружен в изучение православной мистики, он в переписке и общении со многими деятелями православия, его молитва – ко Христу, Лик Которого – Лик Ангела благого Молчания. Он издает книгу извлечений из Священного писания и – верный своей неуемности – вступает в полемику с редстокистами на защиту православия. Редактору «Православного Обозрения» он сообщает – в неизданных письмах – свои планы борьбы, и в них – весь Лесков.
Редстокистов он называет «заблудившимися детьми». «”Дети” уже кое-что прослышали, но не знают како будет сие? И впрямь скажу Вам, трудно это уладить, чтобы и дело раскрыть, и правду сказать, и самолюбие если не уважить, то пощадить. Думаю, что они (очерки) должны бы читаться и должны принести пользу в том смысле, что станет виднее: что им хочется и что им надо. И Христос, спросив первых пошедших за ним, говорил: “Что вам надобно?” Надо, чтобы и Церковь у него поучилась. Впрочем, применяясь “духу века сего”, где остро режу, там обычного комплиментного мазка вслед подпускаю». И еще: «В третьей статье я перехожу в свой жанр – сценарио. Тут будут нововеры разных сортов и каверзы различных деморализаций».
Богослужение, обрядность, быт православия, его плоть, то, чем оно крепко земле, восхищают Лескова. Он становится знатоком старообрядчества, защищая его право на свободу исповедания;– и это любование великолепием быта православия остается в нем навсегда: нужно читать, с каким восторгом сообщает он Шубинскому, редактору «Исторического Вестника», о какой-либо редкой находке из церковной старины, о «феатре духовном» – о чине хиротонии при Павле!
«Написаны “Соборяне” превосходно,– сам признается Лесков в годы толстовские. – Это красота одна…» Писательский метод Лескова так же своеобычен, как и он сам. «Голован написан вдоль, но теперь надо его пройти впоперек» – пишет он Шубинскому. После прохождения впоперек, его произведения вылеживались месяцами в письменном столе. Самый самочинный, самовольный, многоликий из русских писателей, он хранил на самом деле один лик: старателя и страдателя за художественное слово, за веление художника. «Выпусков не могу потерпеть никаких, ни на одно слово, – гневно грубит он редактору, весь в нужде и безденежье. – Повесть еще немного не закончена и притом она в самом примитивном виде, т.е. вся измаранная. Ее надо переписать, выправить и еще раз переписать. Это у меня так делается. Иначе вещь не в своем виде».
Он взыскательный художник к тому, чего еще не взыскивали в его время. «”Гора” столько раз переписана, что я и счет тому позабыл, и потому это верно, что стиль местами достигает “музыки”. Я это знал… Я добивался “музыкальности”, которая идет к этому сюжету, как речитатив. То же есть в “Памфалоне”, только никто этого не заметил, а между тем там можно скандировать и читать с каденцией целые страницы».
Лесков не простец, но утонченник стиля, но это потому, что утончена, многообразна, многоличинна русская речь и русский язык. У Лескова-писателя – все свое и ничего своего: все от народного богатства. «Постановка голоса у писателя заключается в уменье овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы. В себе я старался развивать это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты – по-нигилистически, мужики – по-мужицки… От себя самого я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи».
Лесков исполнил завет Пушкина: он действительно учился языку у просвирен – только не московских, а всероссийских. «Ведь я собирал его (язык) много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях. Говорят, что меня читать весело. Это оттого, что все мы: и мои герои, и сам я имеем свой собственный голос». Генерал пришел просить Лескова «составить присягу» в старинно-русско-библейском стиле; Лесков просил неделю на размышление: мне надо о стиле попросить совета Максимова и Горбунова».
У Лескова, как языколюбца, есть особая стихия языка, радость, почти сладострастие языкотворчества. У него мысль и образ ревнивы к языку – такому же неуемному, как все в Лескове: от тихих словес старца Памвы, от важного просторечия мемуаров княгини Протазановой – до языка странников и скоморохов,– все ручьи и ручейки русского словесного многоводия льются и шумят у Лескова. У него есть язык высокой мистики и холодного атеизма, язык жития и дамский causerie, древнего святого и древнего лупанара. И этот языкотворец, послушник народной речи и народной неуемности, этот взыскательный художник проклинал свое писательство. «Сколько раз можно было возненавидеть литературу и предать проклятию того гуся, пером которого я научился писать по-русски».
Он с суровой радостью любил рассказывать о том, как гневный Достоевский кричал отцу Мережковского, принесшему на просмотр стихи своего сына: «Чтобы быть писателем, нужно прежде всего страдать!... Кто сам не страдал и не хочет страданий, тому лучше чиновником сделаться!». «Писатель – это мученик,– утверждал Лесков. – Мне подозрителен писатель, никогда не выносивший на своей груди гнева толпы». На письменном столе его лежал камень – символ дара, полученного его писательством. Небоязнь этого камня – была камнем, с которого ни разу не сходил Лесков. В этом отношении в нем было что-то от протопопа Аввакума, от его неистового исповедничества. Иногда бывала в нем даже радость – искусственно вызывать на себя это метание камней – какое-то исступленное сладострастие писательского мученичества.
И для этого мученичества самодумно и неукротимо создавал он поводы и причины.

_______________

В биографии Лескова обычно признаются две его измены: нигилизму и православию. Первому он изменил, перейдя к Каткову, второму – к Льву Толстому; улики первой измены – «На ножах», второй – «Полунощники» и толстовствующие сказки. Но Лесков никогда никому не изменял в действительности; он только был Лесковым. Он писал Шубинскому о знаменитом нашем историке церкви: «О Голубинском вернее всех отозвался некто таким образом: “он треплет исторические источники как пономарь поповскую ризу, которую он убирает после служения”. Сейчас еще целовали, сейчас чувствовали, как с ее “ометов каплет благодать”, а он ее знай укладывает… Грубо это, но ведь он знает, что под нею не благодать, а просто крашенина с запахом от пота».
Этот «запах от пота», эту «просто крашенину» Лесков чувствовал от всего: от православия, так же как от толстовства, от нигилизма, как от консерватизма. «Благодать» православной ризы – это у него старец Памва, Соборяне, архиерей и Кириак, скоморох Памфалон и Запечатленный ангел, «пот и крашенина от этой ризы» – это «Мелочи архиерейской жизни», «Поповская чехарда», «Полунощники»; благодать нигилистического пледа – Лиза Бахарева и Райнер, пот – герои «На ножах»; благодать толстовского зипуна – девушка из «Полунощников», некоторые из легендарных первых христиан, пот – «непротивленыши», на которых он собирался писать «второе некуда»; благодать квакерского одеяния – «Юдоль», пот и крашенина – «Великосветский раскол».
Терпигорев в шутку называл Лескова «Его высокопреподобием ересиархом петербургским и ладожским».
«Огненные глаза его смотрели проницательно и как бы заглядывали в душу»,– сообщает Макшеева: Лесков и заглянул в душу православия, когда того возжаждала душа его, но он же посмотрел на него и хитрым, немножко бесовским, лесковским глазкóм – и тогда увидел в нем только поповский пот и крашенину. В этом – страшное у Лескова: сейчас – глубокозрящие очи, через мгновенье – остро высматривающий глазок. Таким глазком подсмотрены «Поповская чехарда», «Полунощники», и, когда торжествовал глазок, Лесков бывал несправедлив к собственному творчеству и делу: он сердился, когда ему хвалили «Соборян» и «Ангела». Он сердито писал г-же Микулич: «О “Соборянах” говорите правду. Они “вам ближе”. Во всяком случае, теперь я бы не стал их писать, но я бы охотно написал “Записки расстриги” и, может быть, еще напишу».
Записок он не написал, но расстригой прослыл – в связи с увлечением идеями Л. Толстого. Это было последнее и бурное увлечение Лескова: увлечение Толстым больше, чем тем, что шло от Толстого, но увлечение до самозабвения и самоуничижения. Лесков «не позволял при себе даже хвалить Толстого: “Это не цыганская лошадь, чтобы его нахваливать”». Про себя он утверждал: «Говорят, что “я следую за Толстым”. Это и правда: я сказал и говорю, что я давно искал того, чего он ищет, но я этого не находил, потому что свет мой слаб. Зато, когда я увидел, что он нашел искомое, которое меня удовлетворило, – я почувствовал, что уже не нуждаюсь в своем ничтожном свете, а иду за ним, и своего ничего я не ищу и не показываюсь на вид, а вижу все при свете его огромного светоча».
В другом письме он пишет: «Толстой есть для меня моя святыня на земле: “священник Бога живого, облекающийся правдою!” Он просветил меня… Я нашел смысл только в этом разумении и в нем успокоился и свой фонаришко бросил…»
Лесков вступает на путь рационалистической аскезы, он делается на старости послушником несуществующего рационалистического монастыря. И гневно карает он все, что не вмещается в устав этого монастыря. Вот что читаем в неизданных воспоминаниях г-жи А. Куприяновой: «Я как-то сказала Лескову, что люблю псалмы. Он говорит: “Что вы! это нечто возмутительное: “зубы грешника раздроблю!” И сделал соответствующий жест рукой». Это сказал и сделал, конечно, послушник рационалистического монастыря, а  не знаток древнеславянского языка и православия Лесков. Там же читаем: «Он любил парадоксы. Как-то вздумал доказывать мне, что Иуда был отличный человек».
Писатель, создавший столько чудесных детских образов, передавший столько теплейших детских молитв, он говорит теперь о детях: «Я могу любить Толстого, Золя, Ренана, но за что я буду любить эти бессознательные существа? По большей части они злы, еще в пеленках кусают грудь, которая их питает» (Макшеева).
Его меткие, блестящие письма – сменяются мертвенными прописями на тему заповедей с частицами «не»: не пей, не кури, не охоться и т. д. Он проповедует полное воздержание, он сам вегетарианец, он волит себя к беззлобию и опрощению. Он смиряет себя, просит останавливать в минуты гнева и осуждений: огромная работа его сильного ума и крепкой воли к концу жизни выразилась, по словам Вл.С. Соловьева, «в подчинении своей кипучей натуры правилам воздержания и бесстрастия». Лесков самообвинял себя: «Я сам не на своей стороне», – писал он. И ко всему припев, вопль какой-то про себя и Толстого: «У него огромный факел, а у меня маленькая плошка… Я тороплюсь за ним».
«Без православия вся наша народность дрянь»,– говорил когда-то славянофил Кошелев. На Лескове как бы оправдалось это:  отойдя от православия, он отошел от России, она стала для него «дрянью». Он кричит: «Да что вы все говорите о России? Об этом ли надо думать!» Но он думает о ней упорно и тяжко, и вот некоторые из его новых дум о России, раздумий над тем, что подсмотрел его глазок: «Не могу себе простить, что я никогда не усвоил себе французского языка в той мере, чтобы на нем работать, как на родном. Я бы часа не оставался в России и навсегда. Боюсь, что ее можно совсем возненавидеть со всеми ее нигилистами и охранителями. Нет ни умов, ни характеров, ни достоинства… С чем же идти в жизнь этому стаду?»
Это говорит Лесков, создавший десятки образов русского ума, и характера, и достоинства, – Лесков – неуемный языкотворец мечтает писать на французском языке! Поистине: тяжело рационалистическое послушание! «Через 50–100 лет мы так всем опротивеем, что будем иметь дело с европейской коалицией». Это – почти то же, что выкрик писаря из его «Продукта природы»: «Ах, вы сор славянский, ах, вы дрянь родная!.. О, если бы у меня был орден!.. С настоящим орденом я бы один целую Россию выпорол!» Россия – дрянь, дрянь – и русская литература.
«Ф.Ф. Фидлер хорошо делает, что знакомит европейцев с русскими поэтами, но он не хорошо сделал, что назвал книгу “Русский Парнас”, ибо Парнаса у нас нет, а самая фантастическая из русских гор есть Лысая гора. Да худо и то, что в той книге нигде не переведен самый основной русский мотив: “Ты с–н сын, комаринский мужик”».
Рационалистический постриг довершен: лишь византийство, псалмы Давида – «нечто возмутительное», Россия – «дрянь родная», народ – «славянский сор», Русский Парнас – Лысая гора, сам Лесков – плошка и фонаришко, Толстой – маяк.
Для чего же понадобился этот постриг? Плотяной, по собственному определению, грешный и неуемный Лесков, как его Иван Северьяныч, был томим полнообразием жизни. Его ум – тот русский ум, который определил Вяч. Иванов:

Своеначальный жадный ум,
Как пламень, русский ум опасен:
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он и так угрюм.

Такой ум – такова и душа, такова и жизнь. Какое-то «буйство бытия» переживал Лесков; творчество своей судьбы выпадало у него из рук, и вместе с тем властно требовало оформления жизни, из жизненного хаоса требовало создания жизненного космоса. В Лескове было смутное сознание, что нести свою судьбу, можно только творя ее формы, логизируя свою жизнь, неустанно призывая Логос в душу и разум, подчиняя ему волю. Динамическая сила лесковской личности и жизни была велика, но это всегда была сила центробежная: ей должно было отвечать и центростремление, жизнехранительный процесс мудрого самоограничения в личности и творчестве, процесс кристаллизации своего «я». В жажде этой кристаллизации Лесков прибег к православию: темы отца Памвы есть темы Логоса: «И Свет во тьме светит» – величайшая проблема христианской святости. Воссоздание души как космоса из природной данности души как хаоса есть процесс Логоса в человеке, процесс освящения личности – рождение христианского святого.
Πάυτα δι̉ αύτου̃ ε̉γέυετο, καί χωζίς  αύτου̃  ε̉γέυετο ούδέ ε̉́υ – «Вся Тем быше и без Него ничесоже бысть еже бысть». Личность не погашается, но восполняется до полноты божественной, не укрощается, но возводится до кротости. Что Лесков знал этот путь, тому свидетельство гениальный образ старца Памвы в «Запечатленном ангеле». Но Лесков не вынес, едва коснувшись творчеством, трудности этого пути: подчинение Логоса в себе, вечный завет православия, был оставлен им по необычайной трудности, всеконечной отрешенности этого пути. Лесков поверил в иной, более широкий путь.
Он захотел не преображения своего полнообразия в полноту богосвященную, но сведения этого полнообразия – к однообразию, совершив над своей мистической и жизненной полнотой рационалистическое обрезание. Тягость и бесконечная ответственность мук своего полнообразия была ему невыносима, и сделать с собою что-нибудь было неизбежно, но, убоявшись подвижничества, логизации личности, он выбрал легчайшее: ее рационализацию, упрощение – в Толстом, предпочел – достижению простоты во Христе. Он убоялся не монастыря, но устава: выбрал монастырь с уставом легчайшим.
И было еще одно, почему он не боялся своего выбора. Уходя от православия, он верил, что не уходит от Христа: для него невозможно было, как для Толстого, поставить знак равенства между Христом и Эпиктетом. Ему казалось, что крещенный во Христе, он не облекся еще во Христа. Это облечение во Христа, мнилось ему, легче сделать вне Церкви, чем в Церкви. У Фомы Кемпийского есть мысль: «Когда ищешь во всем Иисуса, Иисуса и найдешь непременно, а если самого себя ищешь, то себя самого и найдешь, но для своей погибели». Это всецело относимо к Лескову: везде и во всем он искал Иисуса, и если уходил в рационалистический монастырь, то верил, что и там служат Господу Иисусу.
Задыхаясь, прыскаясь озоном, со скульптурной глиной на сердце (она умиряла боль) он кричал посетителю: «Вы на службу лезете! Когда же для славы Господа моего, Иисуса Христа, жить-то?» И эта жажда Христа, боязнь дохнуть без Него, исповедание Его, «когда дыхание множит муки», не было истреблено в Лескове ничем и никогда: у него в сердце, как у дьякона Ахиллы, «билось верно», как бы ни колебался и ни мятежил его ум. Но помог ли ему рационалистический монастырь, спас ли своим подневольным единообразием?
«С удовольствием читал Лесков статьи Вл.С. Соловьева против Льва Николаевича, – сообщает Фаресов, и восторгался по несколько раз словами Вл. Соловьева против непротивления. «После того, как мы расстались с Вами, – пишет Лесков Шубинскому, – я имел ужаснейший припадок астмы и удивляюсь, как жив остался. Думаю, что это я повредил себе, споря о Соловьеве. Дух не выносит этого множества несчастных людей». «Несчастные люди» – те, кто не понимали значения деятельности Вл. Соловьева.
«По его собственному слову, в нем вновь просыпался «художественный бесенок», а этому приятному бесенку приходилось читать такие письма Л. Толстого про повесть «Гора»: «Сказка очень хороша, но досадно, что она, если бы не излишек таланта, была бы лучше»… И жив не только бесенок, но и глазок смотрит по-прежнему: «Эта травяная пища и резиновые галоши, сдается мне, те же очки и плэды в 60-х гг.» «Толстовцы немножко чище нигилистов. Толстовцы, как мои нигилисты, родились от нигилистки и жандарма». «Они все вопросы себе делают: есть ли мясо или нет; ходить ли в ситце или носить посконь; носить галоши или сапоги…» И грозится самодум Лесков с прежней жесточью: «Вы те же нигилисты… Садись и пиши на вас второе некуда».
Не выдержав форм принятого послушания, Лесков не выдержал и самого существа послушания. Покорный, он роптал, смиренный, он отрицал смирение. Все принял и, приняв, все хочет возвратить, сам возвращенный к своей неуемности.
«Уничтожить брак, уничтожить страстную и грешную любовь – ему казалось это посягательством на самую жизнь, которую он любил всем своим существом. И роптал и за глаза спорил вслух с тем, кого называл своим учителем.
«Он хочет, и толстовцы и другие, – говорил он один раз, – он хочет того, что выше человеческой натуры, что невозможно, невозможно, потому что таково естество наше. Я знаю сам. Всю жизнь свою я был аггелом. Я творил такое, что… никто не знает этого. И теперь я старик, я больной, и все-таки такое во мне кипит, что я и сам сказать не умею – как и что… Они мне снятся – сны страшные, которых нельзя словами описать. И кто знает, что это? и зачем, почему и откуда? Назвать ли это чувственностью? Но что такое чувственность? Кто скажет?.. И зачем она мне? Ничего мне не надо, ничего я разумом своим не хочу,– ищу покоя душе своей, а что-то мучит и мучит меня…» (Гуревич).
«Сатана ли, демиург ли порождает в нас любовь»,– вопиял он. И затем, хватаясь за сердце, задыхаясь, перебивая самого себя, прыская себе в лицо озоном, расстегивая странную кофту на теле, громко и с бесконечной тоской восклицал: «О Господи, Господи!»
А через три месяца уже «лежал на своем письменном столе, как павший воин на щите, старик, одетый в домашнюю блузу со сложенными на груди руками и с мягким, успокоенным выражением лица» (Макшеева).
В завещании Лескова есть просьба, вероятно, написанная в величайшем Христовом мире, доступном этой немирной душе и гневному уму, – просьба, столь разнствующая от посмертной просьбы Толстого: просьба о кресте на могилу. «Прошу никогда и никого не ставить на моей могиле никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого, деревянного креста. Если крест этот обветшает, и найдется человек, который захочет заменить его новым, пусть он сделает и примет мою признательность на память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле».

II.
Лесков пишет в одном из писем к Шубинскому: «Вы первый и долгое время единственный ценили этот рассказ – “Скоморох Памфалон”, – стоивший мне особого труда по отделке языка и по изучению быта того мира, которого мы не видали и о котором иосифовский “Пролог” в житии Св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек. Я над ним много, много работал. Этот язык, как и язык “Стальной блохи”, дается не легко, но очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаичную работу. Но этот-то самый мозаичный язык и ставят мне вину и заставили меня его немножечко портить и обесцвечивать».
В этом письме хорошо показаны две художественные стихии Лескова – языкотворчество и легендотворчество. Он поистине творитель новой действительности, которая по-новому живет и по-новому говорит. Язык Лескова – это его язы́ки, на которых говорит не он, а творимые им легенды. Легенду нельзя пересказать, нельзя изложить: ее можно только складывать, соучаствовать в ней, быть не только ее создателем, но и самому как-то создаваться ею.
Нельзя рассказать о скоморохе Памфалоне, пересказать про Памфалона, нужно надышаться одним воздухом с ним, нужно быть внутренно-действенно соучастником той действительности, в которой он живет, той веры, которую он исповедует, того греха, которым он грешен, той правды, которой он праведен. И мало здесь быть только соучастником в творчестве, в художественном созидании: нужно в жизни и действенности заключать в себе, хоть потенциально, скомороха Памфалона и старца Кириака, чтобы стать соучастником их легенды.
Правда всякой легенды – есть правда соучастия в эмпирически-далеком; проекция себя – вовне, в иной действительности и действенности, более действительной для данной личности, чем та, которая ему имманентна. У Лескова была неутомимая потреба в легенде: его творческая легенда переходила нечувствительно в легенду его личности и жизни; он осознавал и выявлял себя в действительности легенды; он восполнял себя легендой в более действительной действительности; порою договаривал в ней о себе; проживал в легенде какую-то непрожитую или недожитую в эмпирике половину своей жизни, может быть, самую важную.
У Лескова все легенда, всегда легенда. На «Очарованном страннике» можно было бы научно проследить зарождение и научную жизнь легенды; в «Импровизаторах» Лесков прямо-таки показывает динамику современного народного легендотворчества. В легенде Лескова есть три легенды: нигилисты – праведники – святые. Нигилистическая легенда наименее интересна, ибо в ней наименее соучаствует он сам. В легенде не смеются над теми, кто в ней соучаствует, а Лесков смеялся. Вторая легенда Лескова чрезвычайно значительна: это легенда – о христианах без Христа, о праведниках, не знающих имени своей правде. В этой легенде – добрая половина самого Лескова. Третья легенда – с нею связаны величайшие достижения лесковского творчества и самые последние устремления Лескова-человека – легенда о святых, та легенда, которая вытесняет своею действительностью – действительность всякой иной легенды в жизни.
Смысл этой троякой легенды в одном: жизнь жаждет пришествия Бога, того вхождения в жизнь и  человечество, с которым апостол дает обетование: «Будет Бог всяческая во всех»: жизненная полнота есть бесконечная скудость, доколе она не восхочет полноты Божеской; преисполнение, насыщение мира Богом – первенцом Христом – есть то, к чему тянется и чего жаждет многомятежная лесковская легенда.
Нигилистическая легенда Лескова обнажила, довела до предела человеческую попытку устроиться без Бога: не желающий Бога, хотящий устроить и успокоить человечество без Бога – тем самым изъемлется не только от Бога, но и от человечества. Идея безбожия есть, иначе, идея внечеловечия, бесчеловечия, отпадения от человечества, поставления себя вне человека, утеря человеческого лица. Тот, кто скажет: «Sine Deo sum», тем самым лишается права сказать «Homo sum». Знаменитая формула «Der Mensch ist, was er isst» приобретает страшный смысл: ей соответствует образ лишенного человеческого лица Навуходоносора, пасущегося на лугу и поедающего траву. У Лескова ей соответствует замечательный образ Шерамура, «чрева ради юродивого».
В Шерамуре лесковская легенда упростила, довела до последней простоты, но и до последней ясности идею человека, освободившегося от Бога. Шерамур – нигилист, эмигрант, замешанный в политическом деле. Это – циник от нигилизма, дошедший до всяческого опрощения. У него нет речи, есть только отдельные слова, нет мыслей, чувств, есть одно чувство.

«– Вы роман пишете. – Но я теперь ничего не пишу. – Вот как! значит – сыты».

Другая сцена:
«– Это что? – Одеколон. – Зачем нужен? – Обтираюсь им. – Зачем же такая низость? – Кому же это вредно? – - Еще спрашиваете: лучше бы само пожрали, да другого накормили».

Третья:
«– Сколько, по-вашему, рубашек можно иметь человеку? – Одну. – И будто у вас всего одна? – Нет; у меня ни одной».

Четвертая:
«– Что же в институте вы больше учились или больше читали? – Больше всего жрать было нечего, а иногда и читали».

Для Шерамура нет вопроса о Боге, как для нигилистов Достоевского, у него нет вражды к Богу, как не может быть у того, кто реализовал бы в себе нигилистическую формулу: «Der Mensch ist, was er isst». Богу просто не осталось никакого места ни в человеке, ни в природе, нигде. Шерамур возвращается к миру, над которым не было еще шестого дня творения. Он вне истории, вне культуры. Он вполне свободен от бытия человеческого. Поэтому у него нет к Богу ни человеческой любви, ни человеческой же вражды. Он даже благосклонен к Евангелию:
«– Все прочитали?
– Все.
– Что же понравилось Вам?
– Разумеется, мистики много, а то бы ничего. Почеркать бы надо по местам. – «Ничего», должно быть, потому, что и там есть кое-что про жратву».
Он – эмигрант, замешанный в каком-то политическом деле, но ему чтó до революции – это ведь дело человеческое, а он ушел от лика человеческого. То – человеческое сложно и мучительно, а ему нужно простого, первичного.
«– Вы революционер? – Ну, вот еще? Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, – кто большого роста. – Это почему? – Потому что маленького никто не послушает.
Для революции, по Шерамуру, нужно уметь «ругаться» – т.е. опять-таки проявлять нечто от человека.
– А вы разве этого не можете? – Нет, не могу. – А жрать? – Могу».
Он даже может выть, подражая голодному волку: ведь ему так легка и понятна эта волчья несложность и нéсыть. В этом весь его «бунт». Накормили – и нет уже ничего, полное nihil: Шерамур кончает тем, что делается проприетером, женясь на француженке-рестораторше: «Он сидит grand mangeur’–ом и жрет всегда хорошо». Нет ни бунта, ни Бога, ни человека, ничего, nihil, меньшее, чем зоологический вид.
Этого nihil испугался другой лесковский нигилист: Овцебык. Он всячески приспособлял Бога к человеку, делал его поудобнее, поспокойнее, поприемлемее для человека. Бог тяжел потому, что слишком заставляет человека восходить к Сыну Человеческому: ведь человеческое – только несовершенное, недостаточное Божеское. «Господи, выйди от меня, я человек грешный!» – молится один человек у Лескова. «Без него-то, конечно, полегче…»
Пооблегчить Бога, приспособить Бога к человеку, чтобы немножко полегчало, если уж нельзя совсем добиться легкости быть без Бога,– вот мысль Овцебыка: Бога не выкинешь из мира, тогда пусть он хотя посторонится, хоть не повсюду встречается. Но Овцебык терпит полное крушение: он убивает себя Иудиной смертью. В найденных после него бумагах находят выписку из Платона: «Бог есть мера всех вещей и мера совершеннейшая», и страшные строки, обращенные к себе самому: «Васька глупец! Зачем ты не поп? Зачем ты обрезал крылья у слова своего? Не в ризе учитель – народу шут, себе поношение, идее пагубник. Я тать, и что дальше пойду, то больше сворую».
Тут, в этих двух образах, Шерамура и Овцебыка, Лесков дошел до самого острия нигилистической легенды, но, обнаружив его, он навсегда ушел к другой легенде: не Богоразрушения, но Богоискания и пребывания в Боге. Величайшая заслуга Лескова – эта его Божественная Легенда.
У него сложена целая повесть русской веры, дополняющая такую же повесть Достоевского. У него все верят, но верят так же многолико, своеобычно, своедумно, своемучительно, как верил сам Лесков. У Достоевского Бог мучит и его самого, и его героев: легенда Достоевского – легенда русского Богомучительства, легенда Лескова – легенда Лескова – легенда русского Богохранительства.
У Достоевского нет ровного горенья, нет тишины, у него вечные пожары человеческого духа, возникшие от церковной свечи, от православной лампады; у Лескова эта свеча только освещает, лампада только теплится, не опаляя и не поджигая. У Достоевского – знамения Божия – посвящения: мятеж и дерзновение против Бога же; у Лескова – кроткие мятежат смирение, и все – равно помазуются в тишине. Без Достоевского мы не знали бы русских ночных борений, полуночного ужаса; без Лескова не услышали бы тихой заутрени русской веры, когда тихнут ночные борения и кротко благодарят вновь Показавшего Свет. Из Молитвы Господней Достоевский мучительно возносил прошение «избави нас от лукавого»; Лесков не отпускал с уст другое: «Да будет воля Твоя», – и оба повторяли одними устами: «Да приидет царствие Твое».
Лесков едва ли не ближе всех подошел к тайне русского православия – не тогда, когда оно порождает мятеж веры, а тогда, когда оно дает тихое осенение земли верою, – творчески раскрыл многое в нем, создав художественную легенду православия.
Древние христиане, подвижники Луга Духовного, Прологов и патериков, русские святые, архиереи, миссионеры, старообрядцы, священники, нищие, странники, юродивые, православный народ – все вошли в эту легенду. Лесков умел строить повесть, где главным действующим лицом  является икона, мог подметить многие оттенки в восприятии Христа у детей, дикарей, атеистов, грешников. У него есть родство с Ключевским: он так же православен в художестве, как Ключевский в истории, у них обоих редчайшее, почти гениальное чутье к православию, они пишут православным пером. Сердце и вина русской истории – для Ключевского, русского бытия – для Лескова, одна и та же: Христос.
Эту сердцевину Ключевский видит сквозь все зло русской исторической эмпирики, Лесков – чрез всех аггелов русской и собственной жизни. Поэтому вторая легенда Лескова – о праведниках во зле, христианах вне Христа, нечувствительно сливается с его последним сказанием – о святых. И если архиерей объяснил ему «все православие», то дикарь и понял, действительно, «все православие»: смысл того понимания Христа, которое обнаружил дикарь, есть смысл единственного слова нашего: Спас.
Этого слова нет ни на каком языке, ни у одного из христианских народов, и в этом слове, действительно, «все православие». Больше приблизить к себе, больше и проще подойти к Сыну Божию – нельзя: Он не Судья, не Владыка, не Царь всяческих, Он не Спаситель, Он – просто Спас. Это такая же разница, как между строгим словом Матерь – и детским: мама; и Pater noster русский народ переводит – не на словах, а в душе, – не Отец наш, а Батюшка наш: этого «Спаситель Батюшка» тоже нет ни на одном языке. Существующее миссионерство для о. Кириака – грех, потому что оно предполагает, что дикари вовсе лишены Сына Божия, так как удостоверяет отсутствие Сына Божия из части творения; на самом деле Он – в них присутствует, хотя они не научены еще исповеданию этого присутствия.
 Научившись от дикаря этому поистине вселенскому православию, не оставляющему в мире ни единого сердца без Христа, архиерей, архиепископ Ярославский Нил, опять-таки исповедует православие в великолепной молитве: «Ей, гряди, Христос, ей, гряди Сам в сие сердце чистое, в сию душу смиренную; а доколе медлишь, доколе не изволишь сего… Не мне ставить в колоды ноги его и преследовать его стези, когда Сам Сын написал перстом своим закон любви в сердце его и отвел его в сторону от дел гнева. Верю, что Ты открыл ему Себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как все Тебя знают».
«Край ризы Христовой», за который держится дикарь, есть именно тот край, за который держится весь русский народ.
Глубоко таинственны некоторые факты его религиозной жизни. Лескову принадлежит очерк «Сошествие во ад», где он указывает на то, что иконы Воскресения писались в Древней Руси на сюжет «Сошествия во ад».
 На этой иконе из десяти изображений – «Положение во гроб», «Выведение Адама из ада» и т.д. – четыре изображают благоразумного разбойника: 1) Христос вручает крест разбойнику; 2) видя крест у разбойника, огненный серафим отмыкает врата рая; 3) разбойник в раю беседует с Илией и Енохом; 4) разбойник в раю встречает святых во главе с Предтечей, после него входящих в рай. В иконописи нет случайностей. В этом выделении благоразумного разбойника из всего сонма святых есть особый смысл, как будто иконописец хотел сказать: таковых есть Царствие Небесное, таковые первенствуют в нем.
И это глубоко-православно: в смирении есть величайшее дерзновение, последний ученик Христов на земле, разбойник, – первый святой в раю. Христианство есть религия «малых сих», а самый малый из малых – разбойник. Но в его прославлении не будет великого соблазна лишь тогда, когда мы поверим вместе с лесковским архиереем в то, что всецелостного неведения Христа в мире не было вовсе, никогда и ни у кого, что всему человечеству дан край его ризы и всякий держится за него, только не сознавая, за что он держится, и лишь ослепительно засиявший в руках разбойника край этот стал явно видим для всех, стал символом христианства «малых сих»: благоразумного разбойника, мытаря, блудницы.
Пр. Нифонт исповедовал именно эту веру: «хоть блуд сотворю, а от Христа моего не отступлю». И обычай древних отцов благодарить Господа за каждое свое падение и грех, – о котором, когда узнаешь, не можешь не соблазниться, – весь исходит отсюда. Христос неотступен от человека; поверивший в неотступность, неистребимость своего греха, там самым придал ему бòльшую реальность, нежели самому Христу с его благодатью: нужно или отступиться от неотступности греха, неведения Христа, самого преступления, или отступиться – от Христа. «Со Христом и в аду хорошо», – учит другой подвижник, и это опять утверждение неотступности Христа от человека, и отсюда это бесстрашие, дерзновенность «малых сих».
«Он победил страх, – учит детей учитель Коза. – Нет страха! Даже я! Я победил страх! Его здесь нет. Здесь трое нас и кто между нами… Страх? Нет, а наш Христос!» («Томление духа»).
Таинственным светом осиявает это христопонимание всю жизнь, все бытие человеческое и природное. Бог исчезает в человечестве не для того лишь, чтобы избирать немудрое мира для посрамления мудрого. Христос разрушает всю этику, всю мудрую человеческую постройку своей нравственности и блага. Христос не просто делает вычитание греха из добродетели в жизни разбойника – он прямо зачеркивает все; в религии единица может быть равна миллиону, в этике единица всегда равна единице; этически разбойник должен добру, долг его не погасим ничем, кроме им сделанного добра же; этически преисполнены правдивой и честной человеческой этики те работники из евангельской притчи, которые пришли работать в первый час, ропщут и вопиют против этой несправедливости, и этически правы они: это вопль человеческой этики против попрания ее Божественной Неправдой – религией; религиозно же разбойник должен был сделать только то, что сделал: вздохнуть – и вся сумма его этического долга истребилась разом, зачеркнута, и не просто, а с огромным плюсом перед огромной числовой величиной.
Религия всегда несправедливость, произвол, обида: так она воспринимается людьми; этика – вся на справедливости, на счете и учете; организованный этический учет есть право, а от него – государство. Религия – и паче всего христианство – не терпит учета: в ней всегда последние будут первыми: фарисей наказан за учет, хотя он, действительно, ведь подает бедным, ходит в храм и отдает на него десятую часть своего имущества, и хотя мытарь остался мытарем, за что, вероятно, осудил бы его сплошь этичный Толстой. Божественный произвол, с человеческого аспекта, религии, и в особенности православия, понимали, как никто, Достоевский и К. Леонтьев, тогда как вовсе не понимал Толстой. Глубоко понимал его и Лесков, который во многом родствен именно К. Леонтьеву и Достоевскому. Тут, в этом понимании, Лесков бывает дерзок, антиномичность религии и христианства у него выявляется с исключительной силой. Бедная человеческая этика – кантовский долг – тут презираема вполне и всецело; тут все на Божий, Христов произвол, и ничего на людское этическое усмотрение, ничего на практический разум.
Митрополит Филарет за пьянство лишил места одного попика. А за него явился ходатайствовать в сонном видении преподобный Сергий. В другой раз в том же видении митрополит увидел страшные тени самоубийц, теснимых бесами, вопившими: «Терзайте их: теперь нет их молитвенника». Попик, спрошенный митрополитом, на вопрос, за кого он молится, повинился: «виноват в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше себя жизни лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь». И рассказывающий этот случай поясняет: «он уже от дерзости своего призвания не отступит и все будет за них создателю докучать, и Тот должен будет их простить». – «Почему же должен?» – «А потому, толцычеся; ведь это от Него же самого повелено, так ведь уже это не переменится же-с».
Это не Лесков выдумал: это православный опыт, это – опять-таки «все православие». В древних рукописных синодиках (см., напр., опубликованный профессором Шляпкиным в сб. «Привет», Спб., 1898 г.) есть много столь же дерзновенных молитв. А о дерзновении грешных вот что читаем в любимом православными подвижниками «Алфавите духовном»: «кто кроток сам в себе, но робок в Божестве, тот лев и агнец в едином существе». У православного подвижника-старца находим: «бездерзновенный нрав есть дерзновение в молитве ко Господу». Дерзят отцу, матери; холодно-вежливы с чужим, посторонним.
Вся Россия дерзит, молясь: «Спас-Батюшка, Боженька». Но не в этой ли ее дерзости – вся ее сила? Избави ее Бог тут от вежливости! И эту молитвенную дерзость в смирении и дерзость смирения Лесков любит, знает, не упускает никогда случая ее исповедовать. «Если некоторые желают приблизиться к оному ведению Духу, – учит Св. Исаак Сирин, – то пока не отрекутся от всего душевного, и от всяких изворотов его тонкости, и многосложных его способов и не поставят себе в младенческий образ мыслей, дотоле не возмогут приблизиться, хотя мало, к ведению духовному».
«Младенческий образ мыслей» дает младенческую простоту, младенческую дерзость прошения. У Лескова подслушано много русских дерзких молитв. Полуюродивый Пизонский, сея весною зерна, молит возрастить их на долю всякого «благословляющего и неблагодарного», а протоиерей Туберозов, услышав эту молитву, восклицает: «Я никогда не встречал такой молитвы в печатной книге, Боже мой, Боже мой! Этот садил на долю вора и за него молился. О, моя мягкосердечная Русь» – дерзко-молитвенная Русь: ее мягкосердечие – дерзость всецелого полагания на Христа, ее этика – благая дерзость о Христе.
Мещанина Данилку, смолоду воровавшего кресты с памятников, поймали и укоряют в святотатстве. Диакон Ахилла замечает: «– Ну какой там святотатец. Это он с голоду. Пусть он домой идет». На замечание, что его заступничество неуместно, он замечает: «Отчего же за бедного человека, который с голоду… апостолы класы исторгали…» – «Да что вы это? Вы социалист, что ли?» – «Ну какой там “социалист”! Святые апостолы, говорю вам, проходя полем, класы исторгали и ели».
Ульяна Петровна, бессребреница-помещица, «при рассказе о всяком преступлении замечала: «Бог с ними! Богу судить зло человеческое, а не людям. Это не нами, не нашими руками создано, и не нашим умом судится. Никто не украл. Взял кому нужно было; ну и пошли ему Бог на здоровье» («Обойденные»).
И опять, в этой дерзости Лесков весь в православии: «Древний Патерик» повествует о великом Макарии Египетском, что святой, застав у себя в келье грабившего вора и не узнанный им, он помогал вору навьючивать скот своим добром, а другой старец пошел догонять ограбивших его келью разбойников, чтобы дать им не взятую ими вещь. Дерзновение смирения одно воздвигает чудо. Зенона, сдвинувшего молитвой своей гору, спрашивают: «Кем ты, Зенон, наставлен и утвержден в твоей вере?» – «Я в ней еще совсем не наставлен», – ответил Зенон» («Гора»).
Лесковские праведники – какие-то дети, дерзящие и докучающие Христу просьбами и молитвой. Они сами часто не знают ни правды, ни силы своей молитвы. Они как бы сами участвуют в самопогребении, в том, чтобы их зерно умерло, ради Христа как бы вычеркивают себя от Христа, помнят только первую часть обетования: «последние да будут первыми»: помнят только это одно «исповедание» и считают грехом помнить о второй половине обетования.
«Разве ты не знаешь, – говорит один из них, – что нужен сосуд в честь и нужен сосуд в поношение». Они – все сосуды в поношение. Эмпирическая личность должна быть убита, ибо это вовсе не личность, а лишь личина той личности, которая созидается на основании Христовом, личина того лица человеческого, которое обретается от Лика Христова. Они – все юродивые, все «буйи мира сего» потому что все жаждут уничтожения эмпирической личности своей: чем я менее соучаствую в своем случайном «я» моей земнотворной личности, тем более я творю свое истинное «я» – свое «тело духовное».
Безграничная дерзость юродства в том и состоит, что юродивый проходит как бы путь некоего последнего нигилизма, низводящего личность земнородную к небытию, к полному nihil, чтобы, прикрываясь от земли и земного, как личиной, этим небытием, создать за него твердыню «тела духовного». Концы сходятся с началами: он становится как бы Шерамуром, у которого также нет лица человеческого, и все свелось к полному nihil, в которое укрылось все, что образовывало эмпирическую личность.
Но, разрушив ее, чрева ради юродивый не создает никакой иной, кончает небытием; тогда как Христа ради – юродивый разрушает свою эмпирическую личность, уже сияет «пакибытием» в Личности – от Лица Христова утвержденной. Как бы в шапке-невидимке проходит юродивый по земле – и торжествует одновременно свое подлинное и решительное бытие, которое укрыто от земли личиной греха и безумия.
У Лескова все христиане – тайные или явные строители твердыни своей личности за лесами полнейшего самоуничижения. «Я еще очень глуп, – говорит у Лескова св. Герасим, – я вот с зверями живу, а с людьми совсем жить не умею». «Я самый обыкновенный грешник, – говорит чудотворец Данила, – и провожу мою жизнь в ежедневной житейской суете и в хлопотах». И Лесков – в точном согласии с древне-православным учительством – заставляет столпника Ермия сойти со столпа и пойти учиться христоведению у скомороха Памфалона. Памфалон говорит ему: «– Я себя сам оставил без спасения, и пусть так и будет». – «В чем же твоя вера?» – «Я верю, что я сам из себя ничего хорошего сделать не сумею, и если создавший меня Сам что-нибудь лучшее из меня сделает, ну так это Его дело». Последний соблазн святых – гордость своей непорочностью – побеждается здесь – как бы уходом от Бога, от Христа, как бы самоотстранением себя от участия в Его деле; в действительности же, неимоверной верностью Его Силе и Лику.
Эта всюдусущность, единственность, неизбежность Христа для мира и человека настолько приближают Его к человеку, что Он становится поистине «стоящим за плечами». Точно весь мир впадает в детство и по-детски, каким-то вторым и уже окончательным младенчеством, встречает Христа. Это младенчество Христоощущения в мире Лесков заимствует у народного сознания – у народного религиозного опыта, и, не боясь укоров в славянофильстве, исповедует русского Христа.
Но «русский» – здесь не только детский, Христос, соответствующий тому «младенческому образу мыслей», который величайший тайнозритель христианства, Исаак Сирин, считает неопустимым условием «ведения Духа». Тот отдалительный путь ко Христу, о котором выше шла речь, оказывается самым близким: приближает Христа, ставит Его за плечами. И в этом поставлении Христа за плечами человеческими есть подлинное осознание Его Богочеловечества, Его – «с человеки поживе».
Роднись со Христом! – вот завет русского православия, или, словами его подвижника, «находить родню в Боге, в ангелах, в святых, в совести, в Божьих рабах, в людях убогих, в страдальцах, – найдешь родню во Христе».
Отец Кириак рассказывает архиерею о своем детстве. За школьную шалость его ждало наказание розгами, и ребенок спрятался в бане, под полком, – и стал молиться: «Господи! Хоть нельзя, чтобы меня не пороть, но сделай, чтобы не пороли…» – «тут вдруг на меня чудной прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился, и стал я верить в невозможность спасения как в возможное, и покой ощутил и такую отвагу, что вот не боюсь ничего, да и кончено!..» Да ведь как я, владыка, Его чувствовал-то! Как пришел-то Он, батюшка мой, отрадненький! Удивил и обрадовал. Сам суди: всей вселенной Он не обхватит, а, видя ребячью скорбь, под банный полочек к мальчонке подполз в дусе хладе тонке и за пазушкой обитал».
Этот рассказ архиерей – сам Лесков – сопровождает таким заключением: «Я более всяких представлений о Божестве люблю этого, нашего русского Бога, который творит себе обитель «за пазушкой». Тут что нам господа греки ни толкуй, а не они нам Его открыли: не в их пышном византийстве мы обрели Его в дыме каждений, а Он у нас свой, притоманный и, по-нашему, попросту, всюду ходит, и под банный полочек без ладана, в духе хладе тонка проникает, и за теплой пазухой голубком приоборкается».
 Этой простоте Бога, этой последней простоте человечности Божества человек отвечает полным, совершенным смирением. Тайна православия есть тайна смирения; тайна смирения – тайна дерзновения: простота Бога, этот полочек, под которым Он является, крайнее вочеловечивание Его, приобретается неимоверным смиренством человека. Бог прост там, где смирен человек, смирение вочеловечивает Бога, Бог «Свой» у человека, когда человек «свой» у Бога и чужой себе.
«Очень небольшой старичок в колпачке, и видно мне даже, что в поясу у него топор заткнут, а на спине большая вязанка дров, и вышел он на полянку; подышал, подышал часто воздухом, точно со всех сторон поветрие собирал, и вдруг сбросил на землю вязанку, и, точно почуяв человек, идет прямо к моему товарищу…
–    Куда ты нас ведешь?
–    Я, – говорит, – никого никуда не веду, всех Господь ведет».
Это – старец Памва из «Запечатленного ангела», но это же – старец Серафим из Жития Серафима Саровского. И вот еще из жития – Памвы-Серафима.
«– Ах нет, брате, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю.
И вдруг, сознав свое преступление, сложил ручки и, как малое дитя, заплакал:
– Господи, – молится, – не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин».
Такой Памва-Серафим – а где же православие, как не в нем? – по словам рассказчика, «демонов всех из ада разгонит или к Богу обратит. Они его станут мучить, а он будет просить: «жоще терзайте, ибо я того достоин».
Каждый православный крещен в такое смирение, приводящее к простому Богу, крещена в него и Россия, но еще не облечены оба, и тут права лесковская жажда: себе – жития, России – Руси. Как Лицо, освобожденное от личины, вожделеет стать Ликом Святого, так жизнь человека, освобожденная от аггела, вожделеет стать житием, так Россия, освобожденная от своего аггела, от личин лжи и отпадения от Христа, вожделеет стать Русью.
Человек, народ, мир томятся по всеединству во Христе, по Лику Христову. Этого единства, этого Мирового Лика ждет от Мира Христос, ибо тогда явит Всецелостно Лик свой. «Я это в сердце моем чувствую, что крестует бо ся Спас нас ради того, что мы Его едиными усты и единым сердцем не ищем».
Молитва смиренства к простому Богу, к Христу, «за пазушкой теплой» – Серафимова молитва, молитва всего православия – достигает величайшего дерзновения тогда, когда становится вселенской молитвой, за всех и вся, за всецелостное включение мира в полноту Христову, за каждую былинку, и за всю плоть мира. Этой молитвой – христианнейшей из молитв – Лесков кончает «На краю света», и в немеркнущем свете ее дерзания – тают, как воск от огня, все аггелы его собственные, наши русские и общечеловеческие.
Кто мог вознести эту молитву, тот вознес ее от всей страны своей, от всей веры своей, и тот воистину не странен в стране своей и верен вере своей, ибо вознес эту молитву за весь мир.
«…о. Кириак перевел дух и опять зовет:
– О, доброта… о простота… о любовь! О радость моя!.. Иисусе!.. вот я бегу к Тебе, как Никодим, ночью; вари ко мне, открой дверь… дай мне слышать Бога, ходящего и глаголющего! Вот... риза Твоя уже в руках моих… Сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословиши со мной всех.
Люблю эту русскую молитву, как она еще в 12 веке вылилась у нашего Златоуста, Кирила в Турове, которого он и нам завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужие, и не за единые христианы, но и за иноверные, да быше ся обратили к Богу». Милый старик мой, Кириак, так и молился: – за всех дерзал: «всех, говорит, благослови, а то не отпущу Тебе!» Что с таким чудаком поделаешь?
С сими словами потянулся он – точно поволокся за Христовою ризою, – и улетел. Так мне и до сих пор представляется, что он все держится. Висит и носится за Ним, прося: «благослови всех, а то – не отстану». Дерзкий старичок этот своего, пожалуй, допросится; а Тот по доброте своей ему не откажет. У нас ведь это in sancta simplicitate, семейно с Христом делается. Но понимаем мы Его или нет, об этом толкуйте, как знаете, но что мы живем с ним запросто – это-то уже очень, кажется, неоспоримо. А Он попросту сильно любит».

Москва, 1913, 24–29 ноября (на день Св. Нектария Печорского)

________________________

Доклад о Лескове был опубликован в журнале "Москва" (2011, № 2).
Публикация подготовлена А.А. Аникиным, А.Б. Галкиным, А.В. Лукьяновым по рукописи и машинописи, хранящимся в РГАЛИ, фонд 2980, оп. 1, №№ 157, 158. В ряде случаев, включая цитаты, сохранены авторские написания, в т.ч. отличающиеся от современных норм, – для передачи точного смысла. Слова, подчеркнутые С.Н. Дурылиным, сохранены так. К основному тексту статьи автор дал, вероятно, в начале 1930-х гг., краткое предисловие, назвав его «Postscriptum»

П.Васильеву

Сирень синела в саду. Расчищали и посыпали песком одну сиреневую аллею. За сиренью, высоко вздымавшею острые голубовато-лиловые грозди, шумела молодая, спорая чаща берез, осин и кленов. Пахло густо и нежно сиренью.
Пили чай в аллее, близ дома. Гость, Порослев, профессор провинциального университета, высокий брюнет, с седыми висками и молодыми глазами, сказал, озираясь на серый, приземистый дом с белым полукруглым балконом, на песок аллеи, на кусты сирени:
– Удивительно! Двадцать лет – и все то же. Эту сиреневую гущину, голубую, синюю, я помню с юности, с первого приезда в Утешкино. Говорят, надо обрывать все цветы, чтобы сирень пышно цвела на следующий год. Кто же это теперь делает?
– Никто не обрывает, – ответил Лебель, штабс-ротмистр в давней отставке. – Некому. Я и сестра, мы заняты хозяйством. К тому же я не люблю цветов в комнате. Они через несколько часов вянут – и тогда с языка не сгонишь глупого стиха: «Облетели цветы, догорели огни». Терпеть не могу этой поэзии чахоточных гимназистов…
 Софья Ивановна, сестра Лебеля, передала Порослеву стакан крепкого чаю и сказала:
– При чем тут цветы?
Она была в сером холстинковом платье. Волосы у нее были чуть тронуты сединой и гладко причесаны.
– При том. В природе нет чахотки: никаких бесконечных кхи, кхи! Там есть просто смерть: приходит одинаково ко всем – к животным, к насекомым, к цветам – скоро и просто: были и нет. Цветочки в вазочках, как хочешь, похожи на тонкую девицу, которая чахнет, чахнет, и все никак не может дочахнуть. Терпеть не могу!
Софья Ивановна с некоторой досадой дослушала брата, терпеливым движеньем поправила пенснэ на тонкой золотой цепочке, и спросила:
– Ты кончил? Позволь тебе заметить, что цветы не виноваты в том, что наша жизнь пуста и скучна. Очень естественно, что люди желают хоть чем-нибудь ее скрасить. Цветы в доме – это обрывки живых красок и цвета, которых так не хватает в нашей жизни…
Порослев заметил : у нее дрожали руки, когда она говорила. Ему не хотелось , чтобы продолжался спор, и он сказал, не решив, кончила или нет Софья Ивановна:
– Двадцать лет тому назад сирень не была так густа. Между отдельными кустами были солнечные промежутки – пробивались жаркие солнечные просеки в лиловой гущине, и тогда сирень, с играющим в ней солнечным светом, мне напоминала море. Есть такое море, густое и пахучее, как сиреневая чаща. Я видел его впоследствии у берегов Греции. Я часто леживал с книгой, – изучал я тогда Еврипида, – в этих сиреневых промежутках с солнцем. От кустов шло мягкое тепло. Я закрывал глаза. Голубое, фиалковое, синее мутнело в глазах. Мне казалось, что меня захлестывает теплою фиалковою волною, и я засыпал под всплески моря. Это шумела сирень надо мною.
– Сирень сажала бабушка Анна Демияновна, – сказал Лебель, закурив длинную папиросу в янтарном мундштуке. – Я ее помню: это была важная старуха в лиловом чепце, в персидской шали. От нее пахло туалетным уксусом. Она угощала нас, внуков, больдегомом из мешочка с бисерным турком. Она не любила лип. Она находила, что в липовых аллеях скоро заводится сырость и любовь…
Лебель засмеялся широким горловым смехом, который был неприятен Порослеву.
– Бабушка полагала, что в сиреневой аллее они не заведутся. Сырость, действительно, не завелась: ты вот про солнце, но любовь завелась, и мой отец, по преданию, именно в этой сиреневой аллее объяснился в любви покойнице матери…
– Вероятно, в доме, в синей гостиной, у окна, откуда видна сиреневая аллея, – поправила Софья Ивановна. – Это было любимое место мамы во всем доме.
– Если так, – ответил Лебель, взвивая кольца дыма и внимательно смотря им вслед, – то, значит, и это предание так же недостоверно, как все предания вообще.
Порослев взял со стола ветку махровой персидской сирени, лежавшую возле Софьи Ивановны, и задумчиво водил ею по своему лицу, потом понюхал ее и отложил в сторону.
– Сиреневых аллей мало в других имениях в окружности, – сказал Софья Ивановна.
– Да, я почти не встречал их,– отозвался ей Порослев. – Двадцать лет назад, – помните?– мы все, когда сирень начинала отцветать, по приказу вашей матушки, бросались в сад, и считалось доблестью оборвать куст весь, до чиста, до одной веточки. Была примета, что такой куст на следующий год будет весь в цвету, как одна ветка. Плели венки из сирени и все поголовно искали сиреневое счастье…
– Предавайтесь, господа, своим сиреневым воспоминаниям по принципу: «что прошло, то будет мило», – сказал Лебель, вставая,– а меня прошу извинить: вижу у балкона меня ждет Федор Тарасыч по молочным делам. Требуются мои резолюции.
Он встал и, дымя папиросой, пошел к дому.
– Искали сиреневое счастье, – повторил Порослев.
– И никто не нашел, – тихо вставила Софья Ивановна.
– Да, не нашел,– согласился Порослев, – т.е. тогда находили в цветах, а вообще не нашли.
Он помолчал.
– Я не люблю этого слова: счастье. Я не понимаю его. Что значит: искать счастье? Справедливо старое, но верное наблюдение: счастливые не знают, что они счастливы. Счастье – как воздух: его присутствие вокруг нас мы замечаем только тогда, когда начинается его отсутствие, когда его не хватает для наших легких. Когда оно есть, никогда не знаешь, что оно есть. Это повидимому, всеобщий закон. Счастье – это слово не для обозначения настоящего, а только для прошедшего и будущего. Но для будущего употреблять его в наши годы смешно, а для прошедшего… Лучше просто вспоминать это прошедшее: тогда оно на миг делается настоящим, и тогда вновь не требуется этого слова.
Он выпил холодного крепкого чаю. Ему хотелось говорить.
– Сирень удивительно цветуща. Она щедра, как молодость. Я не люблю одиночных цветов: мне кажется, они назойливо говорят: смотрите на меня – я цвету. Сирень цветет такой гущиной и целиной, что у нее, как у луга, у леса, у моря миллион таких «я» или, вернее, нет ни одного. Оттого я не отделяю молодость от сирени, от этих вот кустов…
Он повел рукою и еще раз оглянул сирень.
– Прошло двадцать лет, я опять здесь, мы одни, через два часа я уеду, и мне хочется рассказать вам, что было ровно двадцать лет назад, когда также цвела сирень и на закате, в аллее ложились душистые лиловые тени…
София Ивановна сидела в плетеном кресле неподвижно.
«Она стареет, – подумал Порослев. – У нее дрожат руки»…
– Я уехал двадцать лет назад, отсюда, если помните, в Петербург держать магистерский экзамен. Я не мог готовиться в Утешкине: сирень не давала. Мои темы были узко-филологические – им, положительно, мешала сирень. Перед отъездом я решил сказать Вам то, что я тысячу раз говорил себе в солнечных промежутках, между кустами сирени. Оставался час до отъезда. Я решил, что я найду Вас и скажу Вам, что я Вас люблю, и буду просить Вашей любви. В доме и на балконе Вас не было. Я прошел в кленовую аллею, пересек парк по боковой дорожке (она теперь заросла), спустился к реке: Вы там любили сидеть. Нигде Вас не было. Я вышел в сиреневую аллею сбоку, – и сразу увидел Вас: Вы сидели вон под тем кустом на скамейке, – и читали. Закрывшись книгой, Вы не видели меня. Вы не слышали моих шагов. Я прошел мимо Вас: Вы не заметили. Я обошел сиреневые кусты и остановился. Оттуда мне видно было Ваше лицо: Вы читали с таким светлым вниманием. На лице Вашем была написана такая радостная глубина сочувствия и тихого участия к тому, что Вы читали, что я не посмел приблизиться к Вам и прервать Ваше чтение. Мне было жалко остановить Вас в этом светлом и тихом миге сердечного умиления. Я только глянул на переплет книги. Он был оливковой кожи, на нем было оттиснуто золотом: Пушкин. Через час я уехал…
– Барин просит в дом кушать простоквашу…
Босая девушка стояла возле стола и дожидалась ответа. На балконе прохаживался штабс-ротмистр, скрипя половицами. Порослев встал и подал руку Софье Ивановне.
Через час он уезжал и, прощаясь в прихожей, когда штабс-ротмистр уже спустился к лошадям, Софья Ивановна, кутаясь в шаль, улучила минуту и сказала Порослеву:
– А Вы знаете, что я читала тогда? Я читала письмо Татьяны. Я переписывала его в душе от себя. Я не переиначивала в нем ни слова. Я только изменила его адрес: я обращала его к Вам.

6 / VII / 1925, Москва

Август 1905 года. Я сижу на империале конки. В руках у меня пучок корректурных гранок. Я жадно читаю одну из них. Гранка испещрена выносками, вставками, поправками. Я с напряженным вниманием вглядываюсь в эти поправки. Эти поправки – поправки Льва Толстого – самого Толстого! Эти гранки – его новый рассказ «Корней Васильев» – я везу корректорше «Посредника» А.И.Борисовой. Нужно сходить с империала; я бережно прячу гранки и с жалостью оглядываю своих соседей: из них никто не читал нового рассказа Толстого! А из тех, кто спешат по улице, нет такого счастливца, как я: я счастливее всех.
С лета 1905 г. я работал в книгоиздательстве «Посредник», где все и всё были полны вниманием и любовью к жизни и мысли Л.Н. Толстого, где напечатался тогда «Круг чтения» с его новыми рассказами. В «Посреднике» сходились десятки людей, близко и давно знавших Льва Николаевича; там всегда можно было застать кого-нибудь, от Бирюкова до простого мужика, только что вернувшихся из Ясной Поляны и полных рассказами о Льве Николаевиче, передававших с любовной точностью его мысли и слова. Я тогда же стал записывать кое-что из того, что в обилии тогда слышал. Теперь вижу, что это «кое-что» очень невелико в сравнении с тем, что могло бы быть записано. Из этого «кое-что» я хочу здесь привести также только «кое-что». Думается, оно не лишено общего интереса (1).
Осенью 1905 г. «Посредник» решил издавать народный журнал. Заведовать собиранием материала и подготовкой его был приглашён поэт-рабочий Ф.Е. Поступаев, а я у него был в помощниках. Поступаев писал обличительные стихи, но это не мешало ему любить и передавать другим любовь к совсем иным созданиям искусства. Любимой его книгой был «Пан» Гамсуна, тогда мало кому известный. Однажды он прочёл мне теперь всем известного, а тогда почти никому не ведомого – «Каменщика» Брюсова.
– Кто это? – воскликнул я в восторге.
– Это Брюсов.
Брюсов – это автор «О, закрой свои бледные ноги» – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи – «L’Ennui de vivre». Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён. Когда к нам зашёл Н.Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л.Н. Толстого, а тогда секретарь «Посредника», мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.
И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи про-честь самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был «декадент», а Лев Николаевич не только «декадентских», но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по «Что такое искусство», и по его предисловию к «Крестьянину» Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось: мы успели полюбить многое в «Urbi et orbi…»
И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну. Он уезжал, а я ему шепнул:
– Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу «Каменщика» и «L’Ennui de vivre». Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Толстом.
– А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?
– Читал. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые. «Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну, уж читайте».
Я начал с «Каменщика». Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:
– Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.
Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.
– Читайте.
Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех жур-налах:
Я жить устал среди людей и в днях,
Устал от смены дум, желаний, вкусов,
От смены истин, смены рифм в стихах.
Желал бы я не быть «Валерий Брюсов».
Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:

Не пред людьми – от них уйти легко,
Но пред собой, перед своим сознаньем.
Уже в былое цепь уходит далеко,
Которую зовут воспоминанием.

Склонясь, иду вперёд, растущий груз влача
Дней, лет, имён восторгов и падений.
За мной мои стихи бегут, крича,
Грозят мне замыслов недовершённых тени,

Слепят глаза сверканья без числа,
Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,
И женщин жадные тела
Хватаются за звенья цепи.

Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:

А думы... Сколько их, в одеждах золотых,
Заветных дум, взлелеянных с любовью,
Принявших плоть и оживлённых кровью!..
Есть думы гордые, мои исканья Бога,
Но, оскверненные притворством и игрой,
Есть думы-женщины, глядящие так строго,
Есть думы-карлики с изогнутой спиной.
Куда б я не бежал истоптанной дорогой –
Они бегут, идут, ползут за мной!

Слушает, слушает. Брови совсем добрые!

О, если б всё забыть, быть вольным, одиноким!
В торжественной тиши раскинутых полей
Идти своим путём, бесцельным и широким,
Без будущих и прошлых дней...*

Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:
– В этих стихах есть что-то библейское.
И повторил, тронутый:
– Что-то от Библии.
Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах «декадента» Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого.
С весны 1906 г. потек впервые в России целый поток анархической литературы. Главное место в ней занимал Кропоткин. В «Посредник» хаживал молодой человек высочайшего роста и добрейшей души, Николай Максимович Кузьмин. По убеждениям он колебался между Толстым и Кропоткиным. Осенью вышла книга Кропоткина «Мораль анархизма». Кузьмин поехал с нею в Ясную Поляну – ему страстно хотелось знать, что скажет чтимый им Толстой о моральном трактате не менее чтимого им Кропоткина. Вернувшись от Толстого, Кузьмин вот что рассказал.
Тотчас же по приезде он дал Льву Николаевичу читать «Мораль анархиста». Лев Николаевич её прочел. Все сидели в столовой. Речь шла о революции, о политике, о государстве, – и сама собою перешла на Кропоткина. Все были согласны в том, что Кропоткин – выдающийся ученый и человек очень замечательный по нравственным качествам. Лев Николаевич молчал. Немного спустя он сказал:
– Кропоткин – умный человек, и он – образованный человек...
Кузьмин был в восторге.
– И он – добрый человек, – продолжал Лев Николаевич радовать милейшего Кузьмина, и вдруг закончил: – А всё-таки Кропоткин – дурак!

Все были поражены. Софья Андреевна сказала:
– Левочка, что ты говоришь? Как грубо!
– Да, он дурак, – упрямо продолжал Лев Николаевич. – Он не понимает того, что понимал простой мужик Сютаев: что всё, решительно всё – «в табе», – Бог, живущий в каждом человеке.
Такова была оценка Толстым морального трактата Кропоткина, из которого возникла впоследствии его объёмистая «Этика».

________

В сентябре 1907 г. «Посредник» начал издавать журнал «Свободное воспитание»; идейно этот журнал был детищем IV тома сочинений Толстого и его Яснополянской школы.
Журнал этот просуществовал 10 лет и вошёл уже в историю русской педагогики как единственный орган, ратовавший за реформу воспитания на основе свободы, то есть признания творческой личности ребенка. В журнале участвовал и Лев Николаевич. Для первого же номера журнала он дал свою статью «Беседы с детьми по нравственным вопросам». Это был возврат его к педагогическим работам после 30-летнего перерыва: статья отражала его занятия с крестьянскими детьми, веденные им летом 1907 г. Однако тогдашние педагогические журналы почти не обратили внимания на это третичное выступление великого писателя на педагогическом поприще.
Лев Николаевич читал «Свободное воспитание». В одной из первых книжек журнала я изложил только что вышедшую немецкую книгу профессора Л. Гурлитта «Воспитание мужественности». В ней Гурлитт доказывает необходимость творческого воспитания личности, считая истинно мужественными таких людей чистой воли и напряженного творчества, как Лютер, Р. Вагнер. К изложению мыслей Гурлитта я присоединил несколько своих замечаний о необходимости педагогической свободы для творческого воспитания личности. Лев Николаевич, занимавшийся тогда с деревенскими детьми географией и нравственными беседами, прочел мою статью. Тогда же через И.И. Горбунова мне был передан отзыв Льва Николаевича:
– Я согласен: свобода. Свобода нужна, но свобода всегда бывает для чего-нибудь и от чего-нибудь. Свобода от насильственного обучения – это понятно, но для чего нужна человеку свобода? Можно ею воспользоваться для чего угодно. Настоящая свобода возможна только при соблюдении нравственного закона. Только религиозный человек – свободный человек.
Этот переданный мне И.И. Горбуновым отзыв Льва Николаевича выражал окончательный взгляд его на верховную задачу воспитания и образования.
Кажется, в апреле 1908 г. я получил от Гусева письмо из Ясной Поляны. Он под секретом сообщил мне, что Лев Николаевич хочет писать против смертной казни и нуждается в материалах. Лев Николаевич нуждался не в тех материалах, которые пополнили бы его сведения о числе совершенных в России в те годы смертных казней и не в официальных сведениях о них. Гусев просил меня подыскать и выслать для Льва Николаевича наиболее живые и правдивые описания смертных казней, почерпнув их из известной мне литературы мемуаров.
Я послал, что мог найти.
Это Толстой готовился писать «Не могу молчать».
Конечно, и мысли, и чувства этого пламенного вопля против смертной казни были давно уже страдательным достоянием ума и сердца Толстого, и здесь все уже давно было готово и ясно до ужаса.
Но суровая требовательность к себе как к писателю (все равно, что бы ни писалось: «Война и мир» или «Не могу молчать») привычно требовала, чтобы эти мысли и чувства ещё и ещё раз оперлись о крепкую почву подлинной действительности. Великому знатоку человеческой души нужно было знать, как переживают смертную казнь и приговоренные к ней, и свидетели ее. Вот почему ему нужно было прочесть целый ряд описаний смертных казней для того, чтобы написать пламенное воззвание «Не могу молчать», так же как нужно было прочесть целые горы исторических книг и мемуаров, чтобы написать роман «Война и мир»: Толстой всюду и всегда был один и тот же. Меня, помню, поразила тогда его глубокая, удивительная писательская добросовестность.

_________

Я слушал рассказы о Толстом, читал корректуры с его поправками, знал довольно близко некоторых ближайших его друзей, делал в «Свободном воспитании», как умел, то дело, которое мы все, его делавшие, выводили из Яснополянской школы, но, к удивлению многих, не ехал сам в Ясную Поляну. Я видел на примере “Посредника”, – сколько рук и с какою иногда величайшей нуждой – стучали в Яснополянскую дверь Толстого, отрывая его от важного труда, и мне было совестно без особой, прямой нужды протягивать еще одну лишнюю руку и стучать в его трудовую дверь.
Но в 1909 г. И.И. Горбунов, редактор «Посредника», сказал мне просто:
– Поедемте в Ясную. Я еду туда с корректурами. Повидаете старика.
Я согласился, и мы поехали. Я провел в Ясной Поляне весь день 20 ок-тября 1909 г., с раннего утра до позднего вечера. В самый день посещения, выбирая удобную минуту, я записал там же, в Ясной, все слова самого Льва Николаевича и все содержание его речей. По приезде в Москву, 22 октября, я набросал вчерне весь рассказ о своем посещении Толстого, а 26–28 октября рассказ был пополнен описательной частью и принял тот вид, в котором он здесь печатается. Так как слова Льва Николаевича даны в нем в том самом виде, в котором я их записал – иные тут же, иные через несколько минут после, и так как весь рассказ вылился в одно целое впечатление, я не меняю в нем ни слова. Не сомневаюсь, что я не совладал девятнадцать лет тому назад со всеми своими впечатлениями, вынесенными из Ясной Поляны, и многое упустил, но зато я ничего не прибавил и не переиначил, как неизбежно бывает с воспоминаниями, записанными через долгий срок. Перечитывая теперь записанное в 1909 году, я вижу, что основное мое впечатление – глубокого трагического противоречия между самим Львом Николаевичем и всем, что его окружало, уловлено мною верно: через год он разорвал тенета этих противоречий. Но кое-какие впечатления 1909 года, – например, впечатления от лица, речи и чтения Львом Николаевича, – мне хотелось бы дополнить: они живы во мне и через 19 лет, и хочется их сохранить полнее, чем они отражены в записи 1909 г., когда самым неот-ложным казалось записать его разговоры, мысли, темы и проч.
Эти свои дополнительные впечатления, ни в чем не разнствующие от записи 1909 г., я не сливаю с этой записью, а помещаю после нее.
То же немногое, чем хотелось дополнить запись 1909 г. при самом ее изложении, я помещаю в примечаниях к ней, везде оговаривая, что это – «примечание 1928 г.». Вот что я записал в 1909 году:

II
Л.Н.Толстой – бесконечная, трудная, прекрасная загадка. Кому удастся разрешить ее безошибочно? Все обычные решения – не решения, а только приближения к решению, сделанные с точностью до одной десятой, одной тысячной и т.д. «Вещи познаются сравнением». Но среди нас, в нашей современности, Толстого не с кем сравнить, и ему нет подобных. Он – свидетель и обитатель иной современности, чем наша, и только там можно найти ему подобных. Эта его современность отделена от нашей, в которой довелось ему жить, давностями в столетия и тысячелетия; для нас его современность – не современность, для нас – это такое бесконечное, дряхлое, ветхое прошлое, о котором мы не можем и помыслить. Для него – это живая современность. Там с древними пророками, основателями религий, мудрецами, во всю жизнь создававшими одну книгу или вовсе не создававшими книг, там он – не одинокий, как среди нас, там он – один из мудрецов. Для нас же он – последний мудрец, как был когда-то последний пророк, как будет, может быть, когда-нибудь последний ученый.
Единственное, что я хотел бы сказать о нем, это о том невозможном пересечении и столкновении двух современностей, его и нашей, которое я видел около него и которое поражает меня, когда я думаю о нем, последнем мудреце наших дней. Скажу же я лишь то, что сам видел и слышал.

_________

Была поздняя осень. Солнце взошло поздно, но по-летнему ярко. Дождей не было, всходы пропали, суля к лету голод, но в воздухе было тихо и ясно. Седой иней лежал на земле, на опавшем листу, на деревьях Яснополянского парка.
Лев Николаевич уже встал и ушел на прогулку. Вчера к нему приезжали из Москвы поэт И.А. Белоусов с граммофонщиками и заставили его на четырех языках наговорить для граммофона, по инициативе общества литераторов, чем утомили Льва Николаевича до чрезвычайности. Он просил писателя – крестьянина С.Т. Семенова: «Я вам до конца жизни не забуду, если вы избавите меня от них». Но С.Т. Семенов не избавил Л.Н. Толстого.
– Должно быть, на старика напала сегодня хорошая мысль, – говорит мой спутник, объясняя отсутствие Льва Николаевича с прогулки.
А кругом идет обычная утренняя суетня богатого дворянского дома: работают ножами на кухне, в комнатах – обычное будничное «утро». Мы поднимаемся по лестнице и переходим в столовую.
Это большая, светлая, высокая комната окнами в сад. На одной стене – портреты предков Льва Николаевича, на противоположной стене портреты Льва Николаевича (Крамского и Репина), Софьи Андреевны (Серова), Татьяны Львовны (Репина) и Марьи Львовны (Ге). В комнате два рояля. На открытом столе у окон – груды новых книг и журналов.
Входит Александра Львовна Толстая. Она похожа на отца: те же грубоватые, сильные черты лица и та же простота и вместе мягкость обращения. Александра Львовна – вся в заботах об отце. Поездка в Москву, шум встречи и особенно проводов на Курском вокзале, когда приветствовавшая толпа прямо напирала на Льва Николаевича, так что его спутники опасались за него, вчерашняя история с назойливыми граммофонщиками, – расстраивают Льва Николаевича и ломают ему здо-ровье, и без того старчески хрупкое.
Особенно возмущает Александру Львовну фельетон С. Яблоновского в «Русском слове», в котором он пишет, что хотя Толстому и тяжело достались московские проводы, но ради общественной пользы их надо было бы повторить, если б Толстой вновь проезжал через Москву.
Разговор наш прерывается возгласом Андрея Львовича, из-за двери протягивающего какое-то письмо и заявляющего:
– Саша, вот прочитай: очень интересное письмо. Ты вслух прочти. И Иван Иванович послушает. О непротивлении злу.
Александра Львовна с удивлением читает письмо. Оно оказывается письмом управляющего имением Андрея Львовича «Таптыково»,находящимся в Тульской губернии. Он доносит, что ночью на усадьбу было совершено вооруженное нападение крестьянами. Они стреляли в стражника-черкеса. Черкес выстрелил и пробил у одного мужика полушубок, но никого не ранил.
Вскоре появляется и Андрей Львович. Здороваемся.
– Читали? Как жаль, что черкес его не убил, а только прострелил полу!
– Слава Богу, что не убил, – отзывается Иван Иванович, и между ними завязывается разговор. Андрей Львович доказывает необходимость карать, сажать в тюрьмы, убивать, вешать. Иван Иванович доказывает обратное. Александра Львовна с горькой невозмутимостью смотрит на брата. Она приглашает прочесть и проверить вместе с нею новое писанье Льва Николаевича – возражение П.Б. Струве на его статью «Роковые вопросы», в которой Струве подвергает почтительному разбору недавнюю статью Льва Николаевича «Неизбежный переворот».
В бывшей «Гусевской» комнате (2), – где на стене висит прекрасная фототипия «Иван Гус на костре» с надписью: «Реформатору Толстому в память реформатора Гуса» – мы читаем и правим статью Льва Николаевича. Она существует в двух редакциях. Первая, более резкая, написана в остроумной полемической форме; в ней Лев Николаевич признает свое невежество перед “кажется, профессором г. Струве”; вторая редакция – более мягкая и более распространенная, чем первая. Но Лев Николаевич недоволен обеими и печатать статью не хочет.
Струве прислал Льву Николаевичу известный сборник «Вехи», и сначала он произвел хорошее впечатление на Льва Николаевича – прежде всего, конечно, самой мыслью говорить об интеллигенции не как о соли земли, призванной учить народ. Но при ближайшем знакомстве он вынес от сборника обратное впечатление: его неприятно поразила яркая интеллигентность всех приемов, рассуждений и языка авторов, критикующих интеллигенцию. По словам Александры Львовны, Лев Николаевич «так и не мог понять некоторых мудреных слов и выражений сборника». Он составил даже особый словарик этих недоступных его пониманию интеллигентских слов, почерпнутых из сборника «Вехи».
В октябре же написана другая, прочтенная нами, статья Льва Николаевича – письмо, предназначавшееся для «Руси», по поводу письма одной дамы, им полученного. Эта дама обличала его за его выступление против смертной казни, находя, что именно из того, что никто не должен убивать, и вытекает обязанность государства – убивать преступивших эту заповедь. Лев Николаевич отмечает это поразившее его письмо как характерное для верхних слоев общества. Впрочем, и этой своей статьей он недоволен и не предполагает ее печатать.
А вот Андрей Львович, присутствовавший при нашем чтении, очень доволен, только не письмом своего отца, а письмом дамы: он просит его в оригинале и внимательно перечитывает.
Кроме этих статей, я прочел еще новые статьи «Разговор с крестьянином» о земле и о непротивлении и статью, которую Лев Николаевич называет «Чингис-хан с телеграфами». В ней Лев Николаевич вспоминает о том, как, бывало, на его памяти, народ с энтузиазмом встречал Николая I, путешествовавшего по России, и как теперь встречает с ненавистью путешествующего Николая II, и доказывает, что уважение к власти в народе исчезает, и недалеко то время, когда это уважение совсем исчезнет.
Зовут к завтраку.
Софья Андреевна, – моложавая для своих 65 лет, из которых она, по ее словам, одиннадцать лет кормила детей, – вся захвачена историей нападения на усадьбу Андрея Львовича. Она, как барыня из «Плодов просвещения», мечет слова, скучные, упорные, женские слова, обращенные на Льва Николаевича и его воззрения.
– Я ночи не сплю, – говорит она, – мне все кажется: лезут, нападают, – и я же не смей завести черкеса! Я не смей дать ему ружье!
И она сыплет без конца сетованиями, упреками, укорами. Она уже жалуется на свою судьбу.
– Мне всегда вспоминаются слова папá, – обращается она к Андрею Львовичу. – Он мне раз сказал, что супруги всегда тянут с двух концов за лист бумаги – и живут до тех пор вместе, пока лист не разорвется.
– Вы с отцом рвете лист уж сорок лет, – ну, и рвите еще, – отвечает Андрей Львович.
Скучно, тяжело, совестно.
Из передней доносится голос Льва Николаевича. Иван Иванович устремляется к нему, и они, забыв о завтраке, углубляются в кабинет Льва Николаевича в чтение корректур его новой статьи «Беседы с учителями». Через некоторое время слышу голос Льва Николаевича и выхожу ему навстречу. Вот он – Лев Толстой.
Старый, старый старик. На кого он похож? На деревенского деда: такие живут на пчельниках, прекрасные светлой старостью старики; на престарелого батюшку сельского, на дьякона-простеца. Он весь седой, у него белая, чистая прекрасная седина. Серебристые волосики переплетаются в серебряную мягкую ткань; только в усах легкая желтизна. Чудесная, прекрасная старость! Как молодости не завидовать ей? Старчески ясные глаза; их цвет – цвет воды Белого моря: сине-серый и мутно-прозрачный. Но как внимательно, быстро, как запоминающе он смотрит! Кажется, сразу видит всего человека и все, что в человеке. Какой он живой со своей быстрой, деятельной походкой, частыми шагами; какой он еще не старый, хочется сказать, несмотря на свою глубокую, такую ясную, несомненную старость. Он весь, с головы до ног, от своей вогнутой худой старческой шеи, от нависших белых бровей, до темной блузы, до веревочки, перекинутой через шею, на которой привешены спрятанные у него в боковом кармане часы, – он весь знакомый, тысячу раз виденный, как старый дед, которого с детства привык видеть, потом уехал от него и вот приехал, и вот опять видишь. Он что-то говорит Александре Львовне, Иван Иванович называет ему меня. Я невольно долго задерживаю его руку в моей.
И сразу мы оба заговариваем о Гусеве.
– Я видел его сегодня во сне, – говорит Лев Николаевич, – как живого видел, как будто бы он со мной и не расставался.
– И хорошо видели? – спрашиваю я.
– Прекрасно, прекрасно (3).
Уходим в столовую. Лев Николаевич завтракает. И опять видно, какой он старик: жует медленно, долго, на обе стороны; кажется: борода и нос тоже жуют.
Разговор сразу вернулся к попытке «экспроприации» у Андрея Львовича. Собственно, нет разговора, но Софья Андреевна и Андрей Львович усердно вызывают Льва Николаевича на разговор. Опять черкесы, «звери без души», стражники, непротивление злу. Говорит больше всех Софья Андреевна.
– Ты, – обращается она к Льву Николаевичу, – вот ничего не говоришь о том, что они могли убить управляющего, Ванечку – его сына (он у него один), – Андрюшу, детей... Ты всегда на стороне этих жуликов и зверей, а о тех, в кого они стреляют, ты не думаешь...
И долго и утомительно до неловкости она повторяет одно и то же.
Лев Николаевич сначала только повторял:
– Да, да... вот какая беда случилась.
Потом стал говорить. По-старчески тихо, мягко, как-то особенно терпимо и обстоятельно, – как будто в первый раз ему приходится объяснять все это ребенку, который не понимает чего-то самого важного и нужного, и в первый раз пришел спросить об этом Толстого, – отвечает он Софье Андреевне. А она, – опять не могу не вспомнить барыню из «Плодов просвещения», – беспрестанно перебивает его и, в сущности, не слушает.
Есть что-то непередаваемое в манере говорить Толстого. Она обезоруживает противника и спорящего не словами, не доводами, хотя они всегда терпеливо обоснованы и все даются по существу, но самой терпимостью, простым спокойствием, какой-то мягкой и решительной уверенностью в правоте истины, которую должны же все понять, которая так очевидна. Я не знаю лучшего слова, передающего самую основу бесед Толстого, как пушкинское слово «уверчивость» Его речи уверчивы. Тот, кто поймет, что значит это редкое слово, тот поймет, как говорит Толстой.
– Есть только два средства заставить людей не насильничать, не воровать и не убивать, – говорит Лев Николаевич. – Один способ – средство страха, способ ненадежный. Другой – внутреннее сознание людей, что убивать и совершать насилия грешно, – единственно верный.
Софья Андреевна не слушает и снова спрашивает, что же делать с этими «зверями», жуликами, экспроприаторами, революционерами? И Лев Николаевич опять терпеливо повторяет все, что он только что говорил. На этот раз он начинает в обратном порядке. Он говорит, что из двух способов уничтожать насилие первый – это пробуждение нравственного сознания... На этот раз Софья Андреевна не дает ему договорить, восклицая:
– Сентиментальность!
Вступает Андрей Львович:
– Ты послушай дальше папá: второй способ, о котором он сейчас скажет, как раз для жуликов подойдет...
Софья Андреевна перебивает и сына. Она утверждает, что в России те-перь ни у кого в народе уже нет внутреннего сознания и остается лишь один способ страха и наказания. Она ссылается на то, что пишут об этом в «Гражданине» (4), хотя тут же оговаривается, что не сочувствует его направлению.
Лев Николаевич по-прежнему мягко отвечает:
– Если бы действительно так было, как ты говоришь, то нас давно бы и в живых не было.
И подробно объясняет, что нам (он подчеркивает это нам: он все время говорит о нас, не отделяя себя от Софьи Андреевны и Андрея Львовича) надо больше всего стараться жить в мире с мужиками, больше всего надеяться на средство религиозного сознания, потому что только благодаря тому, что оно еще живо в народе, мы – мы, т.е. остаемся еще помещиками и собственниками и народ не творит насилий над нами.
Сам собой, однако, как-то утихает разговор о стражниках и мужиках.
Лев Николаевич беседует с Горбуновым о новой серии народных изданий «Посредника» по религии, задача которой – дать краткие извлечения и характеристики из основных книг всех религий мира.
Он рад, что составил книгу мыслей «На каждый день». Она облегчает ему ответы на бесчисленные письма, получаемые им с разными вопросами религиозного и нравственного содержания.
– Один студент, Крашенинников, спрашивает меня, зачем нужны страдания, если Бог есть любовь. Это все оттого, что «Бог – творец» и проч. Раз он – творец, то как же сотворил такое гадкое место, где есть страдания? Это всегда спрашивают юноши и молодые люди. Я ему послал два дня из «Июня» и «Июля» «на каждый день». Там все отвечено, и прекрасно, подробно. Там есть и Иоанн Златоуст, и стоики, и новые... Не понимают, что в страдании освобождается дух и умаляется плоть.
Александра Львовна спрашивает Льва Николаевича, хочет ли он принять мужика, который приехал к нему из Воронежской губернии. У него, по ее словам, лицо умное и светлое; ей хочется знать, ошиблась ли она в нем или нет?
Андрей Львович замечает:
– Они всегда так: поговорят, поговорят, а потом попросят денег на дорогу.
Лев Николаевич уходит беседовать с мужиком.
Проходит полчаса. Иван Иванович заходит на минутку в комнату Льва Николаевича и видит, что мужик что-то показывает ему в Евангелии.
Появляется Лев Николаевич и просит Александру Львовну дать мужику книг и покормить его.
– Такой умный мужик, – делится Лев Николаевич впечатлениями. – Он объяснял мне Нагорную Проповедь, и все понимает прекрасно, духовно. И совсем один: у него в деревне борьба с попом. Я говорю ему: «Не надо спорить, не надо ожесточаться». Но как подумаешь, что ведь все против него!.. Всегда все с этого начинают.
Лев Николаевич надписывает ему свою карточку.
Как-то случайно, между рассказом о мужике, разговор заходит об январской книжке «Русской мысли» за этот год.
– Это сумасшедший дом, – говорит Лев Николаевич. – Я вчера весь вечер читал, прочел повесть, рассказ и стихи. В мое время редакторы старались в январскую книжку помещать все лучшее... Я отмечал пустые места в повести «Конь бледный». 319 мест! Или совсем пустые, или стоят одни «ну»... Сколько этих «ну»! А ведь они получают с листа. Это значит 180 рублей лишних. И подумать: эти деньги они отнимают у этого честного, умного, прекрасного мужика, – вот как тот, что был у меня.
– Стоило вам, Лев Николаевич, читать и отмечать! – говорит Иван Иванович.
– Нет, отчего ж? Я прочел два рассказа и стихи. Сумасшедший дом.
Я просмотрел потом ту книжку «Русской мысли», которую читал Лев Николаевич. По словам Александры Львовны, Лев Николаевич, «по своему обычаю читать такие произведения» (ее выражение), прочел повесть Ропшина кусками, идя от конца к началу. Читая, он везде отмечал те 319 пропусков, пустых мест, «ну» и проч., которые так его возмутили. О повести он сказал еще, что Ропшин пытается дать своим героям, революционерам, религиозную основу их деятельности: это очень характерно:
– Он сознает, стало быть, что в самой деятельности его революционеров нет никакой основы.
Рассказ, прочитанный Толстым, – «Белая березка» Ф. Сологуба. На нем очень интересны обильные отметки Льва Николаевича. Они уясняют требования Толстого к языку.
Он подчеркнул все слова и выражения, которые ему не нравятся. Несо-мненно, ему не нравится и самый сюжет рассказа: некий мальчик Сережа лю-бит какую-то девочку. Его дразнят этой любовью. Особенно дразнит румяная кузина Лиза. Он обнимает белую березку в саду и шепчет ей слова любви.
Сологуб пишет: «Легкое трепетанье пробежало по тонкому телу березы, зашелестели веселые, невинные листочки нарядного деревца, и туманящий голову запах, сладкий запах северной белой березы нежно обвеял мальчика».
Толстой недовольно подчеркнул эпитеты к «листочкам» – невинные, к березе – северная; они излишни: все листочки – невинны: виновных листочков не бывает; все березы северные: южных нет. Сологуб рассказывает про Сережу: «Он ушел в свою тесную каморку наверху, сел у окна и глядел на розоватое, странное и милое небо». Толстой зачеркивает «странное»: если всеми видимое и всем ведомое небо – странно, то что же тогда не странно в мире? Вот к мальчику пришла кузина Лиза, – символизующая у Сологуба жизнь. “Уж он (мальчик Сережа) предчувствует, что не с добром пришла. И когда же с добром приходит она, румяная и дебелая?.. Ласково спрашивает Лиза: – Милый! Лежишь, встать не можешь. “Румяная и дебелая” – сколько раз Сологуб прилагал эти эпитеты к слову жизнь (или олицетворениям ее): Толстой с неудовольствием зачеркивает «дебелая» – и выкидывает приторное обращение «Милый»? «Ночь. Стали так спокойно все деревья в саду и заслушались. Заслушались. Замечтались». Все это описание деревьев ночью зачеркнул Толстой: ему, великому реалисту, несносен сологубовский импрессионизм ритмических повторений. Объясняясь в любви, Сережа говорит березке: «веточки раскрылись, в простор потянулись, листочками покрылись». Толстой заключает эту фразу знаком вопроса. «Примкнул к ней Сережа. Обнял руками ее тонкий ствол» – недовольно отмечает Толстой и эту фразу. К концу рассказа его недовольство явно возрастает. Сережа «прижался к нежной коре» березки, «замер в сладком восторге». «Две жизни сплелись и трепетали, и пылали пламенем любви и восторга, и внушали горькую безнадежность ласк». Эту столь характерную для Сологуба «горькую безнадежность ласк» Толстой сопровождает пометкой: «Бред полный». Приходит смерть. Она спрашивает березку: «Чего же ты хочешь?» Истекая сладким соком, шептала белая березка: «“Только мгновения! Темен быт, и тяжки оковы существования, – о, дай мне только одно пламенное мгновение!..” И с воплем безумного счастья упали на землю, умирая, два тонкие, два трепетно холодеющие тела». Этот до крайности типичный для всего творчества Сологуба эпилог: – эта жалоба: «темен быт, и тяжки оковы существования» встречают самую суровую оценку со стороны Толстого: «полное сумаcшествие» (5).
Беседа с мужиком наталкивает Льва Николаевича на мысли о современ-ном положении деревни, об отрубных участках, покровительствуемых правительством Столыпина, о праве отца продавать землю помимо желания сына и выходить из общины и т.д. Он относится совершенно отрицательно и к насаждению отрубных хозяйств, и к этому праву продажи земли, и к проводимому правительством разрушению общины. Заходит речь о народном пьянстве, о депутате Государственной Думы М.Д. Челышеве, известном своей борьбой с пьянством, и о придуманных им ярлыках. Эти ярлыки, указывающие на вред вина, как яда, должны быть прикрепляемы, по мысли Челышева, к каждой бутылке водки, выпускаемой на продажу. К составлению текста этих ярлыков Челышев привлек Толстого. Лев Николаевич хочет дать такой, составленный им, ярлык и своему недавнему собеседнику мужику, который и пьет, и курит, но Лев Николаевич надеется, что перестанет. Ярлык не удается отыскать в бумагах. И опять Толстой заводит речь о «сумасшедшем доме» – современной литературе.
– Андреев их всех талантливее в этом сумасшедшем доме. Оттого у него такой успех.
И от «сумасшедшей литературы» переходит к другому к «сумасшедшему» – к городу и городской жизни. Лев Николаевич с ужасом говорит о ней. Недавний двукратный проезд его через Москву столкнул его, давно не покидавшего яснополянских полей, лицом к лицу с городом, – и он весь охвачен своей давней, еще более окрепшей нелюбовью к городской цивилизации, к шуму, суете и ложной занятости современного города. Все, что он видел в Москве в эти проезды через нее, – весь рост Москвы, как города: многоэтажные дома, трамваи, автомобили, неудержимый людской поток, стремящийся по улицам к центру, – все эти формы городской цивилизации неприятны ему, и жизнь, протекающая в этих формах, кажется ему глубоко ложной и безумной. И сочувственно улыбаясь, он, счастливый тем, что ни этого шума, ни этого вопля города не доносится в окна, говорит мне, жалея меня:
– А вот вам завтра возвращаться в этот сумасшедший дом!
Я вглядываюсь в него. В манерах Толстого говорить и ходить, в его движениях, во всем – есть что-то бесконечно спокойное и чуждое нашей городской суетливости с ее беспрерывными сменами впечатлений и действий.
Вспоминая недавнюю какую-то телеграмму В.Г.Черткова, Лев Николаевич качает головой и добродушно подсмеивается над европейской слабостью Черткова к телеграммам. Чертков любит телеграфировать, как истый европеец, и шлет Толстому телеграммы, а Лев Николаевич считает лучшим способом передвижения – пешком и на лошадях, не любит жизненной спешки, телеграмм, телефонов: зачем торопиться и тревожить людей?
________

Воронежский мужик хочет проститься с Львом Николаевичем.
– Может, никогда больше не увидимся.
– Конечно, не увидимся, – говорит с лаской Лев Николаевич и спускается вниз с мужиком.
Через несколько минут нас с Иваном Ивановичем зовут туда же: Лев Николаевич будет читать сам мужику свой «Разговор с крестьянином». В небольшой уединенной комнате, где когда-то писалась «Война и мир», читает Лев Николаевич свой «Разговор» между стариком-крестьянином и заночевавшим у него в избе прохожим. «Разговор» затрагивает вопросы о земле, о рекрутчине, о налогах и т.д. Лев Николаевич, поджав левую ногу, располагается на диване, рядом с ним я, поодаль Иван Иванович, напротив Льва Николаевича – мужик. Читает он превосходно. Его чтение – величайшая простота: нет ни игры голосом, ни искусственно найденных и удерживаемых интонаций. Если закрыть глаза, то покажется, что присутствуешь при простой беседе какого-нибудь умного старика со случайным, много видевшим на своем веку прохожим. Беседуют они чинно, не спеша, взвешивая каждое слово: дело у них идет не о пустяках, а о самом важном для крестьянина, – они беседуют, а ты наслаждаешься не тем даже, о чем они говорят, а прекрасной, чистой, образной, настоящей народной речью, где каждое слово живет своей особой жизнью, блестит своей особой окраской.
Мужик следит за разговором с горящими глазами. К концу разговора Лев Николаевич устает и передает статью дочитывать Горбунову. Потом указывает мужику на ремингтонный список «Разговора» и говорит:
– Я бы тебе и это дал, да не хочу, чтоб ты из-за меня в беду попал. А те книги держать можно.
Мужик восклицает:
– Вот когда бы такой разговор начать в деревне, да если б докончить его дали! А то разве так договорить дадут?
В передней Лев Николаевич прощается с мужиком:
– Смотри, осторожнее. А то мне будет горе, если ты из-за меня потер-пишь.
Лев Николаевич отправляется на обычную прогулку верхом, на этот раз не на Делире, на котором ездит обыкновенно, а на Желтом. Уверенно заносит ногу через седло. Быстро садится. Теперь уже совсем веришь: нет, не старик. Держится в седле прямо. В особенности, если сравнивать его с Маковицким, которому под 40, но который так неуверен и нестроен на лошади. А все-таки, он – старик. Еще недавно он любил часто повторять: «Мне сегодня двадцать лет», а теперь повторяет это все реже: «двадцать лет» ему почти никогда не бывает, а «все, – говорит, – больше восемьдесят».
Александра Львовна, Иван Иванович, В.М. Феокритова и я идем гулять. Ясная Поляна производит хорошее впечатление – вид у нее зажиточной деревни. На деревне любопытная встреча.
У одной из изб стоит маленькая невзрачная старушка. Лицо у нее все в мелких, мелких морщинках, – из таких лиц, про которые говорят: лицо, как печеное яблоко.
– Знаете, кто эта старуха? – спрашивает Александра Львовна. – Это ученица Льва Николаевича.
И опять вспоминаешь: как он-то стар, если его ученица, из его знамени-той Яснополянской школы  (6) – такая старуха, а ведь старше её, по крайней мере, на 20 лет. Очень мало осталось в живых учеников, а учениц, кроме этой, и вовсе не осталось (7).  А учитель, на нашу радость, жив.
Бродили в поле. Невдалеке виден погост, белая церковь, где погребены родители Льва Николаевича, его воспитательницы: Т.А. Ергольская и П.И. Юшкова, его умершие дети.
________

После прогулки верхом Лев Николаевич спит. В шесть часов обед. Все сходимся за столом.
По дороге к дому Лев Николаевич встретил охромевшую собаку Белку.
– Вы бы полечили собаку, – говорит он В.М. Феокритовой, переписчице на ремингтоне.
– Я смотрела. У нее ничего нет.
– У ней что-то внутреннее. – И Лев Николаевич подробно объясняет, что, по его мнению, «внутреннее» болит у собаки.
– А другая собака, я видел, ловит мышей.
– Что же, мыши вредят плодовым деревьям, – вставляет Софья Андреевна. – Очень хорошо делает, что ловит.
А Лев Николаевич обращается к внуку, Илюше Толстому:
– Она ест мышей. Схватит – и хляст, хляст. Это так противно.
Речь заходит о лошадях. Александра Львовна подсмеивается над словаком Маковицким, который не понимает какого-то русского выражения, относящегося к верховой езде. А Лев Николаевич, с хитрым видом, произносит такое слово, которого никто не понимает:
– Ослепок!
И объясняет Маковицкому, что оно значит: «это всем интересно» (8).
Разговор идет живой и непринужденный. Лев Николаевич проголодался с прогулки. Он с удовольствием пьет квас и потчует им меня и других. Пьет квас и приговаривает:
– А я у Магомета прочел, что самое сладкое питье – проглоченное слово гнева.
Обед кончен, но все остаются за столом. Опять вспоминаются современные писатели. Лев Николаевич все не может простить Ропшину его «ну», пустых мест и лишних 180 рублей, отнятых у мужика. Софья Андреевна вспоминает Дорошевича и его фельетоны в «Русском слове». Лев Николаевич соглашается со мной, что созданный Дорошевичем и перенятый всеми фельетонистами, особый «гонорарный стиль», с выделением из фразы отдельных слов и превращением их в самостоятельные строки, – ведет к опошлению и извращению русского языка – опошлению, которому вообще содействует газетный язык.
Опять Толстой вспоминает о Леониде Андрееве. Заходит речь об его последних пьесках – «Анатэма» и «Анфиса». Лев Николаевич их еще не читал, но содержание знает. В «Русском слове» он прочел пародию на «Анфису»; в пародии герой любит не трех родных сестер, как в пьесе Андреева, а целых тринадцать сестер, и всех с именами на букву А: Анфису, Агафью, Агафоклею, Анисью и т.д. Лев Николаевич много смеялся над пародией и теперь просит принести номер «Русского слова» и прочесть пародию вслух. Читает И.И.Горбунов напыщенно – трагическим голосом.
Лев Николаевич заразительно смеется – и со всеми хочет поделиться своим смехом:
– Очень смешно! И совсем без злобы... А бабушка у него в пьесе такая есть?
– Есть, – отвечаю я. – Она слепа, но все видит и слышит, как вещая.
– И, наверное, была просто обыкновенная старушка, – говорит Иван Иванович, улыбаясь.
– Вероятно, Андреев замышлял представить что-то вроде греческого фатума, – говорю я.
– Да, да, – отвечает Лев Николаевич. – Как легко стали теперь все писать стихи! Какие богатые рифмы! Так умеют теперь это делать. Даже здесь, в газете. Когда сравниваешь старых поэтов – Фета, Тютчева, с новыми, видишь, что у стариков нет таких изысканных рифм, размеров и т.д.
– Каждый современный третьестепенный поэт разнообразнее их в этом отношении, – говорю я.
– Да, – соглашается Лев Николаевич. – Зато у Тютчева ни одного слова нельзя заменить другим. Они не поймут, что самое прекрасное – просто. Я видел недавно картины в кинематографе. Мне больше всего понравилось самое простое: идет баба за водой на закате. Что может быть проще? Это так просто и прекрасно: она медленно, не торопясь, как будто никто ее не видит, проходит за водой на речке. А солнце садится. Или: под вечер овцы бредут под горку. Вечереет. Тихо. Я с наслаждением смотрел. И это так просто и прекрасно.
Опять возвращается Лев Николаевич к Андрееву.
– Я недавно перечитывал его рассказы. У меня есть два тома. Первые его рассказы прекрасны. Принеси, Саша.
Александра Львовна приносит I и III томы рассказов Андреева. Лев Николаевич их перелистывает:
– Как раз все самое слабое и пустое больше всего у него понравилось, и он подумал, что так-то и надо писать. Вот рассказ «Молчание». Начало и середина – прекрасные, а конец – фальшивый, приподнятый, выдуманный. Тоже и «На реке». А теперь он почти всегда так пишет (9).  Если он у меня будет, я скажу ему это.
Лев Николаевич делает несколько замечаний о вредном влиянии славы и денег на талант Андреева.
И.И. Горбунов рассказывает, со слов поэта И.А. Белоусова, о пьяной истории, учиненной Андреевым на вокзале в присутствии Белоусова. Андреев поссорился с каким-то незнакомым господином, и дело дошло до того, что Андреев и тот господин обменялись визитными карточками для дуэли, и история благополучно разрешилась только потому, что господин, прочтя на карточке имя и фамилию Андреева, возопил: «Что же вы раньше не сказали, что вы – Леонид Андреев!»
Лев Николаевич выслушал рассказ, но привел в ответ на это прекрасный отзыв о личности Андреева, который ему дал поэт Леонид Семенов, ныне ушедший в народ, подобно Александру Добролюбову.
– А я его мнением дорожу! – заключил Лев Николаевич. И видно, с какой любовью он относится к ним обоим – к Леониду Семенову (10)  и Добролюбову, и как много значит в его глазах их мнение.
– Он недавно посетил меня, – говорил Лев Николаевич о Добролюбове.
От Андреева речь переходит к театру.
Мы с И.И. Горбуновым рассказываем Льву Николаевичу, как в Москве слепо увлекаются театром: один год – «Брандом», другой – «Жизнью человека», третий – «Синей птицей», четвертый – «Анатэмой». Иван Иванович объясняет это так:
– До семи часов вечера люди заняты, кипят, вертятся, как белка в колесе. Вот подходят вечерние свободные часы. Что делать? Одни одурманивают себя вином, другие – театром.
А я, по привычке, повторяю:
– Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града...
Это стихотворение горячо любит Лев Николаевич. (Оно, вместе с двумя стихотворениями Баратынского и Тютчева, включено им в «Круг чтения»).
– Да, да, – говорит Лев Николаевич. – Пушкин знал это. И выразил удивительно.
– И в эти страшные часы, – говорю я, – когда человек остается ночью один с самим собой, он боится себя и спешит уйти в театр. А там, после театра, сон.
– А утром – газеты, – продолжает Лев Николаевич. – Когда я был в Москве, я поразился. Люди идут, едут, спешат, бегут – и читают, читают на ходу газеты. Это отрава. Это для меня было ново. В мое время не было так. Да и газет почти не было. Одни «Московские ведомости». Я сам чувствую себя утром как-то не по себе, если нет писем. А ведь знаю, что это не нужно и вредно для меня.
Лев Николаевич встает и зовет:
– Ну, пойдемте толковать ко мне о религиозных книжках.
– Я вас не изгоняю, – обертывается он ко мне ласково, видя, что я думаю, что приглашение относится к одному Ивану Ивановичу Горбунову.
Мы втроем уходим в кабинет Льва Николаевича.
________

Там тихо, в его кабинете.
У одной стены маленький круглый старинный столик; на нем простая белая лампа под абажуром; рядом кресло. На стене – много фотографий. Еще несколько столов и горок с книгами. А по главной стене тянется большая полка с энциклопедическим словарем Брокгауза. Над полкой в огромных, прекрасных гравюрах – «Сикстинская мадонна» – гравюрах, а не в гравюре: отдельно Мадонна, отдельно Сикст, отдельно св. Варвара, херувимы (11)  Из кабинета дверь в спальню Льва Николаевича.
Иван Иванович Горбунов подробно докладывает Льву Николаевичу обо всех своих планах относительно новой серии изданий «Посредника» по истории религии. Серия должна заключать в себе изложение учений и выбранные места из основных книг великих религиозных учений, начиная с древнейших китайских, индусских и кончая новыми.
Начинают обсуждение с древних китайских мудрецов. Как тихо, полный какого глубокого внимания и интереса говорит о них Лев Николаевич! Он их любит, он с ними волнуется, с ними спорит, с ними единомыслит, – и они – ему подлинные современники, не то, что мы с телеграммами, газетами, Л. Андреевым, театром, Сологубом и пр. У него среди них есть друзья, есть единомышленники, но есть и противники.
– В книжку мыслей Ми-Ти, – говорит Лев Николаевич, – надо вставить и Мен-цзы. Это ведь с ним полемизирует Ми-Ти. Иначе будет непонятно. Ми-Ти совсем отвергает и насилие, и государство. А Мен-цзы – это китайский Павел (апостол). Он хочет примирить все ученье с властью, с государством.
Как он говорит о мудрецах, об умерших за 2000, за 3000 лет до нас, мы так говорим о новой книге Мережковского, о новом течении в искусстве. Какое недоразумение, что он живет с нами, что мы считаем его своим современником, и спорим с ним, не понимаем его! Он – их современник, он – не наш, он – современник тех, кто в вечности, и думает только о вечносущем, а не о меняющихся призраках видимого. И книги, окружающие его, книги их мыслей, их и его, а не нашей современности.
Отвлекаясь от китайцев и повторяя любимую мысль своей старости, что религия любви у всех одна, он показывает полученную из г. Александрополя (Закавказье) книгу Атрпета “Секта Бабизм”, излагающую жизнь и учение Баба, явившегося в мусульманстве провозвестником чистого и высокого религиозного учения. Об учении этом Лев Николаевич говорит с большим уважением и высказывает мысль, что оно может много содействовать религиозному обновлению застывшего в суевериях мусульманства. Но его печалит, что и в изложении учения последователей Баба, и в их отношении к продолжателю дела Баба, преследуемому турецким правительством в Бега-Улле, вкралось уже немало новых суеверий и есть уже попытки окутать личности Баба и Бега-Уллы легендами почитания.
– Всегда так бывало, – говорит Лев Николаевич. – С бабизмом повторяется то, что было с буддизмом и с другими религиозными учениями. Чистое учение трудно сохранить среди людей, еще неготовых его принять. Учение подменяется почитанием личности основателя.
Вот почему так важно, по мнению Льва Николаевича, издание таких общедоступных книг, в которых великие религиозные учения прошлого предстали бы в их чистом, даже чистейшем виде. И.И. Горбунов говорит на это, что долг «Посредника» – это сделать, и что это возможно сделать с китайцами, с буддизмом и пр., но как быть с христианством? Что скажет духовная цензура?
Лев Николаевич думает, что и это возможно. Он считает крайне важным издать в новой серии «Посредника» особую книжку, в которой выражена была бы самая сущность христианского учения, но словами, почерпнутыми исключительно из древнейших христианских первоисточников.
– Это будет метафизика христианства. Я думаю, что и цензура ничего не будет иметь против. Надо выбрать места из Евангелия, из посланий, в особенности из Иоанна.
От христианства Лев Николаевич переходит к буддизму. Кроме изложения учения Будды, должна быть книга и об учении Веданты. Лев Николаевич достает книжку английского журнала.
– Я получил «Vedic Magazine», журнал веддийский, из какого-то индусского городка. Там есть прекрасная статья о Ведах и Канте. «Майя» – ведь это предельность видимого мира, за которым скрыто вечное. Это прекрасно. Это совершенно как у Канта.
И Лев Николаевич сегодня же хочет написать письмо в редакцию журнала с просьбой указать лучшие сочинения о Ведах и помочь «Посреднику» в издании книжки о них.
Иван Иванович передает Льву Николаевичу для просмотра «Шесть систем индийской философии» Макса Мюллера.
– Прочту, непременно прочту, – отзывается Лев Николаевич. – Только горе, что он – ученый. Ох, эти ученые! Это ведь не шутка, Сергей Николаевич, что он ученый! – внезапно обращается он ко мне, улыбаясь. Берет свою новую книжку «На каждый день. Июль» и читает оттуда рассуждения Лихтенберга, современника Канта:
– «Изучение естественной истории дошло, наконец, в Германии до безумия. Хотя для Бога человек и насекомое – равноценны, однако для нашего разума это не так. Как много должен человек привести в порядок, прежде чем он дойдет до птиц и мотыльков! Изучи свою душу, приучи свой ум к осторожности в суждениях и сердце к миролюбию. Научись познавать человека и вооружать мужеством говорить правду на благо твоих ближних. Навостри ум свой математикой, если не найдешь для этого никакого другого средства; остерегайся только классификации букашек, поверхностное знание которой совершенно бесполезно, а точное уходит в бесконечность. “Но Бог бесконечен в насекомом так же, как в солнце”, – скажешь ты. Я охотно признаю это. Он неизмерим и в песке морском, разновидностей которого еще никто не систематизировал. Если ты не чувствуешь особенного призвания ловить жемчуг в тех странах, где этот песок находится, оставайся здесь и возделывай свое поле: оно требует всего твоего прилежания; и не забывай, что вместимость твоего мозга конечна. Там, где сидит какая-нибудь история бабочки, нашлось бы, может быть, место для мыслей мудрецов, которые могли бы вдохновлять тебя». С любовью, медленно читает Лев Николаевич дорогие ему мысли.
– «Научись познавать человека, изучи свою душу, приучи свой ум к осторожности в суждениях, сердце к миролюбию!»
Он это совсем не читает, он говорит это: кажется, он кого-то ласково, упорно увещевает.
– Там, где сидит история бабочки, нашлось бы место для мыслей мудрецов... – опять говорит он с сокрушением, со скорбью о том, что вместо возможного богатства человек довольствуется нищетой. И кажется: не нам с Иваном Ивановичем, в тесной комнате, в тихий вечерний час, говорит это последний мудрец, скорбящий о том, что гибнет вселенская мудрость, та мудрость, которая нужна не философу одному, – а говорит он это всем, говорит огромному, несчастному «сумасшедшему дому», который сам лишил себя вдохновения высоких мыслей и вечной правды, предпочитая им жалкую, ненужную «историю бабочки».
Прочел неторопливо и благоговейно, – и роется спешно в «Энциклопедическом словаре», ищет, нашел, дает мне:
– Вот прочтите.
Читаю вслух резко отчеркнутое карандашом место о том, что сперва знали в науке 14 тысяч особей вида muscidae, потом узнали 16 тысяч, потом еще сколько-то узнал какой-то ученый (12).  Лев Николаевич хитро улыбается.
Я рассказываю ему, как Бернарден де Сен-Пьер задумал описать всесторонне одно земляничное растение, и пришел к заключению, что для того, чтобы изобразить все условия жизни и развития земляники, надо исследовать все влияния почвы, климата, страны, затронуть все опытные науки, – иначе говоря, описать весь мир.
И.И. Горбунов замечает:
– Да, вот он понял и написал «Paul et Virginie».
– Я не знал этого, – улыбается Лев Николаевич, – но ведь и Дарвин так же. Ну, хорошо: человек произошел от обезьяны, а обезьяна от кого? А тот, от кого произошла обезьяна, от кого? А тот от кого? А тот от кого? И мы так никогда не кончим.
Иван Иванович выходит за какой-то книгой. Лев Николаевич, захваченный своей любимой темой, говорит мне взволнованно:
– И в этом огромном потоке современных книг, газет, журналов тонут немногие прекрасные, вечные мысли...
Какой-то еврейский раввин прислал Толстому письмо, в котором обращает его внимание на слова Христа в Евангелии: «Вы слышали, что сказано: “люби ближнего твоего, и ненавидь врага твоего” (Лев. 19, 17–18), а я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф., 6, 43–44). В словах Христа есть ссылка на книгу Левит (19, 17–18), между тем в соответствующем месте книги Левит нет никакой заповеди о ненависти к врагам.
– Кто из вас моложе? – спрашивает Лев Николаевич, с улыбкой оглядывая меня и Ивана Ивановича. – Принесите мне Библию.
Я отправляюсь за Библией, и Маковицкий через некоторое время приносит ее из библиотеки.
Лев Николаевич просит меня отыскать и прочесть нужное место из книги Левит. Читаю: «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха; Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь (Бог ваш)» (Лев. 19, 17–19).
Читаю, по просьбе Льва Николаевича, дальше: «Когда поселится при-шлец в земле вашей, не притесняйте его. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш: люби его, как себя; ибо и вы были при-шельцами в земле Египетской. Я Господь, Бог ваш”. (Лев. 19, 33–34).
Места, которые я читаю, уже подчеркнуты кем-то. Лев Николаевич вспоминает, что это подчеркивал он сам перед писаньем «В чем моя вера».
– Да, да, Христос здесь спутал, – говорит он, – может быть, просто не знал. Это у меня уж давно было отмечено.
Обсуждение будущих изданий «Посредника» по религиям окончено. Иван Иванович мечтает, что впоследствии он издаст вторую их серию, посвя-щенную менее значительным мыслителям и основателям религиозных учений. Лев Николаевич на это грустно улыбается, чуть покачивая головой:
– Вы, должно быть, собираетесь прожить еще сто лет, Иван Иванович. Нет, уж я не доживу. Придется вам одним.
Он глубоко задумался и как-то особенно покорно и уверенно-грустно тихо промолвил:
– Счастливый вы человек, Иван Иванович: думаете, что все сделается, все будет хорошо... А я вот так не думаю. Делаю только для души, потому что так надо, – надо говорить и кричать, как петух...
Я получаю от Льва Николаевича на память портрет с надписью и спра-шиваю его о Гаршине (биографию которого я писал тогда), о свидании его с Гаршиным, но он все забыл. Виновато улыбается:
– Ничего не помню. Забыл.
Я рассказываю ему о свидании Гаршина с Лорис-Меликовым (13).  Лев Николаевич заинтересован.
– Это очень важно. Это нужно. Помню его «Четыре дня». Прекрасный рассказ. Я жалею, что не поместил его в «Круг чтения». Гаршин был прекрасный человек. Что-то, помню, прекрасное, чистое, доброе, страдающее.
Лев Николаевич разрешает мне справиться в его дневниках, хранящихся у Черткова, нет ли там записей о свидании с Гаршиным.
Он устал. Мы прощаемся. И невольно как-то выходит: я не могу ограничиться пожатием руки, я его целую.
_________

Я видел Льва Николаевича еще раз в тот же вечер. Перед этим я говорил о Гаршине с Софьей Андреевной. Очевидно, ей сказал о моей работе над биографией Гаршина сам Лев Николаевич, потому что она сразу заговорила со мной о Гаршине. Вечером, позднее, Лев Николаевич пришел к чайному столу, уже перед самым моим отъездом. Он пришел прочесть только что им написанное письмо к редактору ведийского журнала.
Несколько мимоходных его замечаний. Оказывается, он любит игру на балалайке, и улыбаясь, замечает, что она очень понравилась сыну Генри Джорджа, когда он был в Ясной Поляне; наоборот, пластинки граммофона с песнями каторжан, записанными композитором В. Гартевельдом, Льву Николаевичу не нравятся:
– Разве можно увеселяться чужим страданием?
Назавтра он ждет к себе тульского ксендза для беседы. Заходит речь о священниках. Иван Иванович вспоминает о тульском священнике, который каждый год является в Ясную Поляну и беседует с Львом Николаевичем в надежде вернуть его в православие.
– Вот вы писатель, – обращается ко мне Лев Николаевич. – Вот и напи-шите рассказ: молодой человек, добрый, хороший, учится в семинарии, чест-ный, умный. А тут семья, отцовское место пропадает, если он священником не сделается. А там женят, своя семья, дети. Так и запутался, и уж никогда не выйти. У католиков не так. Нельзя осуждать. Они несчастные.
Лев Николаевич трогательно и ласково говорит Софье Андреевне, – которая собирается ехать в Москву со мною, – что он хочет побыть с нею перед ее отъездом. И они уходят в его комнату. Через несколько минут Лев Николаевич выходит опять к нам. Он просит Софью Андреевну сшить ему поддевку вместо его блузы, поверх которой он вечером накидывает вязаную шерстяную куртку. Он зябнет по вечерам.
Надо ехать.
Я еще раз прощаюсь со Львом Николаевичем.
Ночь холодная, прекрасная, звездная, и луна светит. Мне дают надеть поверх пальто суконную свитку Льва Николаевича. Едем. А звезды в аллее парка горят так чудесно, так четко, так близко, – словно удерживают меня возвращаться в «сумасшедший дом» от великой тишины «последнего мудреца» наших скудных дней.

1909 г.

_______________________________
1. Некоторые из моих записей были уже напечатаны в журнале «Путь» (1913, №8), но я не решаюсь их перепечатать здесь по следующим причинам: а) я печатаю их здесь в более полном виде; б) печатью без искажений, сделанных ради цензуры; в) журнал «Путь» был настолько мало распространен, что напечатанная в нем статья моя «Из памяти о Л.Н. Толстом» не имеется даже в библиотеке Толстовского музея.
2. Комната, где работал секретарь Льва Николаевича – Н.Н. Гусев. (Примеч. 1928 г.)
3. Сон этот произвел такое сильное впечатление на Льва Николаевича, что он в тот же день, 20 октября, писал Гусеву: «Всю нынешнюю ночь видел вас во сне, милый Николай Николаевич, и видел, что вам хорошо, что у вас друзья, что вас ценят, и что мы с вами хорошо говорили». (Н. Гусев. Из Ясной Поляны в Чердынь. М., 1911, с. 44. (Примеч. 1928 г.)
4. Газета, издававшаяся князем В.П. Мещерским крайне правая по направлению. (При-меч. 1928 г.)
5. Вчитываясь теперь в эти отметы Толстого, вижу, что он зачеркнул все особенности языка и слога Сологуба, сурово поставил крест над всем его творчеством. (Примеч. 1928 г.)
6. Я глубоко ценил Толстого-педагога и немало писал о нем в 1900–1910-х годах, например: «Толстой, как школьный учитель» («Свободное воспитание», 1910, но-ябрь); посещением Толстого и обаянием его личности навеяна моя статья «Вечные дети» (там же, 1909, ноябрь. (Примеч. 1928 г.)
7. Это была Ольга Ершова, рассказ которой про Льва Николаевича, записанный с ее слов Т.Л. Сухотиной, напечатан в «Толстовском ежегоднике на 1912 г.» М., 1912, с. 109–112. (Примеч. 1928  г.)
8. Увы! Я не знаю, что означает это слово. В 1909 году я упустил записать объяснения Толстого, а теперь не могу вспомнить. Когда я развернул словарь Даля, то оказалось, что в нем нет слова «ослепок». (Примеч. 1928 г.)
9. Не привожу оценки рассказов Андреева, сделанной Толстым по 5-балльной системе и тогда же мною выписанной; под каждым рассказом Лев Николаевич сип Андрееву балл. Оценка эта впоследствии была приведена в статье А.Е. Грузинского «Яснополянская библиотека» («Толстовский ежегодник, 1912 г.». М., 1912, с. 141). Внесу только две поправки в сообщение Грузинского. Он пишет: «Молчание» — носит отметку 5 на третьей главе, там, где о. Иван ночью падает на пустую постель дочери» Точнее сказать: пятерка Толстого стоит под частью рассказа, до слов: «В ту ночь это было...» После отметки, поставленной под рассказом «Ложь» (ноль), у Грузинского пропущена помета Льва Николаевича: «...ложного рода». Об отношении Толстого к Андрееву и его творчества см. заметку Н.Н. Гусева к «Переписке Л.Н. Толстого с Л. Андреевым».– «Толстой и о Толстом. Новые материалы». Сборник 2, М., 1925, с. 67–68; там же библиография вопроса об отношениях Л.Н. Толстого и Л.Н. Андреева. (Примеч. 1928 г.)
10. Леонид Дмитриевич Семенов; талантливый поэт и писатель, автор рассказа «Смертная казнь», изданного с предисловием Толстого. Внук знаменитого ученого деятеля освобождения крестьян П.П. Семенова-Тян-Шанскoro, он после успешных выступлений в литературе ушел в народ и, став последователем религиозного учения Александра Добролюбова (см. о нем дальше), жил простым батраком у кре-стьян той самой местности Рязанской губ., где у его деда было имение. Работая безвозмездно у крестьян, он проходил путь внутреннего духовного делания. Он был убит в 1917 году. Толстой вел с ним замечательную переписку в 1907–1908 годах. См. о Л. Семенове мой некролог: «Бегун».– Газета «Власть народа», 1 апреля 1918 года. (Примеч. 1928 г.)
11. Помню, эта «Сикстинская мадонна» в кабинете «отрицателя» Толстого произвела на меня тогда сильнейшее впечатление: я ждал найти в его комнате «Распятие» или «Что есть истина?» Ге – и вдруг: этот «чистейшей прелести чистейший образец» – картина Рафаэля, величайшее из изображений Богоматери. В украшении и убранстве своего кабинета волен же был Толстой: у него было там только то, что он хотел, чтобы было. И вот там висела в чудесных, огромных (нигде я больше таких не видал) гравюрах «Сикстинская мадонна». Меня поразило и обрадовало это; тогда, и до сих пор ощущаю эту радость. (Примеч. 1928)
12. К сожалению, я не мог выписать тогда этого места из Словаря Брокгауза и от-того, может быть, путаю цифры и названия. В экземпляре словаря, хранящемся в Ясной Поляне, конечно, хранится отметка Льва Николаевича в соответствующем томе. (Примеч. 1928 г.)
13. После покушения (в 1880 г.) Млодецкого на жизнь всесильного тогда министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, перед исполнением смертного приговора над Млодецким, Гаршин явился к Лорис-Меликову ночью и умолял его со слезами пощадить и простить Млодецкого. Лорис-Меликов приветливо принял и выслушал Гаршина, но казнь вскоре была совершена. Потрясенный происшедшим и сам на-ходясь на границе безумия, Гаршин исчез из Петербурга и явился в Ясную Поляну. Подробности этого посещения и интересовали меня. О них по моей просьбе еще в 1906 и 1907 годах спрашивали Льва Николаевича И.И. Горбунов и Н.Н. Гусев, и тогда еще Лев Николаевич мог еще припомнить кое-что из встреч с Гаршиным. (Примеч. 1928 г.)

ОТКРЫТЬ КНИГУ НА САЙТЕ РГБ.

Вопрос о северных лабиринтах, их происхождении и назначения, представляется одним из наиболее темных и невыясненных в археологической науке. Вся русская литература по данному вопросу исчерпывается интересной статьей А.А.Спицына «Северные лабиринты» в 6-ом выпуске «Известий Императорской Археологической Комиссии» (СПБ. 1904 г. 101–112) и небольшой замёткой А.В.Елисеева. «О так называемых вавилонах на севере России» в «Известиях Географического Общества» (том XIX, 1883 г., стр. 12–16). Значительно богаче иностранная литература, но невелика и она. Северные лабиринты возбуждают у исследователя немало важных для науки вопросов, но, по справедливому замечанию А.А.Спицына, «решение всех этих вопросов затрудняется крайним недостатком сведений» (1).
Нет сомнения, что дело изучения северных лабиринтов находится еще в начальном периоде накопления сведений о них и описания существующих лабиринтов.
Доселе не было обнародовано никаких сведений о весьма замечательном Кандалакшском лабиринте на русском Севере; лабиринт этот не был известен ни академику Беру, первому сообщившему сведения о северных лабиринтах (2), ни Елисееву, посетившему русский Север, ни Спицыну; между тем, в Кандалакшском лабиринте есть много характерного для северных лабиринтов вообще, и посильное его изучение может быть некоторой лептой, вносимой в дело исследования северных лабиринтов.
Кандалакшский лабиринт был посещен мною в июне 1911-го года, во время моей командировки на Север, в Архангельскую Губернию, от Московского Археологического Института.
Под именем северных лабиринтов должно подразумевать лабиринтообразные сооружения, сложенные на земле из невысоких камней эрратического происхождения, встречающиеся в Северной Европе, в Дании, Швеции, Норвегии, Финляндии и Лапландии. Ни время сооружения лабиринтов, ни их назначение и цель, с какою они сооружались, не могут быть в настоящее время указаны с достоверностью. Типическим северным лабиринтом нужно считать лабиринт из лежащих на земле небольших камней, представляющей из себя круг, овал или эллипс, с заключенными в нем концентрами внутренних ходов, также имеющих соответствующую форму круга, овала или эллипса. Эти ходы приводят или к тупику, или к центру, обыкновенно представляющему из себя невысокую кучку камней, несколько больших по размерам, чем те, из которых образованы ходы.
Описываемый мною лабиринт расположен в Архангельской губернии, на так называемом Кандалакшском берегу Кандалакшской губы Белого моря, в трех верстах к востоку от села Кандалакши.
Местность, в которой находится Кандалакша, интересна во многих отношениях: это местность с большим историческим прошлым. Кандалакша есть отправной пункт огромного водно-волокового пути через всю Лапландию к берегам Северного Ледовитого океана, к г. Кола. Бассейны Северного Ледовитого океана и Белого моря разделены между собою на этом пути водоразделом всего в версту с небольшим; за вычетом этой версты, все остальное расстояние между Колой и Кандалакшей, исчисляемое в 228 верст, представляет сплошной водный путь между Белым морем и океаном, идущий по рекам и озерам и прерываемый волоками в тех местах, где пороги и падуны (водопады) делают реку или озеро недоступными для судов.
Этот водный путь был известен уже в древности; он служил торговым путем для новгородцев, пользовавшихся им для сношений с норвежцами и финнами. Конечный пункт этого пути на север был г. Кола, впервые в летописи упоминаемый в 1264 году в договоре новгородцев с князем Ярославом Ярославовичем Тверским о независимости Колы от князя.
Конечный южный пункт пути – селение Кандалакша, основание которой должно быть отнесено едва ли не к тому же времени, как и основание Колы: по крайней мере, в XVI столетии Кандалакша была даже более значительным селением, чем Кола. В борьбе московского государства с Данией, а впоследствии со Швецией за обладание Мурманом и Лапландией (3), оба города играли важную роль.
По свидетельству Якова Перрсона, бывшего секретаря Норботтенского фохта, посетившего эти места в 1581 году (4), в этом году в Коле (Malmos) было 226 дворов, тогда как в Кандалакше (Candelax) – 246. Вот его описание: «Большой город Канделахте. В нем имеется 246 дворов, а за этим городом монастырь, построенный из дерева, который имеет солеваренный завод с 296 выварочными чанами».
Надо думать, что и в доисторическую эпоху местность, занимаемая Кандалакшей, была обитаема. Одним из местных крестьян были найдены неподалеку от села два кремневых топорика, несомненно, принадлежащих к каменному веку. Эти топорики стали, как ни странно, в Кандалакше врачебным средством: их обладатель лечить ими от всех болезней, прикладывая топорик к пояснице больного или давая ему пить воду, скаченную с топорика. Продать топорик мужик не соглашался.
Кандалакшский лабиринт расположен на узком и низменном мысу, выходящем в Губу, — по местному названию, на «наволоке», имеющем особое название «хохолок». Местность эта зовется Малая или Меньшая Пить-куля. Неподалеку от лабиринта берег обрывается в море двумя параллельными оползнями — трещинами, по местному «щелями». По преданно, эти огромные щели — слева от лыж, на которых чорт катился с горы. Чорт докатился до середины губы, а там сидела в лодке старуха, ловила треску. Она закричала на чорта: «Как хвачу веслищем по голенищам!» Но чорт только крикнул на нее, — и старуха окаменела, обратившись в серую скалу. От берега мысок с лабиринтом отделяется сухой каменистой отмелью, которая во время прилива покрывается водой. Растительности на мыске нет почти никакой. На каменистой почве, с еле-еле пробивающейся травкой, расположен самый лабиринт,— по местному названию «вавилон». Это – неправильной формы эллипс, имеющий по диаметру в длину 14 и в ширину – 10 шагов. Из небольших валунов и их осколков выложены невысокие (не выше 1/4 аршина) концентры, образуются на первый взгляд весьма запутанный чертеж. Между этими тонкими и невысокими заграждениями из камней идет дорожка, настолько узкая, что на ней может поместиться лишь одна ступня. Вход в лаби-ринт всего один – с востока, со стороны, противоположной морю, – которое на западе (См. чертеж 1-ый).

Ходы-дорожки лабиринта образуют внутри эллипса концентры, весьма точно распределенные: от центра лабиринта, состоящего из небольшой кучки камней, до любого из краев «вавилона» таких концентрических ходов всегда равное число — 10. Эти концентрические ходы образуют вокруг центра «вавилона» три петли эллиптической формы. На первый взгляд они все три представляются одинаковыми; при более внимательном рассмотрении оказывается, что правый (от входа) конец средней петли, при внешнем сходстве с другими, от них резко отличен: ход, его образующий, внезапно раздваивается и образует из одного – два хода, чего нет нигде в других концах петлей; устройство лабиринта легче понять, если пройти по его ходам, обозначая каждый из этих 10 ходов соответствующей цифрой (См. чертеж 2-ой).

Войдя в узкий единственный вход лабиринта, вы идете вправо, кружа близ центра: короткие ходы 1, 2 и 3 образуют самую внутреннюю петлю, приводящую вас к центру – к кучке камней. Ход 4-ый уводит вас вправо к самому внешнему из концентров – 5-ому; 5-ый концентр заставляет вас описать длинный путь по окраине лабиринта и приводить к 6-ому концентрическому ходу. Ходы 6, 7 и 8-ой составляюсь самую внешнюю и длинную петлю лабиринта. Восьмой ход приводить к распутью: вместо доселе бывшего одного хода – пред вами два, – вправо и влево. Предположим, вы избираете ход вправо, 9-ый; он заставляет вас описать среднюю петлю, составленную из 9-го и 10-го концентров, и приводить вас внезапно ходом 10-ым к тому же месту, откуда вы шли, – туда, где ход 8-ой разделяется на 9-ый и 10-ый. Если б вы из хода 8-го пошли не вправо, а влево, по 10-ому концентру, вы, точно также описав среднюю петлю, вернулись бы ходом 9-ым к распутью. В этом – весь секрет лабиринта, ясный на чертеже, но совершенно неприметный в процессе ходьбы. Как бы ни меняли вы направление, предпочитая то 9-ый, то 10-ый концентры, вы не выйдете из лабиринта, если только, описав при помощи 9 и 10 концентров среднюю петлю и выйдя, предположим, слива, с 10-го хода, вы не будете продолжать свой путь, не сворачивая, прямо вперед, т. е. по восьмому концентру, в направлении, обозначенном стрелкой на чертеже 2-ом. Идя по восьмому концентру, вы вновь, в обратном порядке, опишите сперва внешнюю петлю (ходы 8, 7, 6, 5), затем внутреннюю, ближайшую к центру (4, 3, 2) и, побывав вторично у центра, ходом 1-ым выйдете из лабиринта.
Сложность и кажущаяся одинаковость рисунка во всех его частях скрывают «секрет» «вавилона» во время ходьбы по его извилинам, и в этом смысле он является настоящим лабиринтом, не смотря на то, что ходы его видны, и через них легко перешагнуть. Камни эрратического происхождения, из которых сложен «вавилон», не одинаковой величины: некоторые из них вели¬чиной с голову ребенка, другие – несравненно меньших размеров, вплоть до самых маленьких галек; нет, кажется, ни одного камня, который нельзя было бы поднять с земли руками. Сохранность вавилонных кругов удивительна: несмотря на то, что «вавилон» расположен на совершенно открытом месте, доступном яростным северным ветрам, дождям, бурям, которые так легко могли бы разметать по сторонам или просто смыть в море небольшие и нетяжелые камни «вавилона», они все в большой целости, и концентры «вавилона» ясно видны и образуют по земли замечательно правильный чертеж.
А.А.Спицын объясняет сохранность лабиринтов их отдаленностью от жилья, нахождением в более безлюдных местах — при море, на шхерах и т.п. (5) Но, с одной стороны, мы встречаем прекрасно сохранившиеся лабиринты и вблизи жилья, в нескольких шагах от строений: например, большой Понойский лабиринт, исследованный К.П. Ревой (6); к их же числу относятся и 2 лабиринта, виденные мною на Большом Заяцком острове в Белом Mopе, также расположенные близ жилья; с другой стороны, преобладающее расположение лабиринтов в безлюдных местах, на морских мысах, островах, шхерах, совершенно открытых действию опустошительных северных бурь, дождей и ветров, вряд ли могло способствовать сохранности лабиринтов, состоящих из небольших, легко смываемых и даже сносимых ветром, камней; между тем, чертежи виденных мною и другими исследователями лабиринтов доныне в большой сохранности, легко позволяющей делать точную их зарисовку.
Я осматривал два небольших лабиринта на Большом Заяцком острове, принадлежащем к Соловецкому архипе¬лагу; эти лабиринты опять-таки расположены на совершенно открытом море, и опять приходится удивляться их сохранности. Поневоле является мысль, не связана ли каким-либо образом, хотя бы отчасти, сохранность лабиринтов с отношением к ним местного населения, – отношением, внушенным, может быть, какими – либо суевериями, связанными с «вавилонами»? По крайней мере, чрезвычайно умный крестьянин П., житель Кандалакши, показывавши мне местный «вавилон», делал это не с большой охотой и удивлялся, как я про «вавилон» узнал, да на что мне он нужен и т.п.; когда же я, исследуя «вавилон», бродя по узким его ходам, нечаянно отодвигал ногой камень в сторону или, задев за маленький камешек, выбивал его из ряда и несколько нарушал тем правильность концентра, П. заботливо ставил камень на прежнее место, так, чтоб нисколько не изменялся чертеж лабиринта. Так же поступал и старый монах, показывавший мне «вавилоны» на Заяцком острове.
Все обитатели русского севера, слышавшие или знающие что-либо о лабиринтах, одинаково называют их «вавилонами». На мои вопросы крестьянину П. и соловецкому монаху, много лет живущему на Заяцком острове в одиночества, почему это – «вавилоны», я получил одинаковые ответы. Монах ответил: «Вавилон бысть град великий, – оттого и Вавилон». Крестьянин сказал то же несколько подробней: «Вавилон был город древний. Войти в него можно, а выйти нельзя». Ни тот, ни другой не знали слова лабиринт. Название «Вавилон», ставшее на русском севере нарицательным для лабиринтов, должно быть сопоставлено с теми названиями лабиринтов, которые встретил в Финляндии Аспелин. Это все названия городов, главным образом, древних: Троя, Гибель Иepyсалима, Ниневия, Иерихон, Лиссабон. Ни одно из этих названий и вообще никакого другого, кроме «вавилон», в значении имени нарицательного, на русском Севере для лабиринтов не встречается. Для объяснения русского названия лабиринтов – «вавилон» необходимо вспомнить, что в русской народной речи существуют повсюду выражения; «расшито вавилонами», «чертить вавилоны», «писать вавилоны», – т.е. расшито особохитрыми, запутанными кругами, чертить хитро-спутанные круги. «Вавилон» – ничто хитрое, запутанное, сложное, головоломное; «вавилоны, – по Далю, — запутанный, криволинейный узор» (8).
Кто же и когда выклал эти «вавилоны» на земле? На этот вопрос от местных жителей получаются невероятные ответы.
На Большом Заяцком острове, где находится построенная в 1702 году Петром Великим деревянная церковь во имя св. Андрея Первозванного, сооружение ближайшего к церкви лабиринта приписывается Петру Великому. По словам старичка-монаха, дело было так: «Петр-то Великий стоял здесь с кораблями, ветру-то, слышь, не было, надо было людей занять, – что им без дела-то? А лёгко ли: экое воинство! Четыре тысячи человек. Он и приказал «вавилон» класть». Великий Император и в действительности стоял около острова со своим флотом в 1702 году, лабиринтов же на Большом Заяцком острове три, из них самый малый приписывается Петру Великому.
Относительно сооружения Кандалакшского «вавилона» сведения еще более невероятны: по мнению местных жителей, его происхождение таково: «Вавилон был город древний; войти можно, выйти нельзя. – Зачем же у вас-то тут вавилон? – А вот для примера, чтоб видно было, положили. Когда Пугач еще был, до воли, — бежали сюда разные люди; после, как Пугача поймали, они и выклали» (9).
По свидетельству А.В.Елисеева (10), «вавилоны» «русские приписывают или пустынникам, или разбойникам (11), или сказочный Лопи». Если второе указание совпадает с приведенным выше объяснением, то о первом, о происхождении от пустынников, я в Лапландии и на Соловецких островах, где, казалось бы, так легко и удобно приписать происхождение лабиринтов именно «пустынникам», ничего не слыхал.
Кандалакшане отрицают всякую связь «вавилонов» с лопарями (или «лопинами», по местному говору и не только не приписывают их сооружение Лопи, но утверждают даже, что у Лопинов «вавилонов» нет, и они о них ничего не знают. Те лопари, с которыми мне довелось иметь дело при лодочно-пешеходном хождении чрез Лапландию из Кандалакши в Колу, на протяжении около 300 верст, подтверждают это утверждение кандалакшан, так как про «вавилоны» ничего не слыхали и у себя, в местностях, прилегающих к огромному озеру Имандра, не знают их вовсе (12). Елисеев утверждает (13), что «вавилоны» встречаются по дороге между Кандалакшей и Колой, – никаких следов лабиринтов на этом пути я не встретил, равно как и в Хибинских горах, тянущихся по правому берегу оз. Имандры.
Утверждения кандалакшан и лопарей, с которыми я имел дело, что внутри страны вавилонов нет, имеют, как мне кажется, большие основания. Из всех, известных доныне лабиринтов в Норвегии, Швеции, Финляндии и Лапландии, почти все они расположены не внутри страны, а возле моря. Аспелин, исследовавший до 50 лабиринтов Финляндии, внутри страны нашел лабиринты всего лишь в одном месте, – в Пеутюэ (Сатанунда). Внутри Лапландии Елисеев видел лабиринт близ большого озера Энаре, которое сообщается с океаном ?; относительно же многочисленных, будто бы, лабиринтов по всей русской Лапландии Елисеев сообщает лишь «слухи». Никаких других известий о лабиринтах, расположенных внутри страны, мы не имеем ни для одной из стран, где они встречаются. Нет их, надо полагать, и внутри Лапландии: все доныне точно известные лабиринты Кольского полуострова и прилегающих к нему частей Белаго моря, расположены или на побережье, или на островах; о других лабиринтах неизвестно ни ученым, ни местным жителям.
Отсюда нам может быть понятным, почему нет связи между лопарями и «вавилонами». Лопари сравнительно недавно поселились на Кольском полуострове; еще в XIV веке они встречались несравненно южнее (14), около Онежского озера, а ранее обитали еще южнее ; в географических названиях некоторых местностей Муромского края С.К.Кузнецов нашел явные следы лопского языка (15). Лопари не любят моря, и только нужда (оскудение лопарского оленеводства) заставляет их искать морских промыслов; лопарь – по природе кочевник, охотник, скотовод, а никак не мореходец и морской промышленник. Не удивительно поэтому, что «вавилоны», связанные почти всегда с морем и морским берегом, не могут никак быть связаны ни в каком отношении с лопарями, всегда избегавшими моря, народом сухопутным
Как мы уже указывали, нет ни одного совершенно достоверного указания на то, как, когда и для чего сооружены северные лабиринты. До сих пор данные в науки определения этого рода взаимно исключают друг друга. Русский академик Бер, первый исследовавший некоторые из лабиринтов в первой половине XIX ст., склонен был думать, что северные лабиринты служили памятниками исторических событий (16). Финский археолог Аспелин относил финские лабиринты к бронзовому веку. Елисеев с ним согласен (17). Наконец, Н.П.Кондаков и Я. И.Смирнов высказали, по словам А.А.Спицына, в Императорском Русском Археологическом Обществе, «что северные лабиринты должны быть поставлены в связь с средневековыми церковными лабиринтами» (18). По этому поводу остроумно замечает сам А.А.Спицын, что «рассуждая беспристрастно, невозможно придумать, для совершения какого религиозного христианского обряда или обычая могли бы служить северные лабиринты, тем более, что большую часть года они покрыты снегом. Светский или даже языческий характер этих сооружений представляется более вероятным» (19).
Аспелин, собравший наибольший материал о северных лабиринтах, насчитывал в 1877 г. в Финляндии до 50 лабиринтов, встречающихся от крайнего севера Балтийского моря – от Торнео, по всему берегу Ботнического и Финского заливов, до г. Выборга. Аспелином указаны 30 «приходов» и городов, в которых (или в их окрестностях) встречены им лабиринты. В этих «приходах» и городах им указано 37 отдельных мест с лабиринтами. Относительно 5 мест не указано, при море или далеко от него находятся данные лабиринты; относительно 3 мест имеются пометки: «на возвышении» и «на горе»; сочтем, для осторожности, что в обоих случаях лабиринты находятся далеко от моря; наконец, в одном случае (из 37) указано, что лабиринт находится «вдали от морского берега». Все остальные места нахождения лабиринтов, т.е. 28 из общего числа 37, находятся вблизи от моря, и почти всегда в теснейшей близи: на островах – 22, на шхерах – 3, на полуострове — 1, в гавани – 1 и близ ма¬яка – 1. Следовательно, 75, 6°/0 ? мест с лабиринтами в Финляндии несомненно находятся в теснейшей связи с морем. Это заключение о связи лабиринтов с морем подтверждается изучением и всех других лабиринтов, нам известных. Академик Бер открыл лабиринты: на острове Вир, близ о. Гохланда, в бухте Виловатой на южном берегу Лапландии, два лабиринта в Поное, прибрежном селении в Горле Белаго моря, а также указал на лабиринт в Валитовой губе (в Варангер-фьорде), – следовательно, все, известные Беру лабиринты, при море. Исторически известен лабиринт близ г. Колы, ныне не существующий, – при заливе. Кельсиеву было известно 3 лабиринта на Соловецких островах (20) и 2 или 3 на Мурманском берегу – опять при море. Елисеев (21)  указывал на лабиринты на о. Заяцких и Кемских кузовах? — при море внутри страны он видел «вавилон» у огромного озера Энаре, стекающаго в океан. Наконец, здесь описанный впервые Кандалакшскший «вавилон» в теснейшей близости к морю.
Можно заключить отсюда, что, если исключить один лабиринт в Финляндии и лабиринт у озера Энаре, мы и не знаем вовсе других лабиринтов, кроме как расположенных при море – на берегу, на шхерах, полуостровах, мысах, островах, бухтах, заливах и т. п.,— не знаем, по крайней мере, из числа тех лабиринтов, местоположение которых нам точно, географически известно.
Этот совершенно естественный вывод о преобладающем расположении всех известных нам северных лабиринтов при воде или, точнее, при море, кажется нам весьма важным для будущего решения вопроса о происхождении и назначении северных лабиринтов.
Было бы чрезвычайно ценно установить историю и значение тех мест, где есть лабиринты, для данной местности и населения, установить соотношение между дан¬ной местностью и верованиями, обычаями, промыслами, занятиями, племенным составом ее теперешнего и прошлого населения, – такое изучение внесло бы много ясности в вопрос о лабиринтах.
Очень любопытны в этом отношении Заяцкие острова в Белом море, где насчитывается до 4 лабиринтов на Большом острове. Острова эти лежат, приблизительно на половине морского пути с Онежского берега к Кандалакшскому. Путь этот всегда был важен и оживлен, так как это была одна из частей великого пути из Новгорода к океану, проходившего по р. Онеге, Онежской губе, мимо Заяцких островов, в Кандалакшскую губу и далее тем водно-пешеходным путем по Лапландии, о котором говорено выше. Не должен был миновать этих островов и еще более древний путь с варяжского крайнего сивера в устье Сев. Двины, где происходила торговая встреча варяжских, финских и славянских племен. Доныне этим путем новгородцев проходят поморы с Летнего берега и из Поморья, отправляясь, через Лапландию, на промыслы на Мурман. Заяцкие острова служили и отчасти служат удобным пристанищем на этом пути. С XVI века сохранилась здесь прекрасная, сложенная из огромных валунов спокойная бухта для судов. Мореходное значение Заяцких островов в прошлом, а отчасти и в настоящем вне сомнений.
Большой Заяцкий остров весь усеян ныне старыми и новыми деревянными крестами. Это не надгробные памятники, а кресты, которые поморы-мореходцы строят по обету: если в море свирепствует буря или сильнейшие ветры, мореходец, зайдя в спокойную бухту Большого острова, рубит крест, веря, что от этой доброхотной жертвы Богу ветер утихнет; если, обратно, в море был мертвый штиль, и судно стояло неподвижно у острова, помор просил ветра, «попутника», и рубил крест, веря, что жертва будет принята. Обычай этот доныне широко распространен, по всему русскому северу, по всему побережью Северного Ледовитого океана и Белого моря. Я видел на Большом Заяцком острове крест, срубленный всего за 3 дня до моего npиезда: помор просил у Бога ветра. Обычай моления ветру еще недавно был распространен на Мурмане.
Не являются ли и северные лабиринты, тесно связанные своим расположением с морем, памятниками языческих верований, сопряженных именно с морем, и в частности – с мореходством и мореплаванием? Недаром же они встречаются всегда при море и при том в странах, в древности имевших и ныне имеющих живейшую связь с морем – в Скандинавии, Финляндии, прибрежной Лапландии, Беломорье, Мурмане.
У нас нет достаточных данных, чтобы настаивать на этом предположении, но за него говорят следующие соображения, основанные на изучении доныне известных северных лабиринтов:
1) Все они, за ничтожным исключением, расположены при море.
2) Все они встречаются только в странах, где море и в истории и в настоящем играло важнейшую роль, где население живет морем.
3) Они неизвестны народам не морским, и, более того, не встречаются вовсе в средине страны, т. е. там, где занятия жителей не связаны с морем.
4) Доныне население указанных стран хранит целый ряд суеверий и обрядов, относящихся к морю. Из христианских обрядов и обычаев, относящихся к морю, повсеместен на русском приморском севере обряд и обычай постановки креста для испрошения себе благоприятного плавания. Этот христианский обычай не заменил ли какой-нибудь языческий обряд, относящийся также к морю и связанный с лабиринтом в его значении места для очищения и искупительной жертвы, тем более, что и великий символ креста имеет сокровенное значение искупления и жертвы.
Но, повторяем, все это лишь предположения.
Для изучения лабиринтов важно указание стороны света, куда обращен их вход и выход (или один вход), а также и сторона света, где находится море по отношению к лабиринту. У Кандалакшского лабиринта море – на западе; вход в лабиринт – на противоположной к морю стороне – на восток. У двух виденных мною лабиринтов на Большом Заяцком острове, ближайших к церкви, выходы обращены на юго-запад – к морю. Эти данные не совпадают с данными Аспелина: в виденных им лабиринтах вход у всех с севера; по наблюдениям же Елисеева, «avenue обыкновенно обращено к югу» (22).
Кандалакшский лабиринт, по классификации Спицина (23), должен принадлежать к числу лабиринтов первой группы: малых без перемычек; но ни под один из 5 типов дальнейшего из разделения, предложенных Спицыным, он не подходит, – у него, правда, один центр и один ход, но, вопреки утверждению Спицына (24) что «лабиринты с одним путем всегда заканчиваются тупиком в центре или же на боку», и что «один ход, направленный внутрь круга, может оканчиваться лишь или центром, или боковым тупиком», – Кандалакшский лабиринт имеет один ход и один центр, но вовсе не имеет тупика, имея вместо того замаскированное мнимой правильностью частей чертежа – раздвоение пути, не приводящее к тупику, а сообщающееся (ходом 8-ым, см. 2 чертеж) с выходом. Никаких «значительных куч камней, а также и других узоров, выложенных из камней» (25) и находящихся неподалеку от «вавилона», как наблюдал это относительно некоторых вавилонов А.В.Елисеев, около Кандалакшского "вавилона" нет.

_____________________________

ПРИМЕЧАНИЯ (в книге постраничные)

1. А.А. Спицын. Северные лабиринты, “Извест. Имп. Археол. Комис.”, VI, стр. 111.
2. Е. Baer. Ueber labyrinthphörmige Steinsetzungen im Ruasischen Norden в “Bullet. de l' Academie de St.-Petersb.”, V. I (1844 г.), стр, 70–79.
3. Различные эпизоды этой борьбы по норвежским и русским первоисточникам изложены Г. Ф. Гербелем в исторической части его большого сочинения “Наша северо-западная окраина Лапландия”. “Русское Судоходство”, 1904 г. № 10-12, 1905 г., № 1-4, 6-8, 10, 11.
4. См. Перевод его донесений, хранящихся в Riksarchiv в Стокгольме, в статье Г. Ф, Гербеля: “К вопросу о наших правах на Лапландию и смежные с нею части”. — “Известия Архангельс. Общ. Изучения Русс. Севера”. 1909 г. №5, стр. 19.
5. Спицын, op, cit., 104 стр.
6. Ibid., стр. 108, и фотографический снимок на стр. 101.
7. Bcе ссылки на этого финского археолога делаютоя мною по статье А. А. Спицына, в “Изв. Имп. Археол. Ком”.
8. Даль, В. И. Толковый словарь живого велико-русского яз., т. 1, изд. 1880 г. стр. 161.
9. Их было три и в 70-ых гг, прошлого столетия, когда их посетил г. Кельсиев, работая для Аптропологич. выставки, См. Спицын, op. Cit, 106.
10. А. Елисеев, О так назыв. Вавилонах на Севере России. “Извест. Имп. Геогр. Общ.”, т. XIX, стр. 12–16.
11. Курсив наш.
12. В числе этих лопарей был Иван из Белогубской, на Имандре, великолепно знающий старину и бывши проводником в экспедицию инжен. Риппаса при устройстве телеграфа между Мурманом и Архангельском. См. Б. Риппас. Отчет о поездке на Кольский полуостров летом 1894 г, СПБ, 1895 г.
13. Елисеев, op. Cit.
14. См. о времени поселения лопарей в нынешней Лапландии историческую часть замечательного труда Н. Н. Харузина: Русские Лопари. М. 1890 г.
15. См. С. К. Кузнецов. Русская историческая география. Часть I Изд. Моск. Археологигч. Инст, 1907 г.
16. Е. Baer. op. cit.
17. Елисеев, op. cit.
18. Спицын, op. cit.
19. Ibid. В своей книге “По белу свету. СПБ. 1895 г.” Он утверждает про Заяцкие вавилоны что “вавилоны эти принадлежат доисторическим аборигенам нашего севера”, стр. 95.
20. Вероятно на Б. Заяцком, входящем в Соловецкий архипелаг. Сведения о Кельсиеве и Кольском лабиринте см.. у Спицына, op. Cit.
21. Елисеев, op. cit., а также “По белу свету. СПБ, 1895 г.”, стр. 95.
22. Елисеев, op. cit..
23. Спицын, op. cit.., стр. 109-110
24. Ibidem
25. Елисеев, op. cit.